ПЕСНЯ О ГЕРОЯХ
Друзья из Ленинской школы давали клятву.
Это была вторая клятва. Именно тогда Костик Павловский, бледный и растроганный, выкрикнул дрожащим голосом:
— Ребята! Ребята!.. Всегда… Навеки с вами!
Он поднял руку — в знак особой торжественности минуты. Он навсегда соединял себя с бывшими одноклассниками. Это, конечно, была важная минута. И великая клятва. На глазах Костика блеснули слезы.
Аркадия Юкова так и подмывало предложить Костику носовой платок. Жаль, что платка и на этот раз не оказалось у него в кармане!
— Чудо! — сказал Вадим Сторман, — Костик Павловский пустил слезу. Ваня, учти, это факт необыкновенный, а значит, — к добру! Отлично воевать будешь!
— Спасибо, — улыбнулся Лаврентьев.
— Я очень взволнован, ребята, — прошептал Костик.
— Стойте! — воскликнул Аркадий, недовольный тем, что центром всеобщего внимания явно не по праву стал Костик. — Теперь ты, Ваня, должен дать клятву!
— Какую же?
— Ты должен поклясться, что в первом же бою убьешь двух фашистов.
— Почему именно двух? Почему же не трех, не четырех? — удивился Ваня.
— Хоть десять, хоть десять! — закричал Аркадий. — Но двух — обязательно: за себя и за меня. Ну, клялись — И он требовательно схватил Ваню за руку.
— Даю слово, Аркадий!
— Молодец! Этот должок за мной не останется. Я ведь не из тех, кто слезами умывается.
— Мы тоже плакать не собираемся, — заметил Саша Никитин.
— Вань, пора, — несмело проговорила Наташа Завязальская.
— Ну что ты, пять-десять минут в моем распоряжении, — взглянув на часы, ответил Лаврентьев.
Наташа вздохнула. Ах, Ваня, Ваня, ах вы, мальчишки! Ничего-то, ничего вы не понимаете!..
Женька Румянцева, та поняла сразу. Она оттащила Соню в угол и грозно зашептала ей на ухо:
— Их немедленно, немедленно надо оставить вдвоем! Ты догадалась? Пусть они хоть поцелуются на прощание. Тебе ясно?
— Но как?.. — Соня растерянно пожала плечами.
— Придумаем. Ну, думай!
Женька была хитра на выдумки, но на этот раз затея ее провалилась. Оставить Ваню и Наташу вдвоем не удалось, потому что Аркадий неожиданно предложил:
— Запоем, ребята, на прощание песню! Какую-нибудь такую… зажигательную!
— Потом, потом! — закричала Женька, делая Аркадию какие-то непонятные знаки.
— Нет уж, потом будет поздно, — скупо улыбнулся Ваня. — Давайте сейчас, ребята. Лева, запевай! — Лаврентьев, как дирижер, поднял руки.
— «Дан приказ ему на запад»!..
— Нет, «Каховка, Каховка»!..
— «Смело, товарищи, в ногу»!..
— «Крепка броня и танки наши быстры»!.. — раздались голоса.
Гречинский, загадочно улыбаясь, молчал.
— Запевай же! — нетерпеливо крикнул ему Аркадий.
— Солист требует аплодисментов, — смиренно заметил Сторман. — Похлопаем, а? — Вадим занес над головой Гречинского кулак.
Гречинский небрежно отстранил Вадима и, взмахнув рукой, запел глуховатым баском:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда…[62]
Все недоуменно переглянулись: так неожиданна была эта мирная, энергичная и веселая песня, песня всенародных праздников и весенних карнавалов. И только один Ваня Лаврентьев не удивился и не нахмурился. Он заговорщически подмигнул Гречинскому и подхватил песню звучным высоким голосом:
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города!
И тогда уже все, воодушевленные двумя веселыми певцами, заулыбались и грянули:
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет и ведет.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
— Так это же боевая песня, братцы! — воскликнул Аркадий.
Шагай вперед, комсомольское племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели,—
призывно продолжал Гречинский, в такт песни взмахивая кулаками, —
Мы покоряем пространство и время,
Мы — молодые хозяева земли.
Слова припева снова подхватили все. Теперь уже вокруг не было ни одного равнодушного лица. И Наташа Завязальская, и Женя Румянцева, и Соня, и даже Костик Павловский, даже Костик, лицо которого минуту назад выражало торжественную печаль, — все, все без исключений улыбались.
Гречинский, морща лоб, что-то бубнил себе под нос: он, должно быть, забыл слова.
— Давай, давай! — нетерпеливо крикнул Аркадий.
Мы все добудем, найдем и откроем —
И Южный полюс, и свод голубой, —
не дожидаясь Гречинского, повел песню Борис. Лицо его горело.
Тут вдруг шагнул вперед Аркадий, он заслонил собой Бориса и не пропел, а скорее всего выкрикнул две последние строчки куплета:
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой!
Эту песню не первый год пели в Ленинской школе. К ней давно уже привыкли. И, как часто это бывает, слова песни стали мало-помалу стариться, утрачивать свой первоначальный, брызжущий задором смысл. Но все на земле имеет свойство обновляться. Настанет момент — и песня звучит уже по-иному. Так случилось и сейчас: слова старой, знакомой песни вдруг приобрели особую злободневность.
