Всей компанией идем на улицу проводить тетю Эдме и дядю Поля: Жиль везет их в Нант к поезду. Было много восклицаний, трогательного прощания с детьми, поцелуев, объятий, обещаний писать, все, включая Колю, сидевшего на руках у Дади, махали вслед автомобилю. Махал и Джон с тем же выражением растерянности. Он, по-моему, так и не взял в толк: кто именно уехал, куда и почему.
Под вечер сижу в саду с книгой. Тишина нарушается смехом, английским говором, доносящимся с площадки перед домом. Откуда-то вернулись Катя и Джон. Окликаю по-русски: «Катерина! Поди-ка сюда!»
Явилась. В теннисном облачении: белые шорты, белая рубашка, кеды, носки.
— Да, тетка? (Ей нравится так меня называть.)
— Скажи, кто он тебе, этот Джон?
— О! Просто знакомый.
— Давно ты его знаешь? Где познакомились?
— Одна неделя. Встретила у друзья.
— Замуж за него не собираешься?
— О, нет, тетка. Он хорошо играет в теннис.
— Ладно. Беги.
Итак: знакома всего неделю, притащила его сюда в качестве партнера для тенниса. Отплыли, значит, от меня Гонконг, где он родился, и Бангкок, где живут его родители. Ах, нет. Наоборот. Родился в Бангкоке, а родители живут в Гонконге. Впрочем, зачем я напрягаюсь? Теперь мне это все равно. Эта география меня уже не касается. И по-видимому, не коснется.
Но откуда мне известно, что коснется меня, а что — нет? И кому из нас вообще дано это знать?
Лариса
Мы умрем, а молодняк поделят Франция, Америка, Китай…
Мы с племянницей Вероникой, у которой я гостила, однажды утром отправились в Буживаль, чтобы увидеть дом, где жил Тургенев. Дом стоит в парке, на холме, с улицы его не увидишь, и мы бы не увидели, могли мимо проехать, но не проехали — остановила доска с надписью. Прохожих уведомляли, что тут, наверху, жил «великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев». Латинские буквы к написанию наших имен непривычны, особенно трудно далось им отчество «Сергеевич», и всю жизнь знакомые слова выглядели свежо, глаз не скользил по ним привычно, глаз задерживался — и радовался. Чему? А вот приятно было видеть эту доску, эту надпись в парижском пригороде, хотелось обратить на нее внимание прохожих, но прохожие шли мимо. Их, впрочем, было мало. Зато постоянно мелькали автомобили.
В парке, близ дорожки, ведущей наверх, расположились рабочие, они жгли костер, нужный им, видимо, для какого-то их дела, а жара в тот день стояла тридцатиградусная. Треск сучьев, веселящий душу в морозный денек, души не веселил, а в пламени хорошо разгоревшегося костра было что-то адское. Рабочие в запачканных куртках и сдвинутых на затылки шлемах напоминали веселых молодых дьяволов, изъясняющихся по-французски. От них мы узнали, что дом ремонтируется, к нему близко не подойдешь (чем-то огорожен), но мы продолжили наш путь наверх, убыстрив шаги, и шли, пока спины не перестали ощущать дыхания адского огня. Ну, уж раз я здесь, надо хоть издали посмотреть на этот дом, его откроют нескоро, а попаду ли я сюда еще раз — неизвестно. Я уселась на пень. Вероника стояла рядом.
Дом был белый, двухэтажный и, видимо, просторный. Он был повернут ко мне углом, с моего пня мне были видны левая торцовая стена и стена фасада. Окна и торца, и фасада смотрели в парк, а торцовая стена лишь немного уступала по ширине стене фасада. Вилла в итальянском стиле. Я не разбираюсь в архитектурных стилях, где-то вычитала, что в итальянском, и это застряло в памяти. А то, что на этой вилле не Тургенев жил, а Полина Виардо с семьей, в памяти не застряло. Дом же Тургенева (он называл его «шале») я видеть не могла. Он стоял выше и правее виллы, был ею загорожен.
