Почему опять сделалось так жарко? А-а, мы замедлили ход, поднимаемся в гору и вот — стали. Ни домов, ни заборов, справа и слева деревья, пожилой человек в фуражке, возникший у автомобиля, берет у Вероники франки и дает ей какие-то бумажки. Оказывается, мы покупаем билеты на право въезда в парк Сен-Клу.
Въехали. Поставили автомобиль в тень и ринулись в кафе, где были свободны почти все столики под полосатыми зонтами — день будний. Утолив жажду, вышли на чудесную зеленую лужайку, с трех сторон окаймленную огромными старыми деревьями, а с четвертой стороны — небо. Но если подойти ближе, то открывается вид на Париж в голубом мареве жары — он как на ладони. Ну, мы с племянницей поиграли сначала в игру «узнавания» — у нас на Ленинских горах тоже сразу хочется в эту игру поиграть. «А вон Сакре-Кёр!» — «Где?» — «Нет, левее, левее!» — «А вон башня Монпарнас!» — эту башню, как и Эйфелеву, увидеть нехитро! «Там не Пантеон ли?» — «Что ты! Отсюда его никак не увидишь!»
А потом мы просто сидели на траве, любуясь дубами, платанами, каштанами — чего только на своем долгом веку не повидали эти деревья! Курили, вытянув ноги, упираясь спинами в ствол, широкий и гладкий, какого дерева? Оглянулась. Платан. «Взгляни, — сказала я Веронике, —
Вот над нами стоит умное, старое дерево,
Толстое-претолстое, попробуй-ка смерь его!
Прибежал вдруг ветер с дальних холмов
И сказал дереву несколько слов.
Посмотри: на западе два ангела бьются крыльями,
Один светлый, другой темный, но светлый бессильнее…
Ну, а дальше не помню».
С моей привычкой кстати и некстати бормотать стихи Вероника знакома давно и не удивилась, лишь спросила:
— Чье это?
— Видишь ли… была такая Лариса… Лариса Андерсен. Выросла, как и я, в Харбине. Не думаю, что она там меня знала, познакомились мы позже, уже в Шанхае. В первый раз я ее увидела…
В первый раз я ее увидела на вечере литературного кружка. Больше полувека прошло с тех пор, столько всего испарилось из памяти, но это помню точно: в первый раз увидела Ларису на вечере, где молодые поэты читали свои стихи. Я не имела к этому никакого отношения, о литературе тогда не помышляла, была в числе зрителей, слушателей… Место? Актовый зал здания международной организации, называвшей себя «Христианский союз молодых людей» (ХСМЛ). Там, кроме средней школы, которую я окончила, были еще разнообразные платные курсы (машинопись, стенография), в подвале великолепно оборудованный спортивный зал («В здоровом теле — здоровый дух» — лозунг ХСМЛ), а зал актовый — наверху. В нем перед началом занятий мы, учащиеся, ежеутренне выстраивались на молитву — краткая служба, длившаяся пятнадцать минут, служил священник, от присутствия освобождены лишь неправославные, мы им завидовали, они могли являться в школу на полчаса позже… В этом актовом зале на школьных вечерах мы танцевали вальс, а также разные падэспани и польки-бабочки под духовой оркестр. Я успеха не имела, нередко подпирала стенку, изо всех сил делая вид, что мне так нравится и очень весело, на эстраде под ярким электрическим светом сверкала медь труб, шаркали, вздымая пыль, ноги танцующих, было тесно, было жарко… Это, видимо, с тех пор мне становится грустно при звуках играющего вальс духового оркестра, я вспоминаю веселые разгоревшиеся лица, и смех, и шарканье ног, и мою от этого веселья горестную отъединенность… Вот в уголке этого зала и приютились молодые поэты. Время? Кончила я гимназию или еще нет? Этого бы я не вспомнила, если б не Игорь. Первая безответная любовь. Ему двадцать, мне тринадцать — невыгодный возраст! Все мечтала, что к шестнадцати я похорошею, говорят, к шестнадцати все хорошеют (со мной этого не произошло), и тут-то, быть может, на меня обратят внимание… Но незадолго до моего шестнадцатилетия Игорь