Глава первая
ВОИНА, ВОЙНА!..
Мирная жизнь осталась позади, за чертой, отделившей июнь спокойного труда, отдыха и счастья от июня священной ненависти, крови, смерти и слез.
Казалось, сделай только один шаг назад, закрой дверь, ведущую в будущее, — и снова очутишься в мире тишины, покоя, нестрашного неба и цветастых лужаек, омытых дождем. Миллионы людей хотели бы сделать этот шаг — назад, в прошлое, но время не возвращается, дни уходят от нас навсегда. Дорога к счастью всегда ведет вперед, только вперед, только вперед, даже если она пролегает среди боев и пожаров. И люди устремляются туда, к своему счастью, далеко-далеко отодвинутому войной, — туда, в новые мирные дали, где голубеет нестрашное небо, ходят счастливые девушки в легких платьях и спят в люльках младенцы…
В сорок первом году мы видели их, эти мирные дали, сквозь пелену зловещего черного дыма и мертвенного огня, окутавшего чуть ли не полстраны.
Их видели все, кто верил Родине и партии.
Эти дни видел Аркадий Юков.
Среди миллионов советских людей он одним из первых устремился вперед.
Аркадий Юков пришел в военкомат.
Прорвавшись через длинную очередь добровольцев, он попал к сухому, лысому человеку с квадратиками в петлицах.
— Прошу направить меня на фронт. Поскорее, — выдохнул Юков.
Шел первый день войны, еще никто не знал, где он и что собой представляет, этот фронт, но тысячи, десятки тысяч людей уже требовали отправить их на фронт. Немедленно, сейчас же! Они просили оружие, простую русскую винтовку. Они стояли у дверей военкоматов и ждали, ждали, как в пустыне ждут воды, а в голодное время — хлеба.
Аркадий Юков тоже требовал отправить его на фронт.
Должно быть, лысый военный уже разговаривал сегодня с такими молодыми и нетерпеливыми. Он не стал объяснять Аркадию, что ему нужно подождать. Он вздохнул, чуть заметно улыбнулся и сказал:
— Явитесь в пятницу, в десять ноль-ноль.
— Есть! — воскликнул Аркадий и выскочил на улицу.
Неподалеку от военкомата жил Боря Щукин, и Аркадий решил забежать к нему, чтобы поделиться своей радостью.
Когда он вошел к Щукиным, Борис, Вадим Сторман и Олег Подгайный сидели перед картой Европы и сосредоточенно разглядывали коричневое пятно Германии. Вадим развивал пространный стратегический план, который, очевидно, должен быть принят нашим командованием в ближайшие два-три дня.
— Дело обыкновенное: русских не учить воевать, — беспечно заключил Вадим, молодецки подернув плечами. — Я уверен, что один мощный, слаженный, четкий удар, и фашисты толпой побегут на Берлин. Я даже рад, что началась война, — наша страна быстро образумит их… Мы будем свидетелями грандиозных событий, не правда ли? — сказал Вадим, обращаясь к Аркадию.
— Свидетелями, говоришь? Война тебе доставляет удовольствие? — иронически усмехнулся Юков и зло выпалил: — Глупец ты, и точка! Тебя бы в Киев под немецкие бомбочки, ты бы запел по-иному, Сторман. Сейчас тебе хорошо, сидя в уютной комнате, план выдумывать. А там кровь льется! Понимаешь, кровь! Небось попал бы под фашистские бомбы, сразу бы не то запел!..
— Ну уж!
— Доволен, отли-ично! — продолжал Аркадий с издевкой. — Фашисты, думаешь, фугаски только на военные объекты кидают? На жилые кварталы, на женщин, на детей, — вот куда они их кидают. Испанию помнишь? Мощный удар — и готово. Стратег! На немцев, сейчас вся Европа работает, снаряды готовит — вот что значит фашисты… А ты дово-лен! — передразнил Вадима Юков.
— Нельзя допустить, чтобы бомбили наши города, — решительно вмешался Олег Подгайный.
— Неожиданная война, — задумчиво произнес Щукин. — Хотя мы, конечно, разобьем фашистов, но не так легко будет победы добиться.
— Ну, уж заныли! — недовольно протянул Сторман.
Борис строго взглянул на него:
— Не надо смотреть на вещи беспечно.
Юков тронул приятеля за плечо и прошептал:
— Выйдем, Боря!
Щукин встал с табурета, и они вышли за дверь.
— Знаешь что, Боря? — сказал Юков, когда они отошли к калитке. — Ухожу на фронт. Не могу я слушать, что фашисты наши города бомбят! Сам своей рукой хочу придавить хоть одного! — Он потряс кулаком. — А тебя хочу попросить… насчет Сони. У нее папашу, пожалуй, скоро тоже мобилизуют. Ты посмотри за ней, помоги, а? Тебя в армию, может, не возьмут: по здоровью не подойдешь.
Глаза Бориса померкли, и он тяжело вздохнул.
— Ну что же, Аркаша, иди! Т-твое решение правильное! Защищать Родину — святое дело, — заикаясь от волнения, выговорил Щукин и обеими руками сжал дрожащую руку Аркадия.
— Коли останусь в живых… Да я и не хочу думать о смерти! Мы с тобой будем друзьями навек! Я тебя до гробовой доски не забуду, как ты вместе со всеми вывел меня на правильную дорогу, — сказал Юков.
Остановившись посередине улицы, друзья крепко обнялись, расцеловались, как влюбленные, поговорили немного, расцеловались еще раз и пошли в разные стороны.
УХОДИЛИ КОМСОМОЛЬЦЫ…
Аркадий в последний раз окинул взглядом свой чулан, деревянный топчанчик, полки с книгами. Потом он решительно поднял рюкзак и направился в комнату матери.
Мать лежала на кровати, прикрытая таким знакомым, серым с малиновой полоской одеялом. Аркадий почувствовал, как сжалось его сердце.
— Подойди, сынок, ко мне, — прошептала мать.
Она заболела весной, но теперь уже поправлялась. С лица ее сошла мертвенная бледность, которая так тревожила Юкова.
Аркадий подошел к постели и остановился, опустив голову, ощущая горький комок, подступающий к горлу.
— Уезжаешь, значит?
— Уезжаю, мама… Не могу иначе поступить.
Это было сказано очень твердо.
— Как ты себя чувствуешь, мама?
Мать взяла Аркадия за руку и мягко привлекла к себе.
— Не беспокойся за меня, сынок, мне лучше, — сказала она. — Если сердце требует, иди.
В порыве горячей сыновней любви Аркадий прижался к матери.
— Да, мама, сердце требует! Не могу оставаться здесь. Ты должна понять меня!
— Я понимаю… За правое дело идешь, за верное дело, — промолвила мать. — Иди.
Она опустила голову на подушку и с минуту держала сильную руку в своей слабой горячей ладони. На лице застыло выражение покойной величавости, только по краям плотно сжатых губ легли суровые, горестные складочки да блеснула на реснице слезинка.
Горьки вы, материнские слезы!
Аркадий почувствовал, что еще немного, и он расплачется. С щемящей болью в сердце в последний раз поцеловав мать, он схватил рюкзак и выбежал из родного дома.
«Вот и окончена моя мирная жизнь! И я уже не мальчик! И все прошлое кончено: уроки, экзамены, рыбалки, вечерние прогулки по городу, — думал он, с нескрываемой жадностью оглядываясь по сторонам. — Уезжаю! Все было отлично, и вдруг — война, бомбы, кровь! Ах, подлецы, гады! Посмотрим, кто будет смеяться последним! Кто сильнее — это еще вопрос! У кого нервы крепче — это решится! Навалились на пограничников, прут, бандиты! Коротка будет ваша радость, коротка, гром-труба!»