Спустя год мы вновь поедем в Буживаль и побываем в только что открытом музее. Вместе с небольшой группой молодых французов будем бродить по комнатам «шале» вслед за гидом, мужчиной средних лет. Молодые французы почтительно внимали объяснениям, а я думала: что им Тургенев? «Великолепно владея французским языком, свои произведения писал исключительно на русском!» — говорил гид. Верно, верно! Я могла бы добавить, что Тургенев даже сердился, когда его спрашивали, на каком языке он пишет. Отвечал раздраженно: «По-русски, по-русски и только по-русски!» А все-таки кто эти люди и что им Тургенев? Ну, быть может, студенты либо аспиранты (у них это как-то иначе называется), короче говоря, те, кто занимается русской литературой… «Здесь он написал…» — говорит гид. Знаю. С Буживалем связаны «Сон» и «Клара Милич» — вещи странные, мистические, окрашенные предчувствием конца, хотя о безнадежности своей страшной болезни не знал. Да, не знал, а какой-то стороной души знал, не отсюда ли тяга к нездешнему, к потустороннему? Стол. Бювар. Чернильница. Та ли чернильница, и бювар тот ли, да и стол? В мемориальных музеях от подозрения (тот ли? та ли?) трудно отделаться, и поэтому всегда тянет к окнам. Что видел из окна своей последней квартиры Пушкин? Что — Блок? А тут: что Тургенев? Кабинет — комната угловая, окна смотрят на разное, неловко к ним приникать, повернувшись спиной к группе, к гиду… Застыли у портрета Виардо… «Умирая, указав на нее, он сказал: „Вот царица из цариц!“» Некрасивое, властное, большеглазое лицо. Мне кажется, глядя на портрет Виардо, все должны думать одно и то же: чем, чем она взяла его, чем на всю жизнь заполонила? Любовь — болезнь. Ирина из «Дыма», Марья Николаевна из «Вешних вод»… Наконец, повернулись к угловому окну. Нам сообщили, что около этого окна дочь Виардо — Диди — любила ставить мольберт и рисовать. На что же смотрит это окно? На Сену. Как хорошо! Несутся годы, проходят десятилетия, коробки небоскребов меняют силуэты городов, а реки, а реки остаются, в общем, прежними, и хочется думать, что Тургенев видел из этого окна те же лодки, те же баржи, на которые мы сейчас смотрим, и плакучие ивы, и тополя на берегах… А еще он мог видеть вечерами над Сеной огоньки Парижа. Теперь уж не огоньки. Теперь вечером там, внизу, над рекой, встает неоново-электрическое дальнее зарево… А из другого окна? Парк — дубы, ивы, ясени. Много ясеней. Вилла, кстати, так и была названа: Les frênes — «Ясени».
Однако о том, что видел Тургенев из окон своего последнего обиталища, я узнаю лишь год спустя. А тогда, в наш первый приезд в Буживаль жарким сентябрьским днем 1982 года, о существовании «шале» я не подозревала, не в том доме искала «тургеневское» окно, стараясь представить себе, что он думал, о чем вспоминал, глядя на этот ясеневый парк… Свое Спасское вспоминал. Писал Полонскому: «…когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я, вероятно, никогда не увижу». Это было писано отсюда ровно сто лет назад… И еще, глядя не на тот дом, не на те окна, я думала, что разлука с отечеством хороша и даже в чем-то полезна — отходит все мелкое, все раздражавшее, издали и видишь его, отечество, лучше, и любишь больше, но лишь в том случае, если разлука временна, если знаешь: вернешься. Если же этой уверенности нет — тоска. И только ли в родных местах тут дело? Отечество — это язык. Для всех ли, не знаю, но для писателя, для драматического актера, для того, кто вне этого языка создать ничего не может, именно так: отечество — язык… Ну, опять я о своем — об отечестве и разлуке с ним. Всю жизнь по пятам гонится за мной эта тема. Впрочем, понятно, если принять во внимание…
Вероника поинтересовалась: долго ли я собираюсь сидеть на пне, глазея на дом?
