стола с неведомыми устрицами, монеты на трамвай не было, разгар лета, жара и пыль, шла, то ругая себя, то жалея, и вот уже улицы Пристани с их чахлой зеленью, и шумная Китайская, и город этот казался мне тюрьмой, куда меня заключили — а вдруг пожизненно?
— Так когда же он все-таки умер?
— Два года тому назад. Девяносто шести лет от роду.
— Ого! В Харбине?
— Нет. В Швейцарии.
— Разве Швейцария пускала к себе русских эмигрантов?
— Не пускала. Но по просьбе английской королевы…
— Ты что, серьезно?
Ну, об этом рассказать можно. История вмешательства Ее Величества Королевы в судьбы двух безвестных эмигрантов уже знакома моим московским друзьям, но я готова повторить рассказ перед новой аудиторией. Успех обеспечен: слушают не дыша… В 1956 году отец с женой отправились в США по приглашению дальней родственницы, русской вдовы состоятельного американца. Были вызваны, чтобы скрасить одиночество этой дамы. Мебель распродана, вещи уложены, тюки, чемоданы, на полу обрывки веревок, следы грязных сапог грузчиков — вперед, к новой жизни! Жизни впереди оставалось немного: отцу за семьдесят, жене его немногим меньше. Но кто знает, кому сколько отпущено: отцу оказалось отпущено еще вдоволь… Проездом очутились в Гонконге. Иногда, вдохновившись, я описывала своим московским слушателям Гонконг: колеблемые ветром пестрые полотнища вывесок, колониальные шлемы англичан, рикши, пальмы, экзотика, море — описание неточное, банальное, общее, годное лишь для тех, кто, как и я, в Гонконге не бывал, ну а Нора с Фимой этот город знают, описание его пропустим. Итак, Гонконг. Там их ждала телеграмма: «Разорилась, принять вас не могу».
— Вообразите состояние двух старых людей в чужом городе, где они и задержаться-то надолго не могли, виза транзитная, а вместо паспорта несерьезная эмигрантская бумажка! Мольба о помощи, отправленная ими из Гонконга, имела столько же шансов дойти до адресата, сколько брошенная в море бутылка. Но — дошла! Речь идет о письме английской королеве…
(Ударное место рассказа. Волнение слушателей. Вопросы: королеве? То есть как королеве? И почему именно королеве?)
— Думаю, что эта мысль пришла в голову жене отца. Она училась в Англии, окончила в свое время Кембриджский университет. Не знаю, что именно она написала в письме, вероятно, примерно так: всю жизнь, Ваше Величество, преподавала ваш прекрасный язык, вашу литературу, юность моя связана с вашей страной… мы с мужем старые люди… положение трагическое… мечтаем окончить свои дни в Швейцарии, страна для эмигрантов закрытая, но если бы Ваше Величество…
(Тут кто-нибудь из слушателей непременно задает вопрос: а почему Швейцария? Логичнее было бы проситься в Англию! Ответ мне неизвестен. Знаю лишь, что жена отца до Кембриджа училась в пансионе где-то около города Веве, и отец мой мальчиком в тех краях бывал. Затосковали по стране детства?)
— Трудно сказать, сколько именно писем в день приходит на имя английской королевы и сколько секретарей этой грудой бумаги занимаются. Но листок с мольбой о помощи, явившийся из Гонконга, не пропал, в груде бумаг не затерялся, обратил на себя секретарское внимание, а затем и королевское…
(Второе ударное место… Слушатели потрясены. Что? И королева откликнулась? Сама королева?)
— Ну, вряд ли сама. Ответ был, конечно, подписан секретарем. Впрочем, ответа, быть может, и вообще не было. Главное чудо в том, что очень быстро, недели через две, пришла виза из Швейцарии. Эта страна, всегда нейтральная, благополучная, с ее зимним спортом, туризмом, с ее надежнейшими банками, не собиралась оскорблять улицы своих уютных городов русскими эмигрантами, в большинстве своем нищими, однако по просьбе Ее Величества…
Вдохновенный рассказ пришлось прервать. Убирали тарелки. Что закажем на десерт? Кто хочет кофе? Пожалуй, но только без кофеина, а то потом не заснешь. А помните шанхайское кафе «Диди»? Сидели там до полуночи, дули кофе, ни на что другое денег не было, и ничего, и прекрасно потом спали, молоды, здоровы, бедны…
— Дальше, дальше! — торопили мои слушатели. — Интересно!