из Харбина уехал. Делал прощальные визиты, зашел к нам (наши матери были в добрых отношениях), я обмерла, открыв дверь и увидев на пороге его, красивого, сероглазого, он осведомился, дома ли мама, мама дома была, он целует ей руку, склонив голову с безукоризненным косым пробором набрильянтиненных темных волос… Осень. Желтые листья акаций за маленькими окнами столовой (еще была столовая, еще мы жили в доме, где я выросла, но отца уже с нами не было), и вот моя мать и Игорь сидят в креслах (кресел у нас два, они деревянные, спинка и подлокотники образуют подкову, сиденья покрыты плоскими темно-красными подушками), сидят, беседуют: да, в Шанхай, как только там зацеплюсь, выпишу родителей; я же сижу на кухне, глубоко дышу и медленными глотками пью воду. Я икаю. Явление, видимо, нервное. «Где ты там? — зовет мать. — Игорь Львович уходит!» Вышла, изо всех сил стараясь громко не икнуть. В последний раз любовалась на склоненную голову с темными, блестящими, будто приклеенными волосами…
(Пройдет несколько лет, перееду в Шанхай и я, но Игоря там уже не будет. Он — в Маниле. С того осеннего вечера никогда больше я его не видела. Жив ли он? Если жив, то очень стар, бродит, наверное, со своей палочкой — где? В Маниле? В Гонолулу? На Канарских островах?)
Вот из-за Игоря я и помню, что на вечере молодых поэтов была до своего шестнадцатилетия, а значит, гимназию еще не окончила. Молодые поэты и их стихи интересовали меня мало, просто мне стало известно, что на вечере будет Игорь. Беспокоилась: а вдруг придет с барышней? Но, о радость, пришел со своей мамой. Это была дама с общественной жилкой, организовала у себя дома кружок «Русские девушки», чем они там занимались, не знаю, вступила бы непременно, но принимали начиная с семнадцатилетнего возраста. Игорь окончил Политехнический институт, к литературной молодежи отношения не имел. Это, видимо, мама интересуется молодыми творческими силами, а Игорь, почтительный сын, маму сопровождает. Не помню ее простоволосой, на голове всегда либо шляпка, либо шарф в виде тюрбана, некрасивая, длинное лошадиное лицо, лишь серые глаза узкого разреза — Игоревы… В актовом зале поэты создали интимную обстановку. Стихи читали не на эстрадном возвышении, а стоя к нему спиной, горели две-три лампы, стулья для нас, немногочисленной публики, были расставлены полукольцом, а за нами пуста и темна остальная часть зала. Игорь с матерью сидели где-то в середине полукольца, я — на правом краю вблизи окна, мы уже поздоровались, я в честь мамы привстав (в те далекие времена мы были почтительны к взрослым), вечер начался, поэты один за другим… Кто они были? Что читали? Все исчезло, все размылось в памяти. Не стихами были заняты мысли. И не поэтами. Я не на них смотрела, а мимо них, устремив взгляд вбок, задача — не поворачиваться к Игорю профилем, терпеть не могла свой профиль, анфас лицо мое выглядит лучше, повезло, что я сижу на краю этой подковы из стульев, а он — в середине. Вот я и глядела на закрытую боковую дверь — она непосредственно против окна и моего стула, — глядела задумчиво, будто слушая стихи, не слыша ни единого слова, краем глаза косилась иногда на Игоря, а он — взглянул ли на меня хоть раз? Кто были эти поэты, лица не имеющие, сколько их было? Лишь двое остались в памяти. Звуки фортепьяно. Белые, длиннопалые, худые руки на клавишах, на них падает свет торшера, а лицо играющего и стихи читающего — в тени. Мелодекламировал А. А. Грызов. Он работал в ХСМЛ, кажется, секретарем директора, к школе отношения не имел, но его длинная фигура мелькала в коридорах, была привычной. Писал стихи. Псевдоним: Алексей Ачаир. В среде дальневосточной эмиграции прославился двумя строчками:
И за то, что нас родина выгнала,
Мы по свету ее разнесли.