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой,—
пропел Аркадий Юков, и все юноши и девушки поняли: к ним это имеет прямое отношение. А ведь раньше почти никто не вдумывался в смысл этих строчек. Поразительно обновилась песня! Она начала в эту минуту вторую жизнь, покорила и зажгла отвагой молодые, восприимчивые ко всему доброму и благородному сердца.
Сильнее всех был покорен песней Аркадий. Недаром он вырвался вперед и раньше других произнес две последние строчки[63]. Давно, давно уже Аркадий ждал приказа страны. «Родная страна! — можно было читать сейчас в его глазах. — Что же ты? Приказывай! Я жду, я в любое мгновение готов явиться на твой зов!»
Страна пока что молчала. Страна не звала Аркадия в красноармейский строй. У страны было много забот. И героев у нее пока что хватало. Каждый день радио и газеты разносили по всему свету их имена, Среди десятков героических фамилий не было фамилии Аркадия. И он, тоскуя и бранясь про себя, бродил по улицам Чесменска, клял свою грустную неприкаянную жизнь. Где его винтовка? Где пилотка с пятиконечной звездой?..
Ваня — счастливчик. Ваня первый из одноклассников уезжает на фронт. Вот он смотрит на свои часы, расправляет плечи, говорит:
— Мне пора, ребята! — И молодецки щелкает каблуками. Героический парень Ваня! Орел!
— Так смотри, и за меня, — торопливо напоминает ему Аркадий. — И пиши, обязательно пиши!..
— Внимание! Слушай мою команду! — раздается властный и веселый голос Саши Никитина. — В колонну по двое, в дверь, провожать Ваню — марш!
Аркадий Юков становится рядом с Ваней, но его сразу оттирают, около Ваниного плеча оказывается Наташа. Женя укоризненно глядит на Аркадия. Аркадий, ни о чем не догадываясь, преисполненный бравой отваги, пристраивается Ване в затылок. Борис Щукин, Гречинский, Соня, Шурочка, Женя — все становятся в строй. Сзади, рядом с Колей Шатило, переминается с ноги на ногу Костик Павловский. Он смущен, на лице его блуждает полуироническая улыбка, но делать нечего: ведь он торжественно поклялся в верности друзьям.
— Шагом марш! — скомандовал Саша. — Запевала, — песню!
— Ту же, ту же самую! — взмолился Аркадий.
Колонна вышла из ворот и с песней, так удивительно молодо и необычайно звучавшей в этот трудный день, с жизнерадостной песней отошедших в прошлое счастливых мирных дней двинулась по улице к центру города.
Люди на улице, уже привыкшие к другим — суровым — напевам, каждый день слушавшие боевые марши, в музыке которых звучали сталь и железо, сначала вздрагивали, услышав эту песню, но взглянув на лица поющих, увидев впереди колонны юношу в красноармейской форме с вещевым мешком за плечами, тотчас же соображали, в чем дело, глаза их светлели, на сердце становилось покойнее. Песня тоже заражала их бодростью.
А выпускники Ленинской школы, твердо печатая шаг, тем временем продолжали свой путь на вокзал, где Ваню ждал воинский эшелон и откуда чуть ли не на весь город разносились призывные, тревожно звучавшие паровозные гудки.
— Раз, два, три! Раз, два, три! — командовал Саша. — Подтянись! Не отставать!
«Подтянись» и «не отставать» относилось к Костику. Он то и дело путал ногу, семенил, отставал, в смущении озираясь по сторонам.
Коля Шатило, воодушевленный не менее Аркадия, время от времени утешал Костика:
— Смелее, смелее, Костик! Держи прямо голову. Ты думаешь, что идти в строю стыдно? Ты ошибаешься, даю тебе честное слово. Идти в строю так, как мы идем, почетно. Смотри, с каким уважением смотрят на нас люди! Ну, смелее, Костик!
И Костик, к своему удивлению, прислушивался к голосу Коли, догонял строй, немножко расправлял грудь. Странно, черт возьми! Месяц назад он и не замечал этого худенького, невзрачного одноклассника. Коля Шатило не существовал для него. А теперь вот этот самый Коля подбадривает Костика. Да, странные, странные перемены, странные времена!
Костик сейчас с особенной злостью ненавидел фашистов. Но это была какая-то совершенно личная ненависть. Так ненавидят вора, проникшего в заветный сундук, соперника, отнявшего любимую женщину, соседа по квартире, мешающего жить. Фашисты нарушили покой и благоденствие семьи Павловских, покой Костика, незаурядного человека, прекрасно знающего себе цену. Все остальное, конечно, тоже важно, но главное — это! Ах, как ненавидел фашистов и вообще немцев Костик! Это ведь они заставили его бежать вприпрыжку за своими одноклассниками, бормотать вполголоса песню, выслушивать смешные наставления Коли Шатило. Глупейшее, преглупейшее, унижающее занятие!
— Смелее, смелее, Костик! Может быть, завтра — и нам в бой! — слышался рядом голос Коли.
Жизнь была ужасна.
«Ах, какая песня! Какая боевая, бесподобная, зажигающая песня! — думал в это время Аркадий Юков. — Да с этой песней прямо в бой можно, в атаку, в штыки!.. „У нас героем становится любой…“ Вот это верно: прикажет страна — и любой!.. И я, например. Прикажут — пойду на смерть. Да и все: Саша, Ваня, Борис Щукин. Не-ет, фашист! Не-ет, проклятый. Ты прешь? Города занимаешь? Людей пытаешь? Ты думаешь: всесильный, непобедимый. Посмо-отрим, посмо-отрим, гад! Мы еще встанем поперек твоей дороги. Нас — миллионы! У нас героем становится любой!»
