Расстались мы недовольные друг другом. Я долго еще сердилась на них за это. А ведь оба они поступали по своим словам, ломали себя… Юра пошел в бухгалтера на плохонький кирпичный завод, Виталий в результате стал в Свердловске электросварщиком. А Юра-то, который прекрасно знает языки, в роли бухгалтера — смешно. Но убедить его в том, что это смешно, нельзя было…
Но эти люди, со всеми их глупыми загибами, были и остались хорошими людьми. Пусть лучше их левые загибы, чем брюзготня и хныкание других репатриантов.
Да, в отношении и меня и себя они во многом были неправы. Оба, например, считали, что роман «Возвращение» писать не стоит. Кому, мол, мы интересны? Писать роман — это значит погружаться в прошедшую жизнь, а надо оттряхнуть ее, жить новым. Наши беды, мысли, переживания не могут быть интересны советским людям. Они всегда принижали себя перед советскими людьми. В Москве нам жить нельзя, нам надо заслужить это! И всё в таком роде…
И эта позиция пусть иногда и неверная, куда была лучше, куда достойнее, чем позиция тех, кто неизвестно чем и неизвестно почему «возвышался» над здешними советскими людьми. «Они не понимают, — говорила, например, Лилька Вертинская, — они не умеют одеваться, у них нет вкуса» и т. д. То, что приводило меня в ярость.
Я вспоминаю все это теперь, когда после долгих лет снова увидела шанхайцев, таких, с которыми я ехала когда-то, таких, которые тряслись над чемоданами и всё не верили, и всё боялись. Я была на днях у Бородина и у его жены. Ковры, красного дерева рояль, час дня, предложили коктейль. Я чувствовала себя во враждебной атмосфере. Заслужила ее романом, главным образом. «Вы написали об эмигрантах с их точки зрения». Опять «их» опять «они»! Я сказала: «Это и моя точка зрения». Они не поверили. Они никогда нам не верили ни мне, ни ребятам. Они считали, что мы ловко подслуживаемся.
Они крали пирожки и борщи, сидя в Китае на французской концессии. Они пьют коктейли и вспоминают «тиффины», сидя среди снегов Пушкина. И уж, вероятно, собираясь вместе, говорят, что «они не умеют», «они не понимают»… «И эти очереди»… И злятся, что их недостаточно ценят…
Дело тут видимо в том, что они смотрят на Россию как на что-то им, в общем-то, чуждое. Критикуют как зрители.
Предыстория
Победа СССР над Германией еще больше подняла престиж нашего отечества в определенных кругах запада. А нам-то, русским, выросшим за границей, сладок был взгляд на нашу родину, как на всеобщую избавительницу, лестно было стать гражданином этой страны, а главное, главное, кончились наши бесприютные метания, наконец мы поняли во что нам верить, куда стремиться, нашли точку приложения своих сил, обрели почву под ногами. Велика была гипнотическая сила страны победившего социализма и лично товарища Сталина…
«Нам здесь живется легко, — пишу я матери осенью 1948 года, — потому что мы ВИДИМ, ВИДИМ и понимаем, что происходит в нашей стране, ее стройку, ее гуманность, ее человеческое отношение…»
Сегодня я думаю: как вязались в моей голове слова «гуманность» и «человеческое отношение» с изчезновением милейшего профессора названного «повторником», с известиями об арестованных репатриантах? Я, видимо, ухитрялась это не связывать, поддавшись влиянию газет, кричавших о происках империализма, о космополитах, о бдительности. Страшны были газеты той зимы! Страшным газетам хотелось верить, чтобы не пошатнуть, не сдвинуть, не нарушить ту прекрасную гармонию, которая поселилась в моей душе…
«Поразительно, какие здесь милые люди, я просто отдыхаю от шанхайской грубости и хамства. Все со мной говорят так уважительно!»
И, между прочим, это совершенно верно. Мне повезло: я работаю в Институте ортопедии, среди людей интеллигентных и, быть может, хорошо ко мне относящихся!
«Я думаю, мама, что нигде в мире нет такой заботы о детях, как у нас! Детские сады, пионер-лагеря… А на каждом вокзале есть комната матери и ребенка. А лечение бесплатное? Это я каждый день вижу, наблюдаю в моем институте, радует это меня бесконечно!
И еще меня здесь радует справедливость. Если твое дело правое, ты можешь смело за него бороться, и, если понадобится, дойти хоть до самого Сталина!»
А это, интересно знать, где я видела и где наблюдала? Полагаю, что мои письма к матери доставляли цензорам много веселых минут!
«Единственное, что меня мучает, мама, это одна и та же мысль: как угнаться за моим народом? Ох, как широко шагает мой народ, и нельзя, нельзя от него отставать!»