Половчее устроив за плечами рюкзак, Аркадий звонко сплюнул на мостовую, как бы отдавая последний долг мальчишеской лихости, и, не оглядываясь на маленький родной домик, зашагал к центру города.
Соня ждала его в подъезде дома.
— Аркадий! — воскликнула она.
Он на секунду привлек ее к себе.
Как громко, кротко и тревожно билось ее сердце! В нежном порыве он прижался щекой к ее плечу и прошептал что-то несвязное, но бодрое и утешительное. И она поняла этот шепот:
«Я люблю тебя, и буду любить всегда, что бы ни случилось! Я знаю, что все будет отлично!»
— Папа ждет, пойдем, — сдерживая слезы, сказала Соня.
Максим Степанович Компаниец встретил их в дверях. Лицо его, обычно добродушное и немного хитроватое, теперь осунулось, посерело. Щегольские усики уже не торчали так жизнерадостно. Лишь в фигуре Максима Степановича, напоминающей фигуру лихого запорожца-сечевика, чувствовалась, как в сжатой до предела пружине, непреоборимая, бодрая сила.
— Ну, дочка, доставай подорожную, — приказал Максим Степанович. — Чтоб никогда не забыл нас Аркадий.
Соня вынула из шкафа бутылку водки и три рюмки.
Чокнувшись с Максимом Степановичем, Аркадий залпом выпил едкую жидкость и закусил соленым огурцом.
— Максим Степанович, пусть Соня сбережет эти рюмки, мы из них еще за победу выпьем, — уверенно сказал он Компанийцу.
— Слышишь ты, доню? — обратился Максим Степанович к дочери.
— Ну, конечно, слышу. Рано еще говорить об этом…
— Она думает, что меня фашисты убьют! — сказал Аркадий. — Как бы не так!
— Тю, скаженная! — с упреком воскликнул Максим Степанович.
— Да помолчите вы, папа! — раздраженно сказала Соня. — И ты, Аркадий, не смей говорить об этом!
И, помогая другу прилаживать рюкзак, добавила с болью:
— Как вы не понимаете, что у меня на сердце!
Аркадий успокаивающе кивнул ей и подошел к Компанийцу. Они трижды расцеловались.
— Ну, Максим Степанович, до новой встречи! — вздохнув, сказал Аркадий и с многозначительным выражением на лице указал Соне на дверь. Девушка, вспыхнув, скрылась в соседней комнате.
— Простите, Максим Степанович. — Аркадий покосился на неплотно прикрытую дверь. — Я не решался вам раньше говорить, но теперь… В такой решающий момент… У нас с Соней…
— Поженились? — просто спросил Компаниец.
— Нет, что вы! Но я бы хотел знать, на будущее. Уезжать с полной уверенностью, что… Ну, это… Я очень люблю Соню и хотел бы…
Лицо Максима Степановича сразу как-то размякло.
— Вертайся, Аркаша, вертайся, сынок! Лучшего друга для дочки не найти! Ни пуха ни пера тебе, чтоб ни пуля, ни штык…
— Ну, вот это самое… Об этом я и хотел сказать, — облегченно проговорил Аркадий и, еще раз пожав Максиму Степановичу руку, выбежал из комнаты.
Соня ждала его на лестнице. На улице он, облегченно вздохнув, вытер с лица капельки пота и радостно протянул:
— Вот и все-е!
Соня не ответила, и Аркадий понял, что девушке ясен смысл его разговора с Максимом Степановичем. Он нежно сжал ее локоть, и они вдвоем направились к военкомату.
Откуда-то с соседней улицы до них донесся ровный гул четких шагов и песня:
Сверкая остриями штыков, четко держа равнение, рота молодых бойцов выходила на Центральный проспект. Бойцы шли, окутанные прозрачно-пепельной дымкой пыли, поднятой сотнями ног, в глубине строя и вокруг него сверкали солнечные лучи, отраженные булыжником мостовой и штыками. Молодые, загорелые, решительные бойцы с устремленными вперед прямыми суровыми взглядами, в новом обмундировании, со строго покачивающимися штыками, заполнили улицу. Сбоку колонны бежали дети, спешили женщины с узелками, торопливо шагали пожилые рабочие. В воздухе стоял глухой, смешанный шум подкованных железом сапог, пения, отрывистой команды, детских криков, тревожно-сдержанного, гневно-торжественного говора толпы.
Чесменск отправлял на фронт первые эшелоны бойцов.
ОТСТАВИЛИ!
В просторном дворе военкомата толпились добровольцы. Они сидели на садовых скамейках, на траве, в тени деревьев, сновали по двору, заполняли широкую лестницу.
Аркадий Юков оглядел толпу, присвистнул от удивления и, держась за лямки своего рюкзака, воскликнул:
— Смотри-ка, сколько нас!
— Эй, Аркадий! — крикнули из толпы, и к Юкову подбежал вспотевший, взволнованный Коля Шатило.
— Приняли? — спросил он Аркадия.
— Без слов, — чуть горделиво ответил Юков.
— Поздравляю! — Коля схватил потною рукою ладонь товарища. — Повезло тебе! — добавил он с завистью. — А я ведь моложе тебя, кажется, на полгода и вот…
— Не приняли?
Обычно стеснительные глаза Коли зло блеснули:
— И слушать не захотели!
— Да ты не волнуйся, — сочувственно посоветовал Аркадий.
— Зло берет! Смотри, сколько народу идет… А я… — Коля махнул рукой.
— Потребуется — и тебя призовут. Успеешь!
— Успеешь, успеешь! Кровь кипит!
— Какая сила на фашистов поднялась! — сказал Аркадий. — Это только у нас, в Чесменске, а сосчитать по всей стране! — Аркадий усмехнулся. — Фашисты дураки, они недооценили наши силы… Я как-то в детстве… Отец отвернулся, а я со стола стакан горячего чаю хватанул, хлебнул — и обжегся! Такой конфуз с Гитлером обязательно приключится. Какая сила встает против него!
— Сила неисчислимая — Россия!
— Сказал тоже — Россия! Была Россия… — Советский Союз! Это — две или три России!
— Юков, Юков! — закричали толпящиеся у входа в здание. — Юков здесь?
— Я, я! — торопливо откликнулся Аркадий, оглядываясь по сторонам, чтобы разыскать отставшую в толпе Соню. — Здесь, здесь!
— К военкому!
Аркадий торопливо пожал товарищу руку и стал пробираться через толпу, вежливо повторяя:
— Разрешите, товарищи! Разрешите, товарищи, пройти! Разрешите к военкому!
Соня кинулась вслед за ним, но кто-то, настойчиво протискиваясь к белым широким дверям, оттеснил ее назад и загородил своей огромной спиной Аркадия.
— Что девушку толкаешь, тюлень? — взяв неуклюжего парня за плечо и остановив его, крикнул Коля Шатило. — Куда ты прешь? Видишь, девушке на ногу наступил. — Он взглянул в широкое лицо парня и покачал головой. — Макарычев, Макарычев, что же ты делаешь, браток, а? Прешь, как танк, и даже извиниться забыл…
Пристыженный парень повернул к Соне красное, совершенно мокрое от пота лицо, на котором задиристо сидел маленький носик, с усмешкой пробасил:
— Прости, девушка, если толкнул тебя немножко! Это все мое телосложение виновато!
Резким движением он встряхнул за спиной увесистый мешок и, хлопнув Колю по плечу, крикнул на весь двор:
— На фронт еду, кореш! Слышишь, Гитлера мять пойду!