— Раз, два, три! Раз, два, три! Р-равняйсь! Шире шаг! — командовал Саша.
Жизнь была прекрасна!
Рядом с Сашей, иногда забегая вперед, семенил мальчишка лет двенадцати. Босой, в обтрепанных брюках с дырками на коленях, рыженький, в веснушках, он преданно, умоляюще заглядывал Саше в лицо, без устали тянул:
— Дяденька-а! Возьмите и меня! Моего папку немцы убили. Вчера похоронную принесли. Возьмите, дяденька-а!.. Я не струшу. Я в разведку пойду. Возьмите, пожалуйста, дяденька-а!
Сначала Никитин не отвечал, только сурово сжимал губы да хмурил брови. Глупый мальчишка! Разве не ясно, что им самим, взрослым людям, еще далеко до фронта? Пока что не берут и их. Да, очень глупый, беспонятливый мальчишка! Только сердце тревожит. В разведку захотел!.. Не струсит! Да ведь каждый из них пошел бы сейчас в разведку. Эх, мальчишка, мальчишка!..
— Отстань, пацан! — сердито сказал он.
Но босой паренек не отставал. Он непременно хотел идти вместе с ними и непременно в разведку.
— Дяденька-а!.. Возьмите, дяденька!
— Пристраивайся в хвост и не скрипи больше, — сказал Саша.
— Я в разведку пойду! Я не струшу! — закричал обрадованный мальчишка.
Костик по-прежнему отставал. Мальчишка бесцеремонно занял его место. Костик поплелся один. Теперь он был самым последним. У него проснулась желание — юркнуть в какой-нибудь переулок. К сожалению, колонна приближалась к вокзалу. Поздно, поздно! Надо было раньше думать, Костик.
«Ах, Женя, Женя, как ты подвела меня!»
— Ребята, паровоз под парами, — с беспокойством спохватился Вайя. — Спешим!
— Бего-ом! — скомандовал Саша.
Наконец-то Костику представился случай юркнуть в сторону. Он несколько секунд постоял, провожая одноклассников грустно-насмешливым взглядом, затем помахал вслед им рукой и зашагал назад. Он предпочитает свою собственную дорогу.
Ваня Лаврентьев не напрасно беспокоился: только он подбежал к теплушке, из которой уже тянулись к нему руки новых товарищей, как паровоз дал гудок, и под бодрые крики, песни и плач женщин состав тронулся в свой трудный путь — к фронту, в бой. Ваня на бегу поцеловал Наташу, прокричал что-то друзьям-одноклассникам и с разлету вскочил в теплушку.
— Прощай, Ваня!
Толпа провожающих побежала за составом. Громкие рыдания заглушили все звуки.
Наташа Завязальская не кинулась по шпалам вместе со всеми. Она словно вросла в землю. Большие серые глаза ее, сухие от молчаливого страдания, были устремлены в одну точку — туда, где светлело, как счастье, лицо Вани. Оно светилось все слабее и слабее… мелькнуло последний раз и исчезло.
К Наташе подошла Женя, обняла ее, потерлась носом о плечо подруги и прошептала:
— Милая, милая!..
Наташа заплакала.
«Ваня уехал, скоро уедет и Саша», — подумала Женя. Уедет и Саша! Вот так же сядет в теплушку и уедет. К победе ли? К смерти ли?..
— А-а-а! — закричала Женя и, расталкивая людей, побежала по перрону. Никто не обратил на нее внимания. Сколько их бегало около вокзала, женщин и девушек!
Саша все еще махал рукой вслед ушедшему эшелону. Женя, не раздумывая, как это будет выглядеть, с размаху повисла у него на плечах и поцеловала в щеку.
— Ты что? — Саша отскочил от нее, как ужаленный.
— От страха, — сказала Женя.
— Я тебя не понимаю.
— И не надо. Здесь надо чувствовать. — Помолчав, Женя добавила: — Я просто удостоверилась, на месте ли ты.
— Ну и что?.. — краснея, спросил Саша.
— Дурак! — радостно ответила Женя. Ужас, внезапно сдавивший ее сердце, прошел.
— Дураков-то целовать не стоит, — заметил Саша. — Не перевелись еще умные.
— Не обижайся, приходи ко мне. — Женя убежала.
Ну разве не странная девчонка!
Друзья из Ленинской школы смешались с толпой, потеряли друг друга. На путях, пропахших нефтью и гарью, шла посадка во второй эшелон. На станцию прибывали все новые и новые колонны. Пробираясь в толпе, Саша видел заплаканные, утомленные, осунувшиеся лица женщин, дрожащие губы, глаза, блестевшие от слез. Видел он и улыбающиеся лица, но в улыбках чувствовалась тревога и боль за своих родных и близких. Горе, горе обступило народ со всех сторон — и как это великое горе ни приукрашивали бодростью и музыкой, все равно оно оставалось давнишним, столько раз с древних времен и до наших дней ополчавшимся на страну горем! Горе, горе! Война! От Ледовитого океана до Черного моря шел бой, и ежеминутно умирали сотни родных людей.
Горько плакал в сторонке конопатый мальчишка. Увидев его, Аркадий подошел, положил руку на худенькое, вздрогнувшее от чужого прикосновения плечо. Мальчишка узнал Аркадия, сбросил с плеча его руку, всхлипнул горше прежнего.