Мы пошли вниз. Молодые веселые дьяволы куда-то исчезли, костер догорал, из головешек вырывались синие огоньки, жарко дохнуло в бок, скорей мимо! Наш автомобиль хорошо прогрелся на плавящемся асфальте ничем не затененной площадки, воображаю, что делается внутри! Внутри делалось именно то, что я воображала… Ничего, быстро опустим стекла на всех дверцах, двинемся — сейчас наступит облегчение. Машина бежит, ветерок дует, жизнь становится выносимой. Эта жара напоминает Шанхай и еще московское лето 1972 года. Но сейчас ведь сентябрь и даже не самое его начало. Каждый день — 30 градусов, и с каждым днем это все нестерпимее — накаляются стены домов, плавится асфальт, пахнет бензином, пахнет едой из открытых дверей ресторанов, а вечерами пахнет еще и отбросами — их выставляют к подъездам в огромных полиэтиленовых мешках. Несносна жара в большом городе! В августе, во время всеобщих каникул и отъездов, было вполне прохладно, жара выжидала — чтобы кинуться, когда детям в школу, взрослым на работу, а туристам-бездельникам, вроде меня, испортить их последние дни в Париже…
А здесь, на зеленых улицах пригорода, здесь хорошо. Что за прекрасные сады окружают эти прекрасные дома, эти виллы, их владельцы могут себе позволить роскошь жить на природе, а в город, когда это требуется, их отвозят прекрасные автомобили… Заборы, заборы, видны лишь окна вторых этажей и крыши, но вот ворота распахнуты, вероятно, прекрасный автомобиль только что выехал, ворота не успели закрыть, дом предстал во весь рост, его белые стены полузакрыты диким виноградом… Всегда хочется верить, что в таких домах живут веселые, счастливые люди, но как часто это бывает не так… А вот еще одни распахнутые ворота, прямо напротив них крыльцо, на нем валяется детский велосипед, и входная дверь дома тоже раскрыта — в полутьму чего? Что там? Передняя? Или сразу гостиная? Или же огромный квадратный холл, который я видела, видела… Ну да, на севере Англии, около города Норвич в мае 1975 года. Гостила у сестры, ее муж работал тогда в Лондоне, уик-энд мы проводили у друзей, все утро ездили в микроавтобусе по окрестностям (зеленые склоны, много пасущихся овец, мало деревьев), осматривали старинный замок «Хэддон холл», широкий, низкий, с большими в мелкую решетку окнами, с зубчатыми стенами, родовое поместье герцогов (их потомки существовали, где-то в глубине дома жили, а парадные комнаты стали музеем…). На обратном пути мы заехали к друзьям друзей, вот в их роскошном доме я этот холл и видела. Был он таких размеров, что хозяйская дочь, девочка лет двенадцати, въехала туда верхом на лошади, очень миленькая девочка в бархатном картузе и бриджах, и лошадь была красивая, гнедая… Она процокала копытами по камню крыльца, затем цоканье поглотил покрывавший пол бобрик, лошадь спокойно обошла низкий круглый стол, усыпанный визитными карточками, затем замерла, остановленная юной наездницей, и тут, взволнованная необычностью обстановки, присутствием громко говоривших людей, дурно повела себя, испортив бобрик холла, что вызвало общий смех. Особенно звонко, серебристо, откинув голову с падавшими на плечи русыми волосами, смеялась хозяйка дома, а отсмеявшись, сказала дочери: «Ну, хватит, Энн! Мы оценили твое искусство, уведи ее!» Не приснились ли мне эти зеленые склоны, поля, овцы, зубчатые стены герцогского замка и лошадь в холле загородного дома?.. Нет. Это было, было. А потом хозяин дома, худощавый брюнет с умным и нервным лицом, показывая нам свой кабинет (стены, покрытые книгами, много старинных, в кожаных переплетах с тускло-золотыми надписями), весело повторял: «Разоряюсь, разоряюсь, это теперь мое основное занятие, весь в долгах!» В окно, высокое и узкое, было видно девочку в бархатном картузе, все еще гарцевавшую на своем коне… Позже мне сказали, что у этого веселого человека на стороне есть вторая семья. И за этими заборами, в этих прекрасных домах, где стены увиты диким виноградом, кто-то разоряется или уже разорился, кто-то смертельно болен, кого-то бросил муж, а кого-то не бросил, но супруги ненавидят друг друга, делая перед посторонними вид, что все хорошо (улыбки, беззаботный смех), а у кого-то дочь в бандитской шайке, а у кого-то сын наркоман…