Еще бы! О королях и королевах всегда всем интересно: кто не любит сказок? Это слово внезапно обожгло меня: а не сказку ли я рассказываю? И впервые за много лет я подумала: а так ли я убеждена в участии королевы? Но откуда мне это известно? От сестры? После того как отец овдовел, сестра, бывая в Швейцарии, раз в год его навещала. Значит, от сестры? Нет, не уверена. Из письма отца? Тоже не уверена. Кажется, он писал так: «Из Гонконга мы обратились с просьбой о визе в Швейцарию к очень влиятельным англичанам». А вдруг я когда-нибудь, излагая эту необычную историю, превратила для красного словца «очень влиятельных» — в королеву, а затем и сама в королеву поверила? Могло это быть? А бог его знает!
— Ну, короче говоря, они попали в Швейцарию. Городок Ла-Тур-де-Пельц около Веве. Не то сняли, не то купили однокомнатную квартиру. Получали пенсию. За что? Не знаю. Видимо, таковы швейцарские нравы: раз уж пустили, пусть живут безбедно. Они и жили безбедно. Жена отца и уроки какие-то давала, привыкла работать. Потом она умерла, а отец жил безбедно и бездельно еще много лет…
Осенью 1959 года в редакции журнала «Крокодил», где я тогда еще изредка печаталась, мне протянули не нашего вида конверт, обклеенный не нашими марками, — вам письмо! Я не сразу сообразила, что марки швейцарские, их заслонил почерк на конверте, почерк-то я сразу узнала, хотя и могла бы забыть за столько лет! Я уже и не помнила, когда видела отца в последний раз… Из пустого класса Городской школы мы переехали в дом гостиничного типа на Конную улицу, там прошли мои последние харбинские годы. Письменный стол матери, заваленный бумагами, словарями, ученическими тетрадями, обеденный стол, тоже всегда чем-то бумажно-книжным заваленный (очищали угол для еды), на буфете — спиртовка, разогревали обед из ресторана «Гидулян» — мы с сестрой ходили туда по очереди с судками. Ждешь в задней комнатушке ресторана, наполненной кухонным чадом, вот плеснули тебе борщ в один судок, вот кладут жаркое в другой, вытягиваешь шею — что сегодня? Котлеты. Котлет всего две, нас трое, будем делить… Был случай, когда мы с сестрой едва не подрались из-за, прости господи, одного пирожного! Многое я могу вспомнить о годах жизни на Конной улице, но фигура отца в этих воспоминаниях не мелькает. Видимо, после устриц я не бывала в его славной квартирке с веселеньким ситцем. А отец, значит, нашей жизнью не интересовался. Осень 1936 года. Я собираюсь в Шанхай. Надо набрать денег на мой отъезд, мать работает ночами, переводит для газеты детективный роман с продолжениями, пальто мне дарит семья моей подруги, а мысль о том, чтобы обратиться к отцу, нам уже и в голову не приходила, я ведь так и уехала, не простившись с ним! А в Шанхае? Получила ли я там хоть одно письмо от отца? Нет. Но и я ему не писала. Шли годы. Я в СССР. Порт Находка. Казань. Москва. В анкетах, беспрестанно заполняемых, пишу: «После развода родителей отношений с отцом не поддерживала». И вот — письмо на адрес «Крокодила». Почерк отца. Марки швейцарские. Любопытные глаза: всем интересно, что это, от кого это? Из деликатности не спрашивают. Говорю спасибо, кладу письмо в сумку и, владея собой, ухожу. Мне всегда хочется думать, что я владею собой, но знаю — это не так. Уверена: изумление, растерянность, даже испуг, быть может, отразились на лице, пробежали по лицу, никогда не научившемуся прятать моих чувств и впечатлений… Скорей домой. Скорей прочесть!