— Обману-ули! Думал, на фро-онт!..
— Утри нос! — беспощадно сказал Аркадий. — Сами хотим, да не берут. А ты еще малыш. Подождешь.
Мальчишка презрительно взглянул на Аркадия, процедил сквозь зубы:
— Так я и поверил! Трусы вы — вот кто!
— Ах, ты!.. — Аркадий замахнулся. В этот момент Саша схватил его за руку.
— За что ты его?
— Трусами нас называет!
— Отпусти, он ничего не знает. Пойдем.
— Все равно на фронт уеду! — закричал мальчишка. — А вы большие, а трусы! Пулей боитесь!
— Вот тип, позорит нас как, — пробормотал Аркадий. — Тут и без него тошно. Скажи, долго нам сидеть?
— Откуда я знаю.
— Выходит, Ваня достойнее нас…
— Просто повезло. Ты заметил, какой плач стоял?
— Ни к чему это! — с яростью, по складам произнес Аркадий. — Как не стыдно! Ревут, как коровы. Эх, женщины, женщины!..
— Да, нехорошо все-таки… как на царскую службу провожают. За Родину ведь в бой люди идут!
— Ты учти, Саша, я не вытерплю, как другу тебе говорю, — решительно заявил Аркадий, — не возьмут в ближайшие дни, сам на фронт уеду!
— Не глупи.
— Не глупи, не глупи! — вспылил Аркадий. — Ходят слухи, что немцы всю Белоруссию прошли! Фронт к нам приближается! Говорят, что парашютистов фашистских возле города видели.
— И я слышал об этом, — вздохнул Саша. — Дела на фронте, видно, пока что не блестящие.
— Убегу я, убегу, гром-труба!
— Слушай, сегодня у меня мысль мелькнула: ведь в случае чего, мы такой партизанский отряд организовать можем, такой отряд! Как ты думаешь? — Саша испытующе взглянул на Аркадия.
— Мысль хорошая. Только не подпустят немцев к Чесменску. Что ты! Нет уж, на фронт вернее…
Саша помолчал минуту.
— А все-таки готовиться надо, — многозначительно заметил он. — Знаешь леса возле озера Белого? Дикие дебри, охотничьи угодья. Я, пожалуй, завтра съезжу туда. Пригодится — хорошо, а не пригодится — еще лучше. Поедем, Аркадий?
— Место, что ли, выбирать?
— Конечно.
— Ладно. Едем. Делать все равно нечего.
Друзья решили встать завтра пораньше, встретиться на Красивом мосту и отсюда двинуть по шоссейной дороге к озеру Белому.
Но осуществить этот план им не удалось: придя домой, Саша узнал, что из военкомата принесли повестку. Такая же повестка ждала и Аркадия Юкова.
— На фро-онт! На фро-онт! На фро-онт! — запел Аркадий, пускаясь в дикий пляс.
Мать, три дня назад поднявшаяся на ноги, молча вздыхая, принялась собирать сына в трудную дорогу. Она тайком смахивала слезы, стараясь, чтобы Аркадий ничего не заметил. Горькая доля выпала матери! Да разве только ей? Тысячи и десятки тысяч матерей вот так же, тайком, смахивали со щек слезинки. Сыновья их, комсомольцы, стыдились материнского плача.
ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН
«Странная повестка, — размышлял Саша Никитин, разглядывая листок, принесенный из военкомата. — Явиться к десяти часам утра в помещение школы имени Ленина. Почему не в военкомат? Подписано военным комиссаром… Странная, странная повестка!»
Аркадий Юков не разделил сомнений друга, заявив, что командование лучше знает, где собирать призывников.
— Ясно, что на фронт! — безапелляционно заключил он.
«Нет, здесь что-то не то…» — подумал Саша.
Вечером он узнал, что повестки получили главным образом учащиеся девятых и десятых классов, которые в прошлом году ездили в военно-спортивные лагеря Осоавиахима, и это окончательно убедило его, что мечтать о фронте еще рановато.
Как только стемнело, к Саше пришел Андрей Михайлович Фоменко. Он пришел к нему впервые, и это было так неожиданно, что, распахнув дверь, Саша от удивления не мог раскрыть рта.
— Привет, Саша! Принимай гостей! — дружелюбно улыбаясь, сказал Андрей Михайлович. — Не ждал?
— По правде сказать… — пробормотал Саша.
— Ясно, ясно, — засмеялся Фоменко. — Старая болячка свербит. Ну, брат, кто старое вспомянет, тому глаз вон.
Андрей Михайлович, пройдя прихожую, как бы невзначай заглянул в комнату Екатерины Ивановны.
— Дома никого нет, — сообщил Саша.
Фоменко удовлетворенно кивнул головой, поднял со стола повестку.
— Уже получил? Думаешь, на фронт?
— Совсем не думаю, Андрей Михайлович.
— Правильно! До фронта, Саша, по-моему, еще далеко. Ну, сядем. Что же ты не заходишь?
— Да все как-то… — замялся Саша.
Фоменко с веселой улыбкой похлопал Сашу по плечу. Вслед за этим лицо его стало серьезным.
— Вот какой разговор, Саша, — задумчиво сказал он. — Ты хорошо помнишь места вокруг Белых Горок?
— Не забыл еще, Андрей Михайлович.
— Отлично. По секрету тебе скажу, что в том районе немцы выбросили несколько групп парашютистов.
— Слыхал.
— Вон как, — усмехнулся Фоменко. — Впрочем, в городе говорят об этом.