Он подмигнул Соне и врезался в толпу, залихватски покрикивая:
— Эй, граждане, посторонитесь, пожалуйста! По нечаянности помять могу!
— Вот силища! — неодобрительно сказал Шатило. — С нашей улицы… Манеры — хоть умирай со стыда.
Коля задумчиво посмотрел на девушку и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Та-ак… Значит, Аркадий уходит! Повезло ему — взяли.
— Макарычев, Макарычев! — раздалось в толпе, и в ту же секунду из дверей военкомата выскочил Юков.
С мрачным лицом, яростно раздвигая плечами встречных, он молча устремился к воротам.
Соня выбежала за ним.
— Аркадий! Да куда же ты?
Аркадий сорвал с головы кепку, скрутил ее и, злобно швырнув на тротуар, почти упал на сброшенный с плеч рюкзак
— Отставили! — схватившись за голову, промычал он.
— Как? Почему? Совсем? — залпом выпалила Соня.
— Совсем! — отрезал Юков.
Бледное лицо девушки порозовело.
— Ну, вот… — вздохнув, сказала она, но Аркадий перебил ее.
— Что, довольна? — крикнул он, почти враждебно взглянув на нее.
— Не смей грубить!
— Неужели ты рада, Соня? Рада, что я не пошел в армию?
Соня нахмурилась, помолчала.
— Умом — нет, Аркадий, а сердцем… рада, и не в моих силах это…
Она поглядела на него, словно прося прощения.
Аркадий горестно покачал головой:
— Отставили! Отложили!
— Война только еще разгорается, Аркадий!
— Ты меня не успокаивай… Меня теперь никто, кроме военкома, не успокоит. Точка!
Соня подняла скомканную кепку и отряхнула ее от пыли.
— Эх вы, женщины! Ничего не понимаете! Вам бы слезы лить…
— Когда нужно будет, не заплачу! А оставили — значит, нужно, — твердо проговорила Соня. — А то вскипятился! Разве ж я виновата? Придет время, и ты пойдешь.
— Меня интересует, почему оставили? Почему? — воскликнул Аркадий. — Военком говорит: молод, повремени, в тылу пригодишься. Неужели только потому, что молод? Эх, судьба! В тылу сидеть придется… Да я от тоски сдохну!
Нахлобучив кепку, он встал, подхватил руками рюкзак и угрюмо зашагал по улице.
Соня догнала его.
— Не дуйся на меня, Аркадий, ведь я тут действительно ни при чём… Я тебя очень и очень прошу, не обижай меня.
— Тяжело мне! Понимаешь, тяжело! Не могу я в тылу, характер не позволяет. Мне фашист вот так, вот здесь, у горла встал. Я с ребяческих лет фашиста возненавидел! Что это военком думает башкой своей? Немцы к Минску прут, а он: пока надобности нет! Тут сводки передают: то сдали, другое сдали, а он чай ложечкой пьет! Ну, я ему испортил настроение.
— И рад? — укоризненно спросила Соня.
— Да уж какая радость, — вздохнул Аркадий. — А половину зла все-таки отыграл там. Ведь что ему стоит вписать в список только одну фамилию! Юков, год рождения, в такую-то команду — и все. Так нет же!..
Вдруг Аркадий остановился и всплеснул руками.
— Стой-ка! Смотри, Сашка! Сашка, что ли? Да вон слез с трамвая… Саша-а! — закричал он и помчался через площадь, увлекая за собой Соню.
Вместо приветствия Саша встретил его словами:
— Ты понял, Аркадий? Без повода, без предупреждения, как разбойники!
Глаза его возбужденно блестели, кулаки были сжата. Казалось, он в любую минуту готов был ринуться в драку….
— Да-а, какие гады! — ответил Аркадий, сжимая руку друга.
— А мы с тобой говорили: тишина, мирная жизнь!..
— Да-а, говорили, Сашка. И вот нет ни тишины, ни мирной жизни!..
Романтика уступала место тяжелым раздумьям и тревогам.
ЖЕНЯ И САША
Известие о нападении фашистов на нашу страну потрясло Женю. Побледневшая, с расширенными глазами, она слушала по радио сообщение, и губы ее шептали:
— Папа! Милый мой папочка!..
В то время, когда она в своей уютной комнатке слушала радио, ее отец, может быть, уже бился с врагом в голубой небесной вышине.
Прошло два дня, но Женя по-прежнему не находила себе места. Она то гневно сдвигала брови и, сжав зубы, мечтала о том, как сама, припав к горячему пулемету, будет уничтожать фашистов, то принималась плакать, думая об отце.
Прошло еще два дня.
…Бледная, с синими кругами под глазами, Женя в своей комнате гладила белье, когда в передней послышались возглас матери и голос Саши. Женя бросила утюг на конфорку, подбежала к зеркалу, потом к двери, затем снова к зеркалу, торопливо поправляя прическу, оглядывая ноги в стареньких заштопанных чулках, измятое домашнее платье.
— Да, да! — крикнула она срывающимся голосом, слыша стук.
Пока Никитин о чем-то говорил с матерью, Женя еще помнила и о покрасневших глазах, и о заштопанных чулках. Но когда открылась дверь и на пороге появился Саша, она моментально забыла все на свете. Она молча смотрела на него. Глаза у нее блестели.
Он с нескрываемой радостью пожал ее влажную от волнения руку и сказал:
— Здравствуй, Женя! Ты такая бледная!.. Не больна?
— Нет, нет, — прошептала Женя.
Вдруг она схватила на столе какие-то листки и спрятала под томик Пушкина.
— Нет, нет, — повторила она уже с растерянностью.
— Что ты читаешь?
Саша протянул руку к томику.
— Не надо! Это письмо к тебе… Но я дословно передам его! Я была не права и презираю себя за глупую гордость. Больше там ничего не написано…
— Женя! — вспыхнув, сказал Саша. — Может быть, я сам поступил не так, оставшись с ним…
— Нет, нет, ты прав, — решительно возразила Женя. — Я была эгоисткой, хотела, чтобы ты… Я поняла свою ошибку.
И Женя, с радостью встретив признательный взгляд Саши, сунула скомканные листки письма ему в карман.
— Прочтешь, когда будешь один, и ни слова больше о том, что в нем написано, — добавила она дрожащим голосом и, стремительно повернувшись, пошла к окну.
— Фашисты Здвойск заняли, — заговорила она. — А я была там всего лишь год назад. У меня и сейчас в глазах, как наяву, тихий городок в тополях, со старыми каменными домами, с чудесными памятниками. А теперь в маленькой белой комнатке, где мы с папой пили чай, — фашисты, враги. Как тяжело, жутко и больно думать об этом!
«Как я беспокоюсь за отца!» — понял Саша и хотел сказать ей что-то бодрое, но она со слезами вскрикнула:
— Не успокаивай, не успокаивай меня!
— Милая Женя! — воскликнул Саша. — Я знаю, что успокоит тебя только наша победа. Ведь и у меня сейчас папа где-то там… Но нельзя нам плакать, нельзя! Кто знает, сколько еще придется увидеть и пережить. Немцы не только Здвойск и Перемышль заняли — они рвутся черт знает куда, даже представить страшно! Минск в огне, Киев, все западные города!..
— Я вот думаю, Саша, и не верится мне, что где-то умирают люди, раскалываются, как игрушечные коробки, дома. Как не вяжется это с нашей вчерашней счастливой жизнью! Неужели пропадет наше счастье?! — Девушка подняла на Сашу залитые слезами глаза. — Умереть еще ничего, но быть рабой! — Женя смахнула с ресниц слезы и гневно заявила: — Нет, никогда!
— Да, ты права, быть не человеком, а скотом — мы не можем. Помнишь: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»…
— Помню, — грустно улыбнулась Женя.