В первой же фразе я услыхала голос отца: «Зная твое любящее и заботливое сердце, могу себе представить, как ты беспокоишься, так долго ничего о нас не зная! Так вот, сообщаю тебе…» Как мне знакома эта глумливая интонация! Понимай все наоборот: ни о ком я не беспокоилась, ибо бессердечна и эгоистична. И это моя вина, что наши отношения прервались на столько лет. Не он дурной отец, я дурная дочь. Вот даже адреса своего дать не потрудилась. Если б случайно не наткнулись на мое имя в журнале «Крокодил», то и не знали бы, где я и что со мной… «Заканчиваем свои дни в идеальных условиях прелестной маленькой Швейцарии. В этих краях бывал Лев Толстой, писал „Идиота“ Достоевский, жили супруги Шелли… Квартирка у нас чудесная, со всеми современными удобствами, чего стоит один только вид с балкона на озеро, где горделиво плавают лебеди! На том берегу озера по горам извивается граница Франции, видны белые домики городка Шабли, знаменитого своим вином, которое очень любил мой отец, твой дед».
Итак, сначала милая квартирка в Харбине, затем прелестная квартирка в Швейцарии, да еще пожизненная пенсия — нет, была королева, была, в таком сказочном везении без королей не обойтись! Но куда он это пишет? Кому он это пишет? Перед кем похваляется? Лишь за два года до этого письма я обрела комнату, которую могла назвать своей, но квартиры у нас с А. А. Реформатским еще не было. Родная сестра отца Софья Сергеевна жила в бараке на улице Госпитальный Вал. В той же комнате, отгородившись шкафами, жил ее сын с женой и ребенком. И там же скончался мой дед, любивший шабли… Позже бараки сломали, тетушка переехала в коммунальную квартиру нового дома на той же улице, а семья сына тоже получила жилье в другом доме, но в конце пятидесятых годов они еще теснились в бараке с одной уборной на четыре строения… Описав мне достойную всяческой зависти материальную сторону своей жизни, отец перешел к жизни духовной. И тут все обстояло как нельзя лучше. Отец и жена его гордились своей великой родиной, восхищались ее героическим народом, были членами Общества советско-швейцарской дружбы, раз в неделю в помещении общества смотрели советские фильмы, читали советскую периодику. Отец одобрительно отнесся к тому, что я вернулась на родину, а вот роман «Возвращение» отцовского одобрения не вызвал. «Написан он недурно, но зачем было изображать жизнь харбинских эмигрантов в таких мрачных тонах? Ведь, приехав в Маньчжурию, мы попали в старую русскую провинцию, где всем жилось хорошо!» В том числе, оказывается, и нашей семье. Как только мы зажили оседлой жизнью, родители приобрели мне детскую библиотеку, свыше ста книг. «Разве ты забыла белый до потолка стеллаж, заставленный книгами, а на двух нижних полках — куклы и игрушки? А учились вы с Гулей в самой лучшей, в самой дорогой школе Харбина!» С памятью, меня поразившей, отец через много десятков лет помнил и называл цифры своих заработков, своих взносов в семью и утверждал, что мы с сестрой ни в чем не знали недостатка. Ну, он понимает, что «Возвращение» — это роман, а не автобиография, однако саманный домик, куда переехали из вагона Софья Павловна, няня и Таня, — это же явно тот дом на Гиринской улице, где с весны 1920 года жила наша семья. Так вот: это был дом, вернее флигель, фаршированный, а не саманный! «В саманных ютилась китайская беднота!» Меня уличали в том, что я, стремясь разжалобить читателя, назвала этот дом саманным… С изумлением узнала я из письма отца, что в Шанхае мне пришли на помощь «богатые английские друзья», и я сразу же получила прилично оплачиваемую работу. Вот и нечего было изображать жизнь героини романа Тани в таких патетических тонах! Короче говоря, из соображений конъюнктурных в романе я подыгрывала расхожим представлениям советских читателей, которым