— Значит, мы вылавливать их поедем? — в свою очередь спросил Саша.
— Ну, правильно! — воскликнул Фоменко. — Задание, прямо скажу, серьезное.
— Очень!
— Не иронизируй, — строго оборвал Андрей Михайлович и добавил: — Давай-ка ближе к делу. Я пришел к тебе, чтобы наметить группу ребят, которым можно доверить наиболее опасные и ответственные поручения. Ты лучше меня знаешь своих друзей. Послушай-ка, я записал несколько человек. Ты, Золотарев, Сторман, Гречинский, Шатило, Щукин. Вот и все. Никого я не пропустил?
— Пропустили Аркадия Юкова.
— Характерец у него… — Фоменко задумчиво пощелкал языком. — Нет, он для этого не подойдет.
— Он обидится! — горячо возразил Саша. — Это же преотличнейший парень!
— Ну, братец! — Фоменко неодобрительно пожал плечами, показывая этим, что Сашина оценка не соответствует истине. — Ты судишь о нем с одной точки зрения, а я с другой. Юкова оставим в покое. Повестку он, кажется, получил и в Белые Горки поедет, но о нашем разговоре знать не должен. С этим покончили. Теперь… собственно, кажется, и все. Мы договорились. — Фоменко дружески улыбнулся.
— Вы назначены командиром?
Фоменко встал.
— Вместе будем работать. И я думаю, что прошлый печальной памяти инцидент не повторится. Бывай здоров! Значит, завтра в десять. О том, что я приходил к тебе, знать кому-либо не обязательно. Вник?
— Фу ты, какая таинственность!
Фоменко, сделавший было шаг к двери, остановился и, пристально взглянув на Никитина, проговорил:
— Не то определение, Саша. Не таинственность, а военная тайна.
Сказано это было тихо, но таким укоризненным тоном, что лицо Саши сразу же залилось краской стыда.
— Ясно, Андрей. Михайлович, — виновато сказал Никитин.
— Проводи меня.
«Остолоп! — мысленно обругал себя Саша, когда Андрей Михайлович скрылся за дверью. — Дело-то ведь действительно серьезное».
Просто так, ради пустячного разговора, Фоменко, конечно, не пришел бы. Понятно, что у него задание. Может быть, он не только свой список, но и самого Сашу проверял. Не встречались они давненько, всякое могло случиться… Одного не понимал Никитин: почему Андрей Михайлович так неодобрительно отозвался о Юкове?
«Дурное мнение — как кличка: пристанет — не скоро отдерешь», — подумал Саша.
…К десяти часам утра двор Ленинской школы заполнился молодежью. Здесь были и совсем молоденькие пареньки, гордые тем, что впервые в жизни держат в руках всамделишную военкоматскую повестку, и юноши с пробивающимися усиками, с первого дня войны думающие о фронте. Пареньки искренне радовались, юноши были настроены скептически, потому что уже в девять часов стало известно: мобилизуют не в армию, а в истребительный батальон. «Игрушки! — говорили они. — Леса прочесывать, мосты охранять… Детское занятие!» Что это игрушки и детское занятие, говорил также Аркадий Юков, но в душе все-таки был рад: винтовку он наконец-то получит! А с боевой винтовочкой жить станет веселее. Тогда уж никакой фашист Аркадия голыми руками не возьмет. Тогда он покажет, на какое дело способен!
Аркадий то и дело заводил разговор об оружии. «Дадут ли?» — прикидываясь наивным, спрашивал он. «Конечно, дадут! — уверенно отвечали ему будущие бойцы истребительного батальона. — Ловить диверсантов без оружия — это все равно, что брать голыми руками раскаленную сковородку». «Совершенно точно!» — отвечал Аркадий. В самом деле, какое может быть сомнение? Диверсант не в кубики играть явился, он, дьявол, вооружен до зубов, и голыми руками его не схватишь. Нет, нет, это не детские игрушки! Это, братцы мои, боевая работа, это почти, гром-труба, фронт!
Ровно в десять часов, после переклички, было объявлено, что «все поименованные в списке» зачислены бойцами в истребительный батальон. Сегодня в пять часов вечера всем явиться на вокзал, имея с собой дневной запас продуктов. И — все. Больше ни слова, никаких разъяснений.
— Будьте покойны, нас отправят поближе к фронту! — разъяснил ребятам Аркадий. Ребята были такого же мнения.
Пылкое настроение Юкова немного поугасло, когда в полночь истребительный батальон выгрузился на разъезде Полустанок и бойцам было объявлено, что они разместятся на территории бывших военно-спортивных лагерей Осоавиахима. От Белых Горок фронт был также далек, как и от Чесменска: дачный поселок лежал не западнее, а южнее города. И все-таки, как ни печально было это обстоятельство, Аркадий надеялся, что все еще образуется.
— Главное, без паники! — сказал он ребятам. — Скорее всего, нас поучат кое-каким хитрым приемчикам. Диверсанта надо брать умеючи, он ведь тоже не дурак, на каких-нибудь курсах в Берлине учился, разные тайные науки проходил.
«Резонно», — могли ответить на это ребята.