— Почему ты никуда не выходила?
— Мне было очень плохо… Я все время думала о войне и… о папе… И ты тоже… пропал куда-то…
Она села за свой туалетный столик и придвинула к себе свободный стул.
— Посиди! Я хоть погляжу на тебя.
Девушка замерла, не спуская с Александра своих сияющих глаз.
— Сегодня встретил я Аркадия с Соней, — рассказывал Саша. — Горячий парень, уже добровольцем хотел записаться…
— Какие глаза у тебя стали — чужие, серьезные, — со вздохом прошептала Женя.
— Спрашиваю его: на фронт, что ли, собрался? Ну да, говорит, только отставили, какой-то черт сунулся…
— Взрослым ты стал вдруг…
— Если бы я знал, говорит, кто военкому сказал, чтобы меня не брали, я бы ему показал, где федькина мать картошку копала!
— Если бы нам не расставаться никогда, всегда быть вместе! — мечтательно проговорила Женя.
Саша покраснел и чуть дрогнувшим голосом продолжал:
— Ну, а потом он, конечно, успокоился. Я ведь тоже в таком положении очутился. Сергей Иванович Нечаев сказал: «Даже мечтать о фронте забудь!» Спрашиваю: до каких пор? «Утро вечера, говорит, мудренее».
— Ты слышишь, что я говорю тебе? — нетерпеливо спросила Женя.
— Конечно, слышу…
— Ну, так помолчи! Я давно не видела тебя!
— Разве же давно…
— Да помолчи же! Я буду говорить, а ты слушай и молчи. Я видела тебя еще в мирное время, хотя это было четыре дня тому назад.
— Молчу, — покорился Саша.
НА ФРОНТ, НА ФРОНТ!..
Борис Щукин с горечью вспоминал слова Аркадия: «Тебя в армию, может, не возьмут: по здоровью не пройдешь».
Да, ему едва ли удастся стать воином. Ему не ходить в атаки, защищая свою Родину, не познать упоения честно выполненного солдатского долга!..
Борис вспомнил, как во время медицинского осмотра весной врач, поговорив с ним (Щукин тогда особенно заикался), заявил:
— В военное училище, молодой человек, дорога для вас закрыта: поступайте в институт.
Тогда он принял это известие без особого волнения: он готовил себя к мирному труду агронома. Разве мог он знать, что через какие-нибудь полтора месяца мирная жизнь кончится?
…Торопливо одевшись и позавтракав, Борис вышел за калитку и решительно направился к Лапчинским.
«Не может быть, чтобы майор Лапчинский не понял меня!» — раздумывал он, шагая через улицу.
Упрямо сжав губы, он неторопливо, но с заметным волнением открыл калитку и вошел во двор дома. На веранде мелькнуло белое платье Людмилы.
— К вам можно? — спросил Борис дрогнувшим голосом. — Здравствуйте!
Лицо Людмилы залилось ярким румянцем. Она улыбнулась и приветливо ответила:
— Здравствуйте, Борис! Что же вы к нам не ходите? Нельзя же так забывать знакомых! Вы к брату?
Щукин побледнел и, заикаясь, проговорил:
— Н-нет! Очень бы х-хотел увидеть в-вашего отца…
— Зачем? — вырвалось у Людмилы. — Он у себя в комнате… Входите, пожалуйста!
— Скажите ему, что п-пришел инвалид — поговорить п-по важному делу, — не глядя на девушку, продолжал Щукин.
— Я вас не понимаю, Борис! — удивилась девушка. — Какой инвалид? Неужели вы считаете себя инвалидом?
Она звонко расхохоталась, тряхнув короткой мальчишеской челкой.
— Д-да, я инвалид! — резко воскликнул Борис, — Разрешите мне п-поговорить с майором…
Он решительно поднялся на веранду, и Людмила с удивлением отметила эту необычайную для Бориса резкость и решительность.
Борис постучал в дверь. Затем, войдя в комнату и поздоровавшись, он сразу же стал говорить, стараясь сдержать горячность своей речи:
— Вот я пришел к вам проситься на фронт… Я с-су-мею бить врага и смогу погибнуть честной с-смертью! Единственный мой н-недостаток — з-заикание…
С мягкой улыбкой смотрел военком на Бориса.
— Простите, — возразил он, прищурив глаза. — Разве на фронт идут для того, чтобы умирать? Грош цена таким воинам. На фронт идут, чтобы бить врага, чтобы побеждать и жить.
Борис невесело усмехнулся.
— Да, я понимаю, что сказал неудачно… Но дело не в этом. Скажите, моя просьба бесполезна?
Военком внимательно посмотрел на юношу.
Вошла Людмила.
— Люся, оставь нас, — спокойно сказал майор.
— Пожалуйста, — недовольно отозвалась девушка и, выйдя на веранду, обиженно поглядела на окно.
Вскоре Борис вышел на веранду, сухо попрощался с Людмилой и быстро ушел.
— Папочка! Неужели же ты пошлешь его на фронт? — вскричала Людмила, вбегая в комнату. — Ведь он такой слабый, такой застенчивый… Да его сразу убьют!
Майор, прищурясь, посмотрел на дочь.
— Что это он тебя так интересует, Люся? Если бы он услыхал твои слова, вы бы, пожалуй, сделались врагами.
Людмила сердито посмотрела на отца и выбежала из комнаты.
«Нет-нет, я от своей цели не откажусь! — твердо решил Борис. — Все равно я буду в армии!»
Он не знал, как добиться цели и что делать дальше. Раньше он мечтал учиться в сельскохозяйственной академии, а теперь даже мысль об учебе казалась ему смешной. Разве можно было спокойно ходить на лекции, когда враг топтал родную землю! Книги в тяжелых, словно гранитных переплетах, грядки с арбузами, каучуконосы профессора Наумова — все было забыто.
Огорченный и взволнованный вернулся Борис из военкомата. Дома он застал Золотарева. Семен перелистывал альбом и переговаривался с Шурочкой, охорашивающейся перед зеркалом.
— Это что? — спрашивал он Шурочку. — Дендрарий? А это? Ласточкино гнездо?
Шурочка заглядывала через его плечо. У обоих были счастливые лица.
— А я за тобой! — вставая навстречу Борису, сказал Семен. — Целый час жду…
— Сводку не читал? — хмуро перебил его Борис.
Семен вздохнул.
— Под давлением превосходящих сил противника… Эх, тяжело на фронте! Но я думаю, мы скоро ударим.
Семен сообщил, что зашел по поручению Саши Никитина: сегодня у Сони Компаниец собираются выпускники Ленинской школы. Саша просил Бориса быть обязательно.
Он посмотрел на Шуру и добавил:
— Мы с Шурочкой пойдем, а ты нас сразу же догоняй! — И, уже направляясь к двери, крикнул: — Да, знаешь новость? Аркадия Юкова пока отставили от армии… Говорят, до особого распоряжения. Аркадий зол, как черт… Ну, мы пошли, догоняй!
Семен и Шурочка скрылись за дверью.
«Ага, вас догонишь!» — подумал Борис и, наскоро собравшись, вышел из дома.
Людмила в палисаднике поливала цветы. Борис дружелюбно улыбнулся ей, и ему стало радостно от ответной девичьей улыбки.
«Все равно, все равно я буду в армии! — твердил он сам себе. — Обращусь в какую-нибудь часть — и меня возьмут! Обязательно возьмут!»
