Вот что я вспомнила жарким сентябрьским днем, сидя на траве парка Сен-Клу.
— А сейчас она где?
— Понятия не имею. В начале шестидесятых годов случайно узнала, что она замужем за французом, живет на Таити. Но с тех пор прошло ведь еще двадцать лет! Где она теперь, бог ее знает.
А была она совсем рядом! О чем мы с Вероникой узнали в тот же вечер. Телефонный звонок сестры:
— Ты помнишь Ларису Андерсен?
— Господи, еще бы! Не далее как сегодня утром…
Оказалось: Лариса в Париже, приехала всего на три дня, узнала откуда-то телефон моей сестры, выяснила, что и я тут…
То, что муж Ларисы на пенсии, живут далеко от Парижа, в местечке Иссанжо, — это я усвоила позже. А в тот момент все пыталась перебить сестру, обратив ее внимание на мистическое стечение обстоятельств, оно-то меня больше всего и поразило — ведь не далее как сегодня утром… Диалога не получалось: я была полна своим, сестра — своим. И права была сестра. Ей следовало по просьбе Ларисы срочно выяснить: где нам завтра встретиться…
Уже с некоторым раздражением:
— Слушай, дай-ка мне Веронику, мы с ней сговоримся — где! Я заеду за Ларисой, она плохо знает Париж, а ты приедешь с Вероникой. Да, да, я уже поняла, что «не далее, как сегодня утром»! Дай Веронику!
И назавтра в середине дня мы все четверо встретились в уютном актерском ресторанчике на Елисейских полях.
Помещение подвальное, ощущение уюта было, но чем именно оно вызывалось — неярким светом ламп, рисунками и картинами на стенах, еще чем-нибудь, — не знаю, не помню, не увидела. Смотрела на Ларису. Ресторан актерский. Промелькнула однажды легкая фигура знаменитого артиста, прочертился на ходу его острый профиль, я бы этого не заметила, если б не подтолкнула Вероника: «Гляди! Жан-Луи Барро!» Смотрела на Ларису. Подвешенный к потолку велосипед находился непосредственно над нашими головами — на него тоже обратила внимание Вероника: «А это велосипед Станиславского!» Мы послушно взглянули: ничего особенного, велосипед как велосипед, на нем сам Станиславский, что ли, ездил? Внезапно в голове вспыхнули строчки из «Театрального романа»: «Бутафор выкатил на сцену старенький велосипед с облупленной рамой. Патрикеев поехал… повернуть не успел и уехал за кулисы». Установить связь этого повисшего велосипеда со Станиславским мне так и не удалось. Хотела выяснить позже, но забыла. Была отвлечена Ларисой.
Теперь, когда из небытия стали возникать люди, которых я не видела десятки лет, мне уже известен этот фокус. Лишь в первые минуты кажется, что вошел кто-то незнакомый, из вежливости, однако, восклицаешь: «Ну, конечно, узнала бы!» — а про себя думаешь: «Боже мой!», и тебе отвечают так же и думают то же, но не проходит и получаса, как в незнакомом лице проступает знакомое… С одной милой женщиной, живущей в Москве и недавно меня навестившей, мы расстались, когда нам было по девять лет: учились в одном классе, с тех пор не виделись (ее семья уехала из Харбина, моя — там осталась), так вот даже сквозь ее лицо вдруг проглянуло бело-розовое, свеженькое, новенькое личико той девочки, какой она была когда-то…
С Ларисой мы расстались вполне взрослыми, нам потребовалось меньше времени, чтобы привыкнуть — мне к ее изменившемуся лицу, ей — к моему. Разговор беспорядочный, прыгаем с одного на другое. Она читала мою книгу «Судьбы» — прислали друзья из Сан-Франциско. «Знаешь, там много наших!» Вспоминаем «наших» — бывших харбинцев и шанхайцев, где — кто.
— Разметало нас по белому свету, — говорит Лариса. — Я вот на Таити жила… Но кстати: ты пишешь, что я там скучала, это неправда! Я там и плавала, и верхом ездила, и люди интересные попадались… Тоска по своим друзьям, по своей жизни, конечно, была, но скуки — скуки не было!
А теперь Лариса живет в местечке, известном своими колбасными изделиями. Поселилась там с мужем после выхода его на пенсию. Лошади, собаки, дом, хозяйство — скучать некогда…
— Послушай, а ты помнишь…
Опять перескакиваем на что-то другое. Сестра и племянница в нашей сумбурной беседе участия почти не принимают, общих воспоминаний нет, сестра нас с Ларисой моложе, в Харбине у нее были свои друзья, свой круг, в Шанхае же жила совсем недолго. Что касается племянницы, ей, когда мы с Ларисой расстались, и вообще было всего два года…
— Вот Вероника подтвердит, — говорю я, — что вчера утром я вспоминала твои стихи. Насчет умного, старого дерева: «Толстое-претолстое, попробуй-ка смерь его!»
— Откуда ты выкопала этот стишок? Я написала его совсем девчонкой! Не уверена, что он у меня сохранился. Сколько бумаг я растеряла в своих скитаниях… И ты помнишь, как начинается?
— Да. «У тебя глаза удивленные синие-синие, и сама ты вся в белом, как веточка в инее…»
— Поразительно! — сказала Лариса. — Кстати, о глазах: ты заметила, что они у меня стали бледно-голубыми?