Ночь бойцы провели в трех домиках, разместившись как кому вздумается. Аркадий прилег под открытым небом в густой траве и проспал мирным сном до самого подъема. Ни продуктов на день, ни белья он не захватил, так что ему во всех отношениях было легко. Одного не хватало — винтовки, которую можно было бы обнять, как подружку, и беречь пуще глаза…
Утром Андрей Михайлович выстроил бойцов, разбил их на взводы и отделения и приказал получать оружие. Аркадий попал во взвод Всеволода Лапчинского. В списке он числился чуть ли не последним и понуро торчал где-то на левом фланге. «Горю, братцы, самым отчаянным образом горю! — говорило выражение его лица. — Сунули меня в четвертое отделение четвертого взвода. Видно, считают Аркашку последним из последних».
Оставалось лишь одно утешение — оружие, винтовка. Но и эта последняя надежда рухнула: винтовку-то Аркадий получил, но какую — учебную. Никуда не годную, с просверленным патронником! Это был жестокий удар. Все планы рушились к чертовой матери, впереди не было ни одного светлого огонька, на который можно было бы держать курс. Темень, ночь беспросветная, тоска и жалкое, полуинвалидное существование, ибо человек с учебной винтовкой в руках — не боец, не воин, а карикатура на воина, все равно, что рыбак без снасти. Правда, винтовка хоть и учебная, но снабжена штыком, русским трехгранным, как и в былые дни боевой винтовочной молодости, острым. Суворов сказал, что он — штык — молодец, а пуля, она — дура. Только почему-то не утешало Аркадия это знаменитое суворовское изречение. Громко и здорово сказано, да словами-то, братцы, не выстрелишь, стреляет все-таки настоящая винтовка, без учебных, будь они прокляты, отверстий! «Эх, диверсанты! — хотелось с горя закричать Аркадию. — Берите меня голыми руками, я ведь безоружный, меня из рогатки подстрелить можно!» А тут еще, смех и грех, Фоменко — сам-то с пистолетом! — читает лекцию о том, что винтовку нужно беречь, холить, лелеять, что за это, с позволения сказать, оружие каждый несет ответственность!..
В тот день взвод Всеволода Лапчинского прочесал какой-то лесок, спугнув деревенских ребятишек, собиравших землянику. Ни замаскированных парашютов, ни диверсантов обнаружено не было.
— Игрушки! Детская забава! — подытожил Аркадий.
И все-таки здесь, в Белых Горках, с учебной, можно сказать, игрушечной винтовкой в руках жить было легче и веселее, чем в городе, где Аркадий вообще пропал бы с тоски. Если бы еще Фоменко назначил его не в четвертый, а в первый взвод, к Саше Никитину! И Гречинский, и Золотарев, и Щукин — все были в первом взводе, только Юков, бог знает за какие прегрешения, попал в чужой, неприветливый четвертый. Всеволод Лапчинский, командир, и внимания на Юкова не обратил. Стал Аркадий простым, неприметным, рядовым бойцом. С друзьями ему встречаться не удавалось: взвод Саши Никитина был расположен отдельно, в палатках. Он даже не знал, чем его друзья занимались.
А они занимались не совсем обычным делом.
В первый же день жизни в лагерях Андрей Михайлович вызвал Сашу, Семена, Вадима Стормана, Гречинского, Борю Щукина и Колю Шатило и объявил им, что они будут выполнять особые поручения. Смысл их сводился к тому, что друзья должны тщательно прощупать наиболее глухие уголки лесных массивов, которые могут служить укрытием для вражеских диверсантов. Все глухие места должны быть не только осмотрены, но и описаны. Особенно важны в этом отношении, сказал Фоменко, овраги, балки, наиболее глухая и труднопроходимая лесная чаща.
— Срок — неделя, товарищи, — заключил Фоменко, — площадь около пятидесяти квадратных километров.
— Оружие будет? — спросил Гречинский.
— Только штык в чехле.
— Но как же… если диверсант?
— Наша задача не ловить диверсантов, а обследовать места, в которых они могут скрываться и накапливаться.
— Проза.
— Поэтически настроенных я могу перевести в другой взвод. Желающие есть?
Гречинский прикусил язык.
— Да-а, — почесывая затылок, жаловался он через некоторое время друзьям, — Андрей Михайлович разговаривал со мной не как физрук…
— Работа наша — не физкультура, — в тон ему добавил Саша.
— Что правда, то правда, — согласился Лев. — Навыки голкипера в этом деле вряд ли пригодятся.
— Если ворон ловить не будешь, — заметил Сторман.
— Ворон нет, а диверсантов — обязательно. Без диверсанта на своем счету я и в Чесменск не вернусь, это вы зарубите на носу. В противном случае, одним мужчиной станет меньше.
Это полушутливое обязательство дало Сторману повод для самых язвительных шуток, потому что уже на третий день хождений по лесу стало ясно: диверсантами здесь и не пахнет.
— Товарищи, — с самым невинным лицом заводил насмешливую речь Сторман, грустно поглядывая на Гречинского, — что мы перед собой видим? Половину мужчины, причем я с горечью утверждаю, что оставшаяся полноценная часть все уменьшается. Великолепный мужской экземпляр тает на глазах! И не исключена возможность, что скоро за этой полуженщиной станем ухаживать…
Беззлобно подтрунивали над Гречинским и остальные.
Так — в беспрерывных походах, утомительных и однообразных, перемежающихся ночным отдыхом и короткими привалами днем, прошла вся неделя. К концу седьмого дня задание, намеченное Фоменко, было выполнено. Саша подсчитал, что его группа исследовала и описала сорок восемь оврагов, триста пятьдесят шесть ложбин, низин и крупных ям, восемнадцать непролазных чащ, четыре болота, среди которых попадались островки твердой земли. Сторман шутил, что в этих потаенных местах могли бы укрыться все диверсанты немецко-фашистской армии.