Борис даже принялся насвистывать, бодро и быстро шагая в такт мелодии. И вдруг, взглянув в боковую улицу, резко остановился: нерешительно улыбаясь, к нему шел Костик Павловский. Вначале Щукин хотел отвернуться и пойти дальше. Но вид у Павловского был такой смущенный и извиняющийся, что сердце Бориса дрогнуло. Еще не доходя несколько шагов, Костик протянул руку и обрадованно проговорил:
— А-а, Боря!.. Давно мы не встречались. Здравствуй!
Обычная, широкая и приветливая улыбка осветила лицо Щукина.
— Здравствуй, Костик! Как дела? — спросил он, крепко пожимая руку товарища.
Это пожатие точно сняло с Костика тяжесть, которая давила на его душу с того памятного вечера.
— Дела? Плохи дела! — признался он, шагая рядом с Борисом.
ПРОКУРОР ПАВЛОВСКИЙ И ЕГО СЫН КОСТИК
Утром 22 июня Костик проснулся на рассвете и уже не мог уснуть.
В восьмом часу затрещал телефон. Вышел из спальни отец. Костик слышал, как он спокойным голосом сказал:
— Алло!
И тотчас же резче и торопливее:
— Как? Что?
Быстрыми шагами отец возвратился в спальню.
«Пожар, что ли?» — безразлично подумал Костик.
— Константин! — резко крикнул отец через стенку. — Спишь?
— Нет, разумеется. Я вообще не спал.
— Приемник включен не был?
— Нет. Что случилось?
— Минуточку!..
Отец что-то говорил Софье Сергеевне. Костик вышел в переднюю и, столкнувшись с отцом, заметил волнение на его обычно спокойном лице.
— Меня вызывают в прокуратуру. Нехорошие вести… Кажется, неофициальные. Сейчас все узнаем. Жди меня дома. Я еще буду с тобой разговаривать о вчерашнем.
По беспокойным, отрывистым фразам отца Костик понял: «Случилось что-то очень недоброе. Но что? Нехорошие вести… А мне-то что? Это меня не касается. В таком случае, нет причины для беспокойства», — раздумывал Костик, усаживаясь в кресло.
Отец приехал в первом часу дня.
— Уже знаете? — усталым голосом спросил он.
Софья Сергеевна испуганно пожала плечами.
Савелий Петрович укоризненно взглянул на нее, потрогал седеющий клинышек бородки и сказал:
— На границе сражение. Сегодня в четыре утра фашисты перешли наши рубежи!
— Господи, как не вовремя! Костеньке надо лететь учиться, — прошептала Софья Сергеевна.
Костик молча глядел на отца застывшим взглядом.
— Началась война. Перелеты на ближайших к границам трассах запрещены. Да и какие могут быть перелеты, если немецкие самолеты рвутся к нашим центрам. Война! — твердо повторил отец.
— Значит?.. — Костик подался вперед.
— Подумай сам, что это значит, — тяжело и медленно сказал отец. — Меня вызывают в политуправление военного округа. Сегодня я уезжаю в армию.
— Как! А я? Я же должен учиться! Я…
Костик не договорил.
— Ты кто? — раздался вдруг взбешенный чужой возглас отца.
Костик вскинул глаза и увидел перед собой лицо Савелия Петровича, — он никогда раньше не замечал на нем такого чужого, холодного и вместе с тем горького выражения.
— Ты, комсомолец, сын коммуниста!.. И ты в такую минуту думаешь о себе?!. — Савелий Петрович резко повернулся и отошел к окну. — Кого я вырастил!
Последние слова были произнесены шепотом, но Костик услышал их. Убийственный смысл поразил его. Он моментально вскочил с кресла и кинулся к отцу.
— Не пойми плохо, папа! Я так же, как и ты, как и все, люблю Родину и ненавижу фашистов! Ты же должен понять!.. Я страстно, всей душой хочу учиться, созидать, а тут — война, разрушения!.. Какой ужас!
— Расплылся, как слизняк! — безжалостно ответил отец. — Неправильно я воспитывал тебя, Константин!
И как бы для себя, он добавил:
— Мысль об этом будет терзать меня всю жизнь.
…Бывает так, что влюбленные поженятся, лелея страстное желание иметь ребенка, но проходит год, два, три, проходят пять мучительных лет, и становится ясно, что природа обидела счастливую на первый взгляд семью, отобрав у нее право продолжения жизни. Страшная и незаслуженная обида эта вдруг становится причиной ссор, размолвок, тяжких обоюдных оскорблений, толкает на крайние поступки.
«Медицина бессильна» — и жизнь супругов катится под откос.
Примерно в таком же положении оказалась семья Павловских на восьмом году супружеской жизни Савелия Петровича и Софьи Сергеевны. Жизнь их сводилась к бесплодному и мучительному прозябанию потерявших заветнейшую надежду людей, не представлявших собственного счастья без детей. Они не то что начали привыкать к мысли о том, что ребенок для них невозможен, а как-то пообгоревались, перестрадали и застыли. Перестали мечтать вслух, перестали искать знаменитых профессоров, Софья Сергеевна перестала плакать. И вдруг нежданно-негаданно свалилось счастье: Софья Сергеевна почувствовала себя беременной. С тех пор перевернулась жизнь в семье Павловских. Потекли дни в священном ожидании. Савелий Петрович даже сбрил усы. Он молод, он готовится принять на руки первого ребенка!
Ожидали сына. Савелий Петрович во сне бредил: сын, сын. И вот через восемь лет супружеской жизни и напряженного ожидания родился мальчик.
Савелий Петрович гордился сыном: такой пузан, такой беспокойный, басистый — сразу видно мужчину. Когда приходили гости, поднимался из-за стола в самую торжественную минуту и на цыпочках вел компанию в спальню. Говорил о сыне он веско, горделиво, словно ни у кого из гостей — почтенных седеющих юристов, прокуроров и судей не было сыновей, точно только ему досталось это счастье — иметь сына.
Время раннего детства сына было плодотворнейшим для Савелия Петровича. Он быстро и успешно продвигался по крутой служебной лестнице, с каждым годом все больше и больше загружая себя работой, которая поднимает человека выше узко личных взглядов и стремлений, заставляет думать о многих тысячах людей и часто вынуждает забывать о своей квартире, жене, сыне. Воспитывая сотни и даже тысячи людей, с которыми ему приходилось сталкиваться в своей служебной практике, он просто не имел физической возможности выделить из этих тысяч своего сына и заняться с ним более глубоко и вдумчиво. Он не думал, что сын может пойти какой-то другой дорогой, не той, которой он шел сам, что он может вобрать в себя что-то враждебное его, Савелия Петровича, морали, может переоценить свои возможности, свои силы, поставить себя выше общества, которое воспитало его, и, наконец, возомнить, что, в силу этих причин, он должен пользоваться особым моральным правом в жизни. Савелий Петрович знал, что потакать капризам ребенка, искать ему всевозможнейших услад, любовно разрешать ему так называемые человеческие слабости, прощать любую вину — вредно. Но, зная это и твердя об этом другим, он делал бессознательное исключение для своей семьи: потакал Костику, разрешал и прощал ему все, не замечая, как развиваются в ребенке губительные корни себялюбия.
Воспитанием мальчика занялась мать, Софья Сергеевна. Вся жизнь ее протекала в бесконечных заботах о Костеньке. Если забот не было — сын хорошо спал, ел, пил, был весел, умно вел себя и прилежно учился, — Софья Сергеевна, по словам самого Костика, «изобретала» тревоги.
— Сегодня маме показалось, что зрачки у меня помутнели, — говорил он школьным товарищам. — Чтобы доказать обратное, выпил две порции какао.
Или:
— Маме показалось, что ночью я беспокойно ворочаюсь… В воскресенье не избежать лечебных процедур…
Недремлющее око матери караулило каждое движение сына.