Старались не отставать. Учились прилежнейше, работали добросовестнейше. Поскольку в те годы борьбы с космополитизмом джаз народу был противопоказан, то оркестр из двенадцати человек, явившийся в Казань, был расформирован, и музыканты разбросаны по разным точкам. Глава оркестра Олег [Лундстрем] и еще несколько музыкантов его товарищей играли в Театре оперы и балета, другие музыканты пополнили эстрадные оркестры ресторанов гостиниц «Казань» и «Татарстан», а Игорю еще с двумя или тремя друзьями выпало играть между сеансами в кинотеатре. Шанхайских музыкантов нередко ставили в пример музыкантам местным — глядите, ни на секунду не опоздают, никогда не схалтурят! А местные музыканты мрачно отбрехивались: «Чего вы хотите? Их же капитализм воспитал!» И правильно, думали мы, страх безработицы нас воспитал, вот мы и привыкли стараться…
Старались. Но этого мало, чтобы не отставать от нашего широко шагающего народа. Надо активнее участвовать в жизни, инициативу, где можно, проявлять…
[В Институте ортопедии] среди прочих выступал профессор, возглавлявший отделение патфизиологии. Отделение это находилось в домике во дворе института. И вот, накинув шубу, я туда бегу, а дверь на запоре, стучу, никто не отзывается. Тихо. На непокрытую мою голову капает снег. Бегу обратно, в институт. Пристаю ко всем с вопросом: «Где профессор?» К этому вопросу подготовиться не успели, отвечали по-разному. Кто говорил: «срочно уехал в командировку»; кто: «захворал». Но было ощущение, что моя настойчивость неприятна, мне как бы предлагали забыть о существовании этого милейшего профессора с его неизменной белой шапочкой, запорожскими усами, вечными шутками. И все-таки, спустя какое-то время кто-то проговорился: профессора ночью арестовали. Я с ужасом: «За что?» В ответ спокойное: «Повторник». Видя мое полное недоумение, объясняют: «Ну, очень просто. Он был арестован в 1937 году, десять лет просидел, а сейчас взят повторно». Действительно уж — чего проще!
Шла зима 1948/49 года. Нас, репатриантов из Китая, осело в Казани около ста человек. Той зимой пятеро из приезжих были арестованы и сгинули бесследно. Во всяком случае об их судьбе мне до сего дня ничего не известно, быть может потому, что знакомых среди арестованных у меня не было. У моих друзей — тоже. Вот мы и могли себя утешать: это — не случайно, чего-то там, значит, за ними водилось, и как же было радостно узнать от кого-то, что один из тех, кого потом арестовали, стоя в магазинной очереди, громко ругал здешние порядки. Ругал, значит. Вот и поделом ему!
Господи, почему к нам не приходило в голову, что за такое не арестовывают, не сажают в тюрьму, не ссылают? Почему наша любимая, наша светлая родина, озаренная нежными лучами сталинской конституции, «самой справедливой в мире», восклицал Петерец, почему она, родина, столь жестоко карает своих сыновей?
Нет, этого вопроса мы себе не задавали (очень хотелось все принимать, все любить безоговорочно). Доходили мрачные слухи, что в Свердловске, где осело много репатриантов, идут аресты, но внезапно просочились новости утешительные: ряд арестованных оказались уголовниками, то ли грабили они, то ли — еще страшнее — убивали, а таким, конечно, в тюрьме самое место! Однако постепенно начали всплывать имена арестованных репатриантов, которых мы знали как людей, от уголовщины далеких и которые ехали в свое отечество с такими же светлыми надеждами, как мы сами. Это вынести, это объяснить было трудно, но — и выносили, и объясняли. Ну, прежде всего, всегда возможны ошибки, пройдет время — разберутся и отпустят. А еще объясняли так: знать-то мы его, конечно, знали, но не так уж близко. Мало ли что… А вдруг он притворялся, что любит страну социализма, а приехал сюда вредить? Яд подозрительности, которым были пропитаны газеты того времени, заражал и нас! Утешало также и то, что ведь нас то, и большинство других репатриантов, в Казани обосновавшихся, никто не трогает. Потому, что мы честные, мы хорошие, ни в чем не виноватые, и стремимся только к одному: быть полезными своему отечеству!
Все понять, все объяснить, все оправдать помогала не только советская печать. Еще в Шанхае попалась мне в руки книга двух американских журналистов Сейерса и Альберта Кана: «Тайная война против России». Стоило ее прочитать, как все становилось на место! Оказывается: в тридцатые годы в СССР действовала пятая колонна, куда входили крупные военачальники и политические деятели. Если бы Сталин их вовремя не обнаружил и не уничтожил, — война не была бы выиграна! Великолепными аргументами снабдило меня это произведение для споров с некоторыми отсталыми элементами из старшего поколения эмиграции…
У этих двух американцев не было недостатка в единомышленниках. В том же 1946 году на первой странице французской коммунистической газеты «Летр Франсэз» появилась статья главного редактора Клода Морган. Морган утверждал, что московские процессы тридцатых годов помогли Сталину произвести нужную чистку, вовремя обезвредив опасных преступников. Мысль, значит, та же: не будь московских процессов, не была бы выиграна война, а следовательно, утверждает Морган, не была бы освобождена Франция!
За искренность американцев поручиться не могу. Известно, что Сталин щедро платил за такого рода обман общественного мнения, или, выражаясь словами Заславского: «за нечестную дезинформацию». А вот что касается Клода Моргана, он спустя полтора или два десятка лет о своих словах пожалеет, в чем признается публично. Значит, московские процессы он защищал искренне, было время, когда он так думал, и его дезинформацию можно назвать честной. Честно дезинформировал своих читателей и бедный Петерец.