Взвод Всеволода Лапчинского всю неделю прочесывал один и тот же лес, примыкающий к Белым Горкам. Три раза в день бойцы растягивались в цепочку и, углубляясь в чащу, обшаривали чуть ли не каждый куст. К концу недели это занятие Аркадию Юкову так осточертело, что он стал подумывать: а не сбежать ли от надоевших хождений в город?
На седьмой день утром Аркадия неожиданно вызвал Фоменко и приказал отправляться в Чесменск.
— Зачем? — удивился Юков.
— Точно не знаю. Кажется, в суд, что ли, вызывают.
— В суд? Вот тебе раз! — приуныл Аркадий.
— Дома узнаете. Поезжайте немедленно.
Не было печали, так черти накачали! Но зачем — в суд? Почему в суд? Что ему делать в суде?..
Аркадий сдал винтовку и поплелся на полустанок.
В тот же день по поручению Андрея Михайловича в город выехал с секретным пакетом Саша Никитин. Пакет он должен был вручить Сергею Ивановичу Нечаеву. Вместе с Сашей уезжал из Белых Горок и Борис Щукин: он получил известие, что отца его мобилизуют в армию.
Аркадий Юков опоздал на утренний десятичасовой поезд. Он особенно не торопился. Зачем?.. Странное известие ошеломило его, хотя он и не чувствовал за собой никакой вины.
«Наверное, по делу отца», — решил он.
Беспокойно и тоскливо сжималось его сердце от предчувствия какой-то надвигающейся беды…
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Бродя по полустанку, Аркадий пришел к выводу: если в Чесменске у него наметятся неприятности, он немедленно — рюкзак за спину и — до свиданья, города и села! — на фронт, на фронт! Будьте спокойны, товарищ судья, если вы думаете привлечь Аркашку за какой-то проступок годичной давности, он ждать вашего приговора не будет, у него найдутся дела поважнее, ему, черт возьми, надоели эти учебные продырявленные винтовки с суворовскими штыками! Будьте спокойны, дорогие граждане, Аркашка найдет себе работку поинтереснее, фронт большой, и храбрые люди там нужны позарез!
От этих мыслей Аркадий повеселел и принялся насвистывать легкомысленный мотивчик — что-то такое уличное, но вполне бодрое и приличное. Трудолюбиво высвистывая и беспечно сплевывая, с видом — сам сатана ему брат, Аркадий подошел к сидящему на перроне гражданину и заинтересовался его шляпой. Шляпа была явно знакомая. Она, старушка дряхлой древности, приобрела форму берета, посредине которого что-то вздувалось пузырем, поля ее обвисли, стыдливо прикрывая длинные, с густой сединой волосы.
Да, сомнений быть не могло, эту знаменитую шляпу всегда носил Фима Кисиль, старый знакомый Аркадия, только вот пиджачок на гражданине был неизвестного происхождения: в полоску рубчиком, почти без пятен и вполне неизжеванный. Таких пиджаков Фима в своем гардеробе, помнится, не имел. Все остальное — и спина, п волосы, не говоря уже о шляпе, были Фимины.
Человек сидел неподвижно, созерцая лес. Постояв у него за спиной, Аркадий перегнулся через шляпу и, увидев нос, тоже Фимин, сказал:
— Алле, привет, Фима, какими судьбами?
Кисиль вздрогнул и вскочил, словно каменные плиты перрона стали вдруг горячими.
— А-а! — с облегчением выдохнул он, приподнимая шляпу. — Честь имею.
— Я тоже, — миролюбиво ответил Аркадий.
— Прекрасная погода… — сказал Фима.
— Жарковато… черт! — сказал Аркадий.
— Удивительный воздух, — сказал Фима.
— Сосновыми шишками пахнет… не люблю, — сказал Аркадий.
— Гуляешь, юноша? — спросил Фима.
— А ты что здесь околачиваешься? — спросил Аркадий.
Кисиль тяжело вздохнул, удрученно покачал головой и, дурашливо сморщив лицо, ответил:
— Бомбили.
— Чесменск?! — воскликнул Аркадий.
— Да, ужасно шумно взрываются бомбы. Это я не люблю. Это молодым интересно. А я человек в летах.
— Что, что там взорвали? — схватив Кисиля за плечи, закричал Аркадий.
— Завод, — небрежно пожал плечами Фима. — Я эвакуировался.
— Завод-то какой? Авиационный?
— Политикой не интересуюсь, — сказал Фима. — Как приеду сегодня — посмотрю.
— Возвращаешься, значит? Эх ты, беженец!
— А ты гуляешь, юноша? — задал прежний вопрос Фима.
— Так… работка здесь была. Леса прочесывали. Один лес по три раза в день. Смех и грех! — Аркадий сплюнул. Конечно, он понимал, что исповедоваться перед Фимой — по меньшей мере смешно, при других обстоятельствах он до этого не снизошел бы, но сейчас делать было нечего, более подходящего собеседника под руку не подвернулось — можно и Фиме пожаловаться. — Если бы вот не вызвали в город… по семейным обстоятельствам, — подчеркнул Аркадий, — с тоски бы подох.
— В лесу хорошо, — встрепенулся Фима, мечтательно улыбаясь. — Березы, сосны, прочие деревья. Птички. Травы. Запахи. Листья. Я люблю природу. Я поэтически накроенная индивидуальность.