— Постыдись, мой мальчик, мамочка желает тебе добра и счастья и не устанет заботиться о тебе до самой кончины! — не раз слышал Костик из уст Софьи Сергеевны.
— Савушка, умоляю тебя, не пичкай Костеньку скучными тезисами! Неужели ты думаешь, что я не сумею объяснить ему то же самое нежными, материнскими словами? Ведь они будут понятнее и во сто крат полнее.
Добрая, любящая мать, не щадя сил, воспитывала сына. В школу и из школы его возили на автомобиле. Он имел именные часы, ручки, пеналы, носил модные, красивые костюмы. Дома, в школе, на улице — родные, учителя, знакомые — наперебой твердили:
— Не ребенок, а золото!
— Софья Сергеевна, вы осчастливлены судьбой, имея такого прелестного сына!
— Сыночек, будь таким благопристойным, как Костик Павловский!
— Я бы предложила кандидатуру отличника Костика Павловского!
— Поздравляю, молодой человек, у вас прекрасное будущее!
Талантливый художник Костик, отличник Костик, милый мальчик Костик!..
Так с детства Костик дышал гибельной отравой слепого восхищения и захваливания.
…И вот сейчас, шагая рядом с Борисом, Костик растерянно говорил:
— Да, мы давно не встречались… С того злополучного вечера… Впрочем, не так давно… Как я сожалею о том, что я тогда так мерзко поступил. Я так глупо поссорился с Сашей… Но мы все-таки друзья.
«Были», — мелькнуло у Бориса, но, не желая огорчить Костика, он неопределенно подтвердил:
— Вообще-то да…
— Я никогда не думал, что мы окончательно разошлись: ведь мы дружили чуть ли не с пеленок. Бывает, что неожиданно вырвется скверное, резкое слово…
Чувствовалось, что Павловский с трудом поддерживает разговор, но было ясно, что он говорил искренне.
— Война! — вздохнул он. — Как это ужасно! Все, все пошло вверх ногами… И именно сейчас так трудно быть одному…
Костик выжидательно взглянул на Щукина.
— А почему тебе быть одному?
Павловский с благодарностью посмотрел на Бориса и остановился.
— Слушай, Боря! — воскликнул Костик. — Будь другом, окажи мне услугу…
Щукин насторожился.
— Помири меня с Сашей!
— Что ж, я не против. Я не люблю ссор… Только вот как он?..
— Ну, я думаю, он не будет против, — неуверенно произнес Павловский.
— Тогда что ж, — подумав, сказал Борис. — Пойдем со мной: я иду к Компаниец. Там будут Аркадий, Саша…
— Ну, если там будет Аркадий!.. Он же зол на меня, ты сам знаешь. Это решительно невозможно.
— Ну, полно. Там будут не только ребята, но и девушки — Соня и Женя…
— Женя? — вскрикнул Павловский, схватив Бориса за плечо. — Пойду.
ВТОРАЯ КЛЯТВА
Соня старательно перетирала белые фарфоровые чашки. Хрупкие и звонкие, с золотистыми каемками, эти чашки были единственной памятью о матери. Мать ее, суровая и торжественная на фотографии, в жизни была, по рассказам отца, веселой, задорной певуньей. Соня ее не помнила — она погибла при ликвидации кулацкой банды от руки самостийника-бандита семнадцать лет тому назад, на Житомирщине. Мать Сони была комсомолка-активистка, боец отряда ЧОНа[61].
Девушка взглянула на фотографию матери и взяла в руки нежную, точно белоснежная лилия, чашечку. В этот момент во входную дверь постучали.
— Войдите, войдите! — крикнула она.
Аркадий обычно стучал не так, и Соня подумала: «Кто это может быть?»
Дверь распахнулась, и вбежала Женя Румянцева. Соня ахнула. Хрупкая чашка, как белый голубь, выскользнула из рук и разбилась вдребезги.
— Соня!
— Женечка!
Сильная, очень возмужавшая за последнее время, Соня обхватила тоненькую Женю за талию и закружила вокруг себя, словно девочку, громко смеясь и целуя ее.
— Ух, сумасшедшая, озорная, противная ты девчонка! Ни разу не зашла. Вот тебе, вот тебе за это!
И Соня еще быстрее закружила Женю. Женя болтала ногами и визжала.
Вдруг Соня отстранила подругу и всплеснула руками.
— Боже мой, да я же мамину чашку разбила! К счастью это или не к добру?
— Пусть будет к счастью! — воскликнула Женя. Она с грустным видом подняла золотистый осколок. — Ты помнишь, как перед вечером у Павловского я играла на гитаре, а ты сидела такая грустная, задумчивая? Но все-таки хорошо тогда было! Не правда ли? Мы твердо знали, что впереди нас ждет только счастье. Если же и были какие неприятности, то ведь без этого нельзя. До свадьбы заживет! Вот скажи честно, — подступая к Соне, мечтательно зашептала Женя, — скажи честно: ты когда-нибудь думала о свадьбе? Нет? А я откровенно говорю, думала. Я думала! — Вдруг на ее лицо набежала тень. — А тут эта война! Фашисты! Страшные, ненавистные враги! Теперь уже каждому ясно, что разбить их не так легко. Саша мне говорит: надо подготавливать себя к возможному отходу Красной Армии в глубь страны.
— Как в глубь?
— За Чесменск, — тихо пояснила Женя.
Соня отшатнулась от нее и строго, почти угрожающе сказала:
— Этого не может быть!
— А вдруг! — громко и, сама не зная почему, дерзко спросила Женя. — Вдруг фашисты бросят такие силы, что наши не в состоянии, не в силах будут остановить их? Ведь фашисты много лет готовились к войне. Вдруг не подойдут еще наши подкрепления, не вступят еще в бой главные силы, когда враги очутятся около Чесменска. И ворвутся в наш город, захватят его! Ты думала об этом?
— Я даже думать об этом…
— Ты думала о том, что будет с тобой? — словно не слыша ответа подруги, пылко продолжала Женя. — Я думала, что со мной будет! Нет, меня не оставят в городе, чтобы защищать его! Меня увезут отсюда еще до того, как враги подойдут к Чесменску. Мне скажут: вы слабая девушка, ваше место в тылу. Меня посадят в вагон и увезут в Омск, или в Новосибирск, или в Ташкент. А защищать меня, а кровь проливать за меня будет дядя! Я же буду жить в Ташкенте, а когда разобьют фашистов, приеду в Чесменск и пройду по улицам, где этот дядя умирал за меня! — с горькой иронией заключила Женя.
— Не дядя, Женя, не дядя, а отец твой!..
— Да, отец! — выкрикнула Женя. — Отец мне завоевал свободную жизнь, отец построил мне школы и дворцы, отец оградит меня от грязных лап фашизма! Все — отец! Счастье, добытое тремя орденами отца, — оно мне, конечно, очень дорого! Но я не могу, не хочу быть иждивенкой. Я хочу сама отстаивать свое счастье, хочу быть достойной его! Вот почему я думаю, что будет со мной, если проклятые фашисты ворвутся в Чесменск, будут хватать и убивать советских людей..
— Замолчи, Женя, — дрогнувшим голосом остановила ее Соня.
Женя порывисто обняла подругу и прижалась щекой к ее груди.