Звуки фортепьяно и знакомая фигура Грызова отвлекли меня от созерцания двери. А затем к эстрадному возвышению подошла Лариса. Вряд ли она была единственной женщиной в литературном кружке, но других юных поэтесс я не видела и не слышала, а эту — увидела. Потому ли, что она, синеглазая и темноволосая, была очень красива? И стихи ее услышала. Что она читала в тот вечер? Это, быть может?
…И неслась неокрыленной птицей
Тень моя по рисовым полям,
И дрожали синие зарницы,
И чертили сумрак тополя.
Паровоз выхватывал пространство
И швырял его по сторонам…
А может быть, это?
Благодарю тебя, осенний день,
За то, что ты такой бездонно-синий,
За легкий дым маньчжурских деревень,
За гаолян, краснеющий в низине,
За голубей, взметающихся ввысь,
Как клочья разлетевшейся бумаги,
За частокол, что горестно повис
Над кручей неглубокого оврага…
Позже, в Шанхае, Ларисе удалось выпустить книжку своих стихов, некоторые из них я помню до сегодня. Аплодировали ей дружно, я отбивала себе ладони, радуясь этому сочетанию красоты и одаренности, об Игоре забыла, но вот после Ларисы вышел некто, лица не имеющий, Лариса исчезла, а я подумала: в нее все непременно должны влюбляться! И тут — вспомнила об Игоре. Склонив набок голову с изумительным пробором, Игорь слушал мать, она ему что-то оживленно шептала, вероятно, восхищается молодой поэтессой и, быть может, мечтает вовлечь ее в кружок «Русские девушки»; чем они там, интересно, занимаются — гладью вышивают, хороводы водят, песни поют? Чем-то раздражала Игорева мама в своем тюрбане из полосатого шарфа, и был неприятен Игорь, моего присутствия не замечавший. А впрочем, на что надеяться таким, как я, когда рядом есть такие, как Лариса?
Юность. Самая светлая пора человеческой жизни. Самая ли светлая? Беззащитен и растерян человек в юные годы. Встречи с самим собой еще не произошло, а бывает так, что и вообще не произойдет… Юность. Тревожное время непонимания, кто ты, на что способен, время метаний, разочарований, мук неудовлетворенной гордости, даже — отчаяния…
Итак, вечер, когда я впервые увидела Ларису, в память впечатался. А дальше — смутно. Познакомились уже в Шанхае, но кто нас познакомил, но где и когда мы стали называть друг друга на «ты», не помню. Жили своими заботами, встречались редко. Я неожиданно для себя стала газетным фельетонистом, ни в каких литературных кружках, однако, не участвовала, а они в Шанхае были, и я знаю, что Лариса писать стихи продолжала. Молодые стихотворцы где-то собирались, свои произведения друг другу читали, а некоторым удавалось и сборник издать. Был такой сборник и у Ларисы. Куда они делись, эти бедные книжки, разбросанные «в пыли по магазинам, где их никто не брал и не берет», и «черед» которых так никогда и не наступил? Стихи писались для души, доходов не сулили, поэты перебивались случайными заработками, но были счастливцы, имевшие постоянную работу либо в иностранной фирме, либо в полиции одной из концессий. А Лариса — танцевала. Я видела ее в ночном клубе на десятом этаже Катэй-отеля. Столики полукругом, на возвышении — маленький джаз, а в середине зала танцуют посетители и выступают актеры-эстрадники. Вот там, выхватываемая из полутьмы лучом света, откуда-то сбоку направляемого, двигается высокая и гибкая женщина: вечернее платье с открытой спиной, в руке сигарета в длинном мундштуке. Кажется, это так и называлось: «Танец с мундштуком». Не было в этом танце никаких акробатических трюков, просто точные, красивые движения под музыку. Были у нее и другие танцы. Кто их придумывал, кто режиссировал? Этот вопрос я задала Ларисе спустя множество лет. Она ответила: «Да я сама…» Сколько же всего она умела! В Шанхае мы виделись случайно и нечасто, ну, а потом я уехала, а Лариса осталась…