— Понятно, понятно.
— Ты не веришь, юноша? Я в душе поэт. В моей грудной клетке гремят симфонии. Там — целый мир, и я, как астроном к звездному небу, приглядываюсь к своему миру.
«Повело», — подумал Аркадий.
— В свободные часы я сочиняю поэмы, юноша, — продолжал Фима, — но они не переводятся на человеческий язык, и только поэтому я не смогу процитировать тебе ни одной строчки. А они гениальны. Они созвучны нашей грандиозной эпохе. В них ты уловил бы лязг металла, дымы пожаров и тоску по прекрасной жизни, которую человечество видит во сне.
— Давай, давай, Фима, я послушаю, это интересно, — поощрительно заметил Аркадий.
— Слушаю музыку в груди, — пробормотал Фима.
— Да, видно, что ты был умным человеком, а вот… свихнулся, — простодушно сказал Аркадий.
— Свихнулся? Что такое свихнулся? Вы шутите, юноша? — обиделся Кисиль. — Я в своем уме. Вам не понять моей индивидуальности.
— Куда уж нам, — с легкой усмешкой, но в то же время примирительно отозвался Аркадий. Ссориться с Фимой не входило в его расчеты. Он надеялся в разговорах с Кисилем скоротать путь до Чесменска.
Но Фима не на шутку рассердился. Он встал, приподнял свою знаменитую шляпу и сказал с чувством оскорбленного достоинства:
— Да, куда уж вам! До свиданья, юноша, я занят личными мыслями.
— Фима, да не обижайся ты!..
Кисиль не ответил. Он твердым шагом направился в сторону Белых Горок. И больше Аркадий Фиму Кисиля, Фиму-сумасшедшего не видел.
Через полчаса подошел поезд. Аркадий сел в первый вагон. Кисиль выбежал из леса и вскочил в хвостовой.
На последней остановке перед Чесменском Кисиль вышел и, подождав, пока поезд не скроется из глаз, углубился по тропе в свежую, омытую недавним дождем березовую рощицу. За рощей начинались колхозные выпасы. По мягкой, роскошно-зеленой после дождя траве бродили коровы и телята. На опушке леса, под густой березой, сверкающей от просыхающих капель дождя, сидел пастух.
Кисиль подошел к пастуху и сел рядом.
— Добрый день, Виктор Сигизмундович! — почтительно поздоровался он.
— Слава богу, что зашли, — ответил Рачковский, почтальон из города Здвойска, а теперь колхозный пастух. — В городе вам показываться нельзя, за вашим домом, кажется, установлена слежка.
— Ч-черт возьми! — раздраженно выругался Кисиль. — Все планы рушатся!..
— Придется снова менять шкуру, Шварц. Планы остаются планами. Я подыскал вам местечко в деревне. Фима Кисиль умер. Можно снять шляпу и постоять с непокрытой головой над его символической могилой.
— Что ж, Фима жил восемь лет, Виктор Сигизмундович, и жил, честно говоря, неплохо, — грустно усмехаясь, сказал Кисиль-Шварц.
— Свою роль вы сыграло превосходно, — деловито проговорил бывший почтальон. — Теперь же вам придется забыть Фиму. Вы даже не знаете, что существовал такой в Чесменске. Более подробно об этом мы поговорим вечером. У меня все. Как дела в Белых Горках?
— Я почти наверняка установил, Виктор Сигизмундович, что мальчишки, прочесывающие лес, служат скорее фиговым листком, чем выполняют какую-то роль по вылавливанию диверсантов. — Шварц помолчал, опустив глаза. — Но что скрывается за этим фиговым листком — я, по правде сказать, узнать не смог.
— Вы уверены, что у красных имеется тайная цель?
— Абсолютно. Какой смысл прочесывать реденькие леса, расположенные вблизи дачного поселка? Занятие для отвода глаз. Это фактически подтвердил мне и один из бойцов истребительного батальона, Юков. О нем я как-то рассказывал вам. Думается, что в будущем мы на него сможем положиться.
— Я сообщу ваши наблюдения шефу. Это очень интересно. Кстати, этот Юков не знает, что вы сошли не в Чесменске?
— Нет. Да если бы и знал, беда небольшая. Это безопасный человек. Может, мы привлечем его к нашей деятельности?
— Подождите. Необходимо проверить, действительно ли за вами следят.
ТРУДНЫЕ ДНИ
Как запруженная река находит в своем неуклонном движении к морю новое русло, так и жизнь отдельных людей, семей, целого народа, круто измененная войной и, казалось бы, вконец расстроившаяся, входит в новые, до времени прочные берега…
Прошел месяц с тех пор, как тяжелые танки, раскрашенные для маскировки под цвет болотных жаб, взрыли полевые дороги на Западном Буге и у Белостока. Война шагнула на сотни километров в глубь советской земли. Гигантскими кострами горели старинные украинские и белорусские города. Но каждый из них достался немцам ценой огромных жертв.
Линия фронта с неумолимой быстротой приближалась к Чесменску. В первой половине июля, когда друзья из Ленинской школы уехали в составе истребительного батальона в Белые Горки, город ранним утром подвергся бомбежке с воздуха. Шесть фашистских бомбардировщиков, кружась над авиационным заводом, сбросили три десятка бомб, из которых пять штук разорвались в цехах. Остальные бомбы разрушили заводской Дворец культуры, несколько жилых зданий и повредили Красивый мост. Бомