Осенью с массой свертков, чемоданов и баулов Тата и Апа были погружены в вагон и через двое суток очутились в Петербурге в большой квартире. Здесь Апа чувствовала себя не так свободно, но зато звонки трамваев, шум большого города живо напоминали ей Львов, и она, гуляя с Татой по людным улицам, думала о далекой Галиции.
Прошла зима. Тата не только совершенно свободно ходила, но даже научилась рассказывать сказки, и часто в гостиной на большом мягком кресле она усаживала Апу с собой рядом и рассказывала ей самую любимую сказку, которую она знала почти наизусть: «Колобок». В конце февраля, как-то утром Тата прибежала к ней и с хитрой рожицей сообщила ей, что Боженька послал ей сестрицу.
В этот день город был необычайно оживлен. Дрожали стекла от поминутных залпов, слышалась трескотня выстрелов, громкое пение Марсельезы, крики и гул толпы. В доме все были очень встревожены. Поминутно звонил телефон, приходили какие-то люди, вот такие же, каких она видела первый раз во Львове, которых няня уговаривала не входить, потому что в доме больные. Когда няня с Татой, державшей по обыкновению Апу на руках, вышла гулять — город представлял странное зрелище: толпы народа, масса людей в серых шинелях, в похожих и непохожих на тех, которых она видела, и шапках набекрень, с совсем другими лицами, грызущих семечки. На площадях и перекрестках говорили какие-то люди, у Таврического дворца, куда повела их няня, было море голов, и с большого возвышения неслись речи. Няня внимательно слушала, крестилась и громко, не стесняясь, говорила, что добра теперь не будет, Бог всех накажет за то, что прогнали царя.
Когда совсем стало тепло, все снова поехали в деревню. Ко всем вещам теперь прибавился небольшой сверток, который был у няни на руках и о котором больше всего заботилась. Из этого свертка торчал маленький курносый носик, и удивленно глядели на мир Божий два недоумевающих серовато-молочных глаза.
Путешествие было уже не то, что в первый раз. Хотя вагоны еще были с плацкартами и в купе первого класса было сравнительно хорошо, но было очень душно от массы людей, набившихся во всех коридорах; везде грязь от шелухи и плевков, а на каждой остановке непременно случалась свалка или даже драка. Казалось, что все люди сговорились куда-то ехать. Все поезда были не только битком набиты, но и крыши были сплошь усеяны пассажирами. Мать Таты очень боялась за новый сверток, и все были особенно рады, когда наконец доехали до знакомого полустанка, во дворе которого стояли две тройки.
В имении было хоть и радостно от теплых весенних лучей и особенного гомона, которым был наполнен воздух, однако на лицах всех обитателей большого дома была написана тревога. В усадьбу все чаще стали приходить толпами большие бородатые люди, которые каждый раз уводили с собой лошадей, скот, уносили вещи. Апе жилось все же хорошо с Татой. Правда подрастающая сестра Таты все чаще и чаще ухитрялась подползать к Апе и, схватив ее за длинную мохнатую руку, сильно теребить, но в общем в детской было спокойно, ибо сюда почти не проникали те волнения, которые тревожили дом. Только раз утром Апа проснулась от отдаленного гула, точь-в-точь такого, какой она слыхала во Львове.
В этот день творилось что-то непонятное. Все укладывались, спешно собирали вещи, у заднего крыльца стояли возы. Апу забыли, и даже Тата, бегая с озабоченным личиком за няней, ни разу не подошла к ней.
К вечеру дом замолк и стало совсем пусто. В таинственно-молчаливой детской лунный свет голубоватыми бликами скользил по полу, освещая куски бумаги, брошенные коробки, забытые Татой детские книжки. Апа сидела на маленьком столике в углу и не могла заснуть. Утром с бубенцами подкатили к парадному подъезду тройки, двери дома распахнулись настежь, и толпа людей в серых шинелях с гиком и хохотом принялась бить посуду, ломать мебель, рвать полотно картин.
Держась за юбку матери, в детскую, семеня босыми ногами, вошел маленький мальчик с белыми, как лен, волосами и, увидев сидящую в углу на детском столике Апу, бросился к ней. Мать быстро подбежала, схватила Апу за длинную руку, сунув ее в подоткнутый передник, где Апа очутилась со множеством всяких предметов.
Затем Апа увидела себя через некоторое время в крестьянской избе в руках у мальчика, который ее нашел в детской. Васютка с любопытством на нее смотрел, играл до вечера, а затем влез на печку, куда втащили и ее, положив рядом с собой: Апа не спала, думала о Тате и тревожно смотрела на маленькое низкое окно избы, в стеклах которого отражалось кровавым пятном зарево далекого пожара.
Васютка с ней тоже не расставался и целыми днями играл на большой пыльной деревенской улице, где всегда была масса таких же белокурых и босых ребят, как и он. Раз даже Апу чуть не утащил один из этих шалунов, вырвав ее у Васютки и бросившись с ней на утек. Да только Васютка поднял такой вой, что его мать выбежала и схватила озорника, надавала ему затрещин и, швырнув Апу, закричала:
— На! Чего воешь-то, ишь тоже нюни распустил!
Жилось и здесь неспокойно. Апа видела, что у всех лица были сумрачные, злые. Каждый день все обитатели села собирались на улице и подолгу о чем-то спорили. Иногда доносились и сюда звуки выстрелов. Апа потеряла счет времени и думала, что уж никогда не увидит Тату, когда раз в жаркий полдень мать Васютки схватила Апу и, не обращая внимания на его рев, понесла в конец села. Там она передала ее человеку с большой седой бородой, который бросил ее на воз с множеством всяких других вещей и куда-то повез.
Когда путешествие кончилось и воз стали разгружать, Апа вдруг увидела отца Таты с двумя людьми в защитных рубашках. Он стоял перед возом, а кругом много людей из села, в котором жил Васютка.
— Что же вы всё разграбили, а дрянь привезли? Мне этого не надо! — говорил отец Таты.
— Да мы не грабили, вот спасли так и сохранили для вас, — говорили люди, сняв шапки, избегая глядеть в глаза…
Отец Таты усмехнулся, взял несколько вещей, махнул рукой и сел на лошадь. Стоящий сзади солдат посмотрел на Апу, потянул ее за ногу и, громко захохотав, пихнул в перемётную суму. Апу очень трясло в суме, но зато когда ее открыли, то первое, что она услыхала, это был голос Таты. Солдат ласково улыбался, а Тата, обняв Апу, визжала тоненьким радостным голоском.
Теперь опять все были вместе. В большом городе было оживленно, шумно, людно. Тата с сестрой и няней много гуляли и большею частью бывали одни, так как мать Таты все время работала и приходила домой только обедать, а отца не было совсем. Няня часто объясняла, что все это наделала революция, и нежно гладила девочек по голове своей сухой морщинистой рукой.
В комнатах стоял полумрак. В трубе гудел холодный зимний ветер, в стекла бил сухой жесткий снег. Маленький огарок свечи мерцал в углу. Няня ушла в аптеку, потому что мать Таты плохо себя чувствовала и лежала в жару. Апа с большими немигающими глазами сидела между двумя девочками тут же, на краю кровати, и все трое испуганно прижимались друг к другу. Тишину нарушал завывающий ветер да потрескивание свечи. Апе было страшно.
Ночью больную в сыпном тифу увезли в Американский Красный Крест за город, и девочки остались одни с няней. Когда наступал вечер, няня заставляла подолгу молиться Тату и ее сестру, и их головки, освещенные мерцанием лампады, склонялись перед иконой, которая висела в углу. Апа видела в глазах девочек, постоянно обращенных к няне, недоуменный вопрос, и ей, если бы она могла, хотелось сказать им много ласковых утешительных слов.
Между тем в городе становилось все тревожнее, и, когда грохот орудий совсем приблизился, неожиданно приехал с последним поездом отец Таты. Вместе с няней он быстро стал складывать и связывать вещи. Ненужные книги, бумаги, кое-какую мебель двух комнат снесли на чердак, а с этим вместе и Апу.
Апа стала уже старая, без правой руки; из плеча торчала солома. На чердаке было холодно, пусто, одиноко. Апа прислушивалась к малейшему шороху и все думала, что ее вспомнят и она еще раз увидит девочку Тату и ее маленькую сестру. Но их не было…
Апа замерзала. В жестоком сибирском морозе она грустила о том, что ее все забыли, и еще раз она вспомнила родной солнечный Львов, ровные ряды красивых мужественных людей в серых шинелях, вспомнила имение, девочку Тату…
Апа не видела, как вошли в город красные войска, не видела насилий и зверств, не видела голода и всего ужаса, который они принесли с собой.
Апа умерла.
Реформатский
А под утро мне снилась тоска. Это очень трудно объяснить словами.
Разбирая папки с бумагами в поисках чего-то внезапно понадобившегося (чего так и не нашла), я наткнулась на запись: «Весь вечер читала Блока и о Блоке. Тут же, как это со мной обычно бывает, захотелось о прочитанном поговорить, и вопросы возникли, и я рванулась в соседнюю комнату. Где было пусто. Где его нет. Не могла же я забыть о том, что его нет. Сработала многолетняя привычка устремляться в соседнюю комнату, когда надо чем-то поделиться, о чем-то спросить. Автоматическое движение. Голова, занятая Блоком, в этом движении не участвовала. Ноги сами понесли…»
Под этими неизвестно зачем написанными строками нет даты. Но я вспомнила, когда это было: декабрь 1978 года. Зима жестоких морозов. Первая зима после его кончины. Еще эта соседняя комната, его кабинет, оставалась такой, какой была при нем. Лишь большой письменный стол очищен от загромождавших его бумаг и книг. И поблескивало под лампой покрывавшее стол стекло. Оно было поставлено на пол и прислонено к стене в те первые два дня, когда на столе стоял гроб с его телом, и потом мы снова положили стекло на непривычно пустой стол. Всю поверхность стола оно не покрывало, да и вообще не сравнить его было с тем