— Тебе страшно? Не отказывайся, я понимаю. Милая Соня! Мне тоже страшно! Когда я подумаю, что в городском сквере будет разгуливать наглый чужеземец, сердце у меня леденеет. Я вчера лежала и думала: вдруг никто меня не посадит в вагон, не увезет в Ташкент, а останусь я в Чесменске, и придут фашисты, и схватят меня, как комсомолку, и будут пытать страшными, мучительными пытками. Когда я подумала обо всем этом, меня охватил ужас. Но я была неумолима, я шептала и приказывала себе: иди, иди! Ты — комсомолка, русская, а они — подлые захватчики, — ты сильнее их! И если бы я на самом деле шла со связанными руками навстречу этим бандитам, я победила бы! Но этот миг ощущения своего душевного превосходства над выродками — придет ли он ко мне в минуту действительной, невыдуманной опасности? Только тебе и никому больше — я говорю это, милая Соня!
Женя вздрогнула и крепче прежнего прижалась пылающей щекой к груди подруги.
— Если бы у меня была такая душа, как у тебя! — горячо откликнулась взволнованная Соня. — Тебе суждено летать, как орлу, высоко-высоко в синем небе! — Соня вздохнула. — Я сейчас довольна, что Аркадия пока не взяли в армию, а в душе, где-то в самом больном и нежном уголке, точит какой-то червячок: стыдись, ведь война, ты должна гордиться, что твой… твой любимый на фронте… А я не могу! Но я смогу, — после короткого молчания более твердо продолжала Соня. — Пусть мне не суждено взвиться в заоблачную высь, но над землей я поднимусь!
— О какой выси ты говоришь, Соня?
— О выси подвига. Ты способна на подвиг! Ты — удивительная, а я простая, обыкновенная…
— Скромница! — воскликнула Женя и расцеловала подругу. — Я завидую тебе, а ты, оказывается, завидуешь мне. Ох! — вдруг вскрикнула она. — Скоро ребята и девушки придут, а у нас в комнате черепки насыпаны…
Неистребимая, неунывающая юность! Так широка душа в эти светлые годы, так много чувств кипит в это время в сердце, что ты в одно и то же время готова и отдаваться любви, и жертвовать собой, и совершать подвиги, и плакать от горя, и смеяться от радости!..
— Где же Аркадий? — собрав осколки, спросила Женя.
— Разве он непременно должен быть здесь? — смутилась Соня.
— Да я бы его от себя никуда не пустила! Скажи, — лукаво подмигнула Женя подруге, — он… поцеловал тебя хоть раз?
— Чш-ш, Женька, замолчи! — краснея до ушей, зашептала Соня. — Кто-то идет!
Послышался громкий, уверенный стук, и почти тотчас же в дверях показался Вадим Сторман в полосатой матросской тельняшке. За ним вошел в своей неизменной бордовой тюбетейке Коля Шатило.
— Милые мои одноклассницы! — переступив порог, приветствовал девушек Вадим. — Везет мне: куда бы я ни пошел, в какие бы двери ни постучался — везде встречает меня нежная половина рода человеческого!
— Здравствуй, моряк с разбитого корыта! — смеясь, воскликнула Женя.
Сторман обернулся к своему приятелю.
— Я же тебе говорил, Коля, что они не нас мечтали видеть! Ты только посмотри на эту постную физиономию!
Вадим с лукавой улыбкой указал на Женю.
Соня подняла палец и прислушалась.
— Идут Саша и Аркадий! Цицерон, будь паинькой! Давайте встретим их хоровым приветствием!
Все быстро вскочили со своих мест.
— Можно войти? — раздался за дверями взволнованный голос.
Девушки недоуменно переглянулись.
Сначала вошел Щукин, а за ним как-то боком, неловко потупив голову, показался Костик Павловский. Он беглым взглядом окинул комнату и, заметив Женю, радостно улыбнулся ей.
— А-а! Многоуважаемый эстет! — приветствовал его Сторман, стаскивая с головы кепку и галантно раскланиваясь. — При виде вашей физиономии меня охватывают волнующие чувства, которые хочется выразить так: дорогу, люди, движется шикарное детище человечества!
— Женя! — воскликнул Костик, не обращая внимания на высокопарно-насмешливую тираду Вадима. — Как я рад тебя видеть!
Лицо у Жени стало холодным. Павловский растерянно оглянулся и смущенно заговорил:
— Здравствуйте, товарищи! Здравствуй, Коля! Здравствуй, Сонечка! Ты похорошела. А я пришел к старым друзьям. Вот привел меня Борис… Вы простите меня — и ты, Женя, и ты, Соня, и вы, Вадим и Коля! Я был неправ тогда… Очень неправ и…
Павловский растерянно замолчал.
— Ну, что же мы все стоим, как статуи! — спохватилась Соня. — Садитесь! Хотите печенья? Сейчас будет готов чай! Да садитесь же! Женя, Вадим, Боря, Николай и ты, Костик…
Костик присел на диван рядом с Женей.
— Ты даже не простилась со мной, когда уходила, — жалобно сказал он.
— Не привыкай смолоду глядеть на людей с высоты своей колокольни! — резко ответила Женя, заглушая в себе чувство жалости к Павловскому.
— Я так мучился из-за этого… Надеюсь, что ты простишь меня…
— Ты думай не обо мне, а о товарищах: простят ли тебя они?
— Для меня ты и они — одно и то же… Простила бы ты, — прошептал Павловский.
— Ты не изменился, Костик.
— Он не изменился? — вмешался в разговор Вадим. — Ого, брат! Он изменился, еще как! Полтонны спеси сбито.
Сторман с подчеркнутой фамильярностью похлопал Павловского по плечу.
— Ты все шутишь, Вадим? — невесело улыбнулся Костик.
— Да, я все шучу, а вот ты, к сожалению, не шутишь, — колко проговорил Сторман и с распростертыми объятиями пошел навстречу входящему в комнату Гречинскому. — Милая личность, курносое сокровище десятого «А»! Здравствуй, мой дорогой, здравствуй, чертяка длинный!
— Ребята, ешьте печенье! — угощала Соня, ставя на стол тарелку, полную фигурного печенья и белых обливных пряников. — Здравствуй, Левочка! Присаживайся к столу! Коля, подвинь ему стул. Женя, пересядь сюда! А ну — за работу!
— Эх, аппетита нет! — потирая руки, сокрушенно сказал Вадим. — А небось Аркадию припрятала самое вкусное: знаем мы этих влюбленных амазонок! Впрочем, многоточие, как говорит Золотарев. Коля, Левка, на вас вся надежда: девушкам лишняя сладость вредна, а Павловский предпочитает глядеть голодными глазами на Женю.
Костик пожал плечами.
— К сожалению, у меня нет аппетита.
— Вот, вот я и говорю: аппетита нет. Ну-ка — р-раз! Ну-ка — второй раз! — приговаривал Сторман, атакуя тарелку с печеньем.
Вошел Золотарев, а с ним розовощекая Шурочка.
— А я вас не только догнал, но и перегнал, — насмешливо заметил Борис.
Шурочка поздоровалась с ребятами, а Золотарев, ошеломленный присутствием Павловского, неподвижно стоял около двери. Озадаченно сдвинув густые черные брови, он хмуро поглядывал на Костика.
— Дорогой друг Семен! Не застрял ли у вас в горле ненароком проглоченный метр? — ласково осведомился у него Вадим. — Шагните три шага вперед и протяните для пожатия свою честную десницу.
Семен поздоровался с девушками, подал руку Вадиму, Борису, Коле и Гречинскому.
— Почему же вы обходите сего гениального субъекта? — указывая на Павловского, спросил Сторман.
— Мы не знакомы, — твердо выговорил Золотарев.
— Но, может быть, вновь познакомимся? — вздрогнув, спросил Костик.
— Нет!
— Семен! — прикрикнула на Золотарева Шурочка.
Лицо Костика жалко передернулось.
— Неужели все считают, что я теперь вам уже не товарищ? — спросил он, умоляюще взглянув на Бориса. — Если бы я мог жить без друзей, разве я пришел бы сюда?