— А мои в два раза уменьшились! — подхватила я, и мы немного отвлеклись от воспоминаний, побеседовав о печальных переменах, какие производит старость в наружности людей.
Потом Лариса спросила:
— Ты помнишь еще какие-нибудь мои стихи?
— Отрывки. Ну, например: «Лучшие песни мои не спеты, лучшие песни мои со мной, может быть, тихою ночью это бродит и плачет во мне весной…»
— Поразительно! — снова сказала Лариса. — Нет, а все-таки: почему ты помнишь?
— Вероятно, потому, что ты талантлива.
— Я сейчас заплачу, — сказала Лариса.
Мне так и не удалось выбраться к ней, в загородный дом с прекрасным видом из окон, каким заманивала меня Лариса. Ехать далеко, а в Париже мне оставалось жить всего неделю, каждый день расписан. В общем, не выбралась…
В Москве я получила от Ларисы письмо: «Лучшие песни мои не спеты…» — но ведь я не одна! Наверное, я и там ничего бы не спела, нет у меня твоей самодисциплины, умения сидеть за письменным столом. Чем смутнее на душе, тем больше требуется бегать, что-то вершить физически: вот верхом ездить, косить траву, убирать дом… Перерыв. Рассвело, захлопали двери, собака чуть не перевернула меня вместе со стулом — надо же все рассказать, давно не виделись, целую ночь спала в будке! И пошло, пошло… Как всегда у меня: не умею защищаться… Посылаю тебе маленькое стихотворение, не ахти какое, но о березке — никак мы не можем изжить наши русские сантименты!
Я березку вдруг захотела
Посадить у окна в саду,
Ведь фантазиям нет предела,
Только силам есть, на беду!
Есть березка. Но я сломалась!
Вижу: где-то просчет в пути,
Мне осталась такая малость,
А березке еще расти.
Ну кому и что она скажет
Русским сказом, если не мне?
Ведь берез на кладбище даже
Не сажают в этой стране!
Я прочитала эти стихи и подумала: а почему береза, выросшая на французской земле, должна говорить «русским сказом»? И во Франции есть березы, а в Германии их полно, но там к ним относятся спокойно, мы же превратили это дерево в какой-то символ России, и тоска по родине непременно связана — вот с березкой! Не пойти ли в Булонский лес, найти там березу, обнять ее и поплакать, — пишет Тэффи в одном из своих парижских стихотворений. Добавляет: скажешь такое русскому — сразу поймет, скажешь французу, переведя это на его язык, — решит, что ты сошла с ума…
«Зверь забудет свой край родимый, человек — ни за что на свете!» — сидят в моей голове эти слова, а откуда они — не знаю. Тургенев, глядя из окон Буживальского дома на Сену, на ясени, тосковал о Спасском, о молодом дубе в своем парке. Там Тургенев родился. Там вырос.
Ну, а мы, выросшие вне России, России не помнившие? Гаолян, рисовые поля, багульник на сопках Маньчжурии — это бы нам вспоминать! Но нет. Забыто. Вычеркнуто из памяти. С детства внушено — это не наше, это чужое. Внушали родители, а крепче всего — русская литература. И было нечто сладостное в любви к земле, никогда не виденной. Тем из нас, кто в свое отечество вернулся, предстояло примирить эти книжные, сентиментальные чувства с отношением к стране зримой, осязаемой и во многом неожиданной. А те, кто не вернулся, продолжают грустить о березке.
…Однажды, вскрыв очередное читательское письмо, я обнаружила там фотографию: молодая пара, он и она. Лица, запечатленные на снимке, множество раз переснятом, превратились в бледные тени, и все-таки можно было разглядеть, что он — кудряв и красив, а она — юная Лариса.
Я не удивилась. Немало моих «земляков», приехавших в послевоенные годы из Китая, живут в разных городах нашей страны, и вот, значит, кто-то из них, близко знавший Ларису, прочитав ей посвященные строки в моей главе о Вертинском, решил порадовать меня этой старой фотографией. Оказалось, не так.
Автор письма, пенсионер из города Иванова, писал мне, что знал Ларису лишь по фотографиям («Красивая она была!») и по рассказам ее первого мужа, своего недавно скончавшегося друга, репатрианта из Китая. Вот тут я удивилась.
Удивилась, потому что понятия не имела о первом браке Ларисы. В Харбине она вышла замуж? Или уже в Шанхае? И кто он был, ее тогдашний муж, чем занимался? Никогда я его не видела и даже имени его не слыхивала. Долго ли этот брак длился? Не знаю ничего! Во второй половине тридцатых годов, когда я появилась в Шанхае, Лариса там уже была, знакомство наше ограничивалось случайными встречами, нам трудно пришлось в этом городе, каждая боролась за существование как и чем умела, и не было нам дела друг до друга. Во время войны, живя по соседству, познакомились короче, но и тогда близки особенно не были.
И вот спустя много десятилетий я из Москвы сообщаю Ларисе в местечко Иссанжо во Франции, что недавно в городе Иванове скончался ее первый муж, которого я в глаза не видела и о котором еще недавно ничего не знала. «Вот так, дорогая моя, — писала я, — „…мы теперь уходим понемногу“! Скоро, видимо, и нам „в дорогу бренные пожитки собирать“!»
Ответ Ларисы датирован 20 января 1985 года. То была зима, когда на Францию обрушились для этой страны непривычные, немыслимые морозы…