— Погоди! — ободряюще шепнул Костику Борис. — Придет Саша, и я уверен, что он поймет тебя… Он не может не понять!
Скупое сочувствие, звучащее в голосе Щукина, приободрило Костика.
— Саша и Аркадий идут! — воскликнула Соня, взглянув в окно.
Костик вздрогнул. Внезапно побледнев, он торопливыми движениями застегнул все пуговицы пиджака.
«Дьявол меня дернул сунуться в это пекло! Сам напросился на унижение… — мелькали в его голове бессвязные мысли. — Меня выгонят из комнаты, как мальчишку, прочитав предварительно нотацию… А Женя! Женя, ради которой я пришел сюда. Как холодна, как безучастна! Даже взглядом не хочет меня удостоить! А Семка Золотарев — негодяй. Я ему припомню это!»
В дверь постучали.
— Жаль, печенье не успели съесть! — шутливо вздохнул Вадим.
— Входите! — крикнула Соня и покраснела.
Саша открыл дверь.
— Здравствуйте, друзья! Ого, смотри, Аркадий, — печенье, — с порога сказал он.
Глаза его встретились с растерянным взглядом Костика, и он замолчал. Разговор в комнате смолк. Саша перевел взгляд на Женю и, встретившись с ее любящими глазами, снова внимательно посмотрел на Костика.
— На покаяние пришел? — нахмурив брови, спросил, обращаясь к Павловскому, Юков. — Или как?
— Подожди, Аркадий, — властно остановил друга Саша. — Ты зачем к нам пришел, Костик?
— Да я… Меня… Я и Борис…
— Саша, Костик пришел со мною! — вмешался Щукин. — Он хочет извиниться… Он понял свою ошибку, и я думаю, что больше нет причин для ссоры.
— В самом деле ты думаешь это, Костик?
— Да, Саша! Я хочу помириться. Я виноват… Мне очень тяжело…
Пуговица, которую Павловский ожесточенно крутил, оторвалась, и он, недоуменно посмотрев на нее, сунул ее в карман.
«Как я унижаюсь! Позор!»
— Прежде чем мириться, нужно извиниться, — резко сказал Золотарев.
Шурочка схватила Семена за руку.
— С Павловским говорит Саша!
— Я хочу помириться! — громче, дрожащим голосом повторил Костик. — Извините, ребята, за мое… за мое поведение…
Он замолчал, но, овладев собой, безжалостно продолжал:
— Потому что один, без вас, я жалок, как глупая овца, отбившаяся от родного стада.
— Браво! — вскрикнул Вадим. — Вот это меткое сравнение. Хвалю тебя, Костик.
— Только не овца, а самоуверенный баран, — вполголоса заметил Золотарев.
Саша неодобрительно взглянул на Семена.
— Как тебе не стыдно, Сема! — гневно воскликнула Шурочка, дернув Золотарева за руку.
— Ничего, ничего, Шурочка, — сдавленным голосом проговорил Павловский. — Я все стерплю. Мне ведь и положено терпеть: я виноват перед вами… перед ним. Я еще раз повторяю, что жить вне коллектива, как отщепенец, я не могу. Это не жизнь! Даю вам слово: я исправлюсь, только простите меня!
Александр шагнул к Павловскому.
— Я знал, что ты вернешься к нам! Вот тебе моя рука, Костик!
Павловский схватил его руку и крепко пожал.
— Аркадий! — обратился Саша к Юкову. — Помирись с Костиком.
Аркадий хмуро и недовольно протянул руку.
«Мы — враги! Мы по-прежнему враги!» — подумал Костик, взглянув в лицо Юкова.
Шурочка схватила Семена за руку и подтолкнула к Павловскому.
— Ну, довольно дуться друг на друга, — прикрикнула она, соединяя две руки: дрожащую — Костика и негнущуюся — Семена. — Я ведь знаю, что у вас давнишняя детская дружба. Ты разбил, растоптал ее, Костик! Я понимаю Семена: он обижен этим до глубины души. Я немного старше вас и немного лучше понимаю, что значит получить оскорбление от лучшего друга… Но я думаю, что для Семена не унижение, а гордость принять твою руку: ведь ты признаешь, что был неправ. Я еще раз прошу тебя, Семен, — обратилась она к Золотареву, с нежной требовательностью глядя на него, — помирись с Костиком, ну!
— Что ж… — проговорил Семен и, пожав руку Павловскому, с глазами, застланными влажным туманом, торопливо отошел к окну.
Дверь в комнату резко распахнулась, и влетела Нина Яблочкина, как всегда, запыхавшаяся, стремительная в движениях. В течение нескольких секунд она выпалила десятка два слов, обращаясь то к одной подруге, то к другой.
— Откачивайте! Захлебнулась! — бросился к ней Вадим Сторман, делая вид, что собирается производить искусственное дыхание.
— Ничего мы не поняли, Ниночка! — развела руками Соня. — У тебя пулеметные темпы разговора…
— Фу! Да вон же, смотрите! — крикнула Нина, указывая на лестницу.
Под руку с Наташей Завязальской шел стройный военный — в новенькой гимнастерке, в форменных брюках, заправленных в армейские сапоги. Военный, нагнувшись, что-то шептал девушке, и лица его не было видно. Только войдя в комнату, он сдвинул набекрень пилотку с красной звездой, и все узнали Ваню Лаврентьева, Робеспьера Ленинской школы.
— Ваня! — крикнул Никитин и бросился обнимать товарища.
— Ребята! Забежал я только на полчаса. Сегодня Чесменская добровольческая дивизия отправляется на фронт!
Ваня горячо жал тянувшиеся к нему руки товарищей. Заплаканная, но гордая Наташа льнула к его плечу.
— Командир не хотел пускать: скоро погрузка… Но я так просил, что он не мог отказать, — рассказывал Ваня. — Наши ребята так и рвутся в бой! Дадим фашистам пить!
— Эх, повезло тебе! — хлопнул по плечу Вани Аркадий. — Ну, вот что, мы тебя просим: скажи своим ребятам, чтобы они и за нас постарались, отпустили фашистам и нашу порцию. Да пусть не беспокоятся: мы тоже скоро в строй встанем.
— Обязательно передам, Аркадий! И сам постараюсь. Ярости во мне… Ох, сколько во мне ярости! Слышали? Немцы Львов заняли.
Женя ахнула.
— Скверно, конечно, — продолжал Ваня, — но… — Это «но» он произнес бодро, решительно, уверенно. — Но возьмем Львов обратно, обязательно возьмем!
— Ребята! — Саша в знак внимания поднял руку. Тревожно оживленный говор смолк.
Ваня с прильнувшей к его плечу Наташей, сжавший кулаки Аркадий, стиснувший зубы Сторман, горько закусившая губу Женя, строгая Соня, серьезный Борис и затаившая дыхание Шурочка, вздрагивающий от возбуждения Коля Шатило и растерянный Костик — все смотрели на Никитина.
— Ребята! — повторил Саша, не повышая голоса. — Пришло трудное, тяжелое время… Может быть, сегодня мы в последний раз собираемся вместе. Давайте же поклянемся в великой верности Родине. Давайте дадим друг другу клятву помнить нашу школьную дружбу до конца и, что бы нас ни ждало в будущем, с честью нести доброе имя комсомольца! Поклянемся же!
— Поклянемся! — первым отозвался Аркадий Юков и порывисто протянул Саше руку.
— Навеки! — вслед за ним воскликнул Борис Щукин.
Десяток рук слились в едином пожатии. И в этом дружном сплетении ладонь Костика Павловского соединилась с рукой Семена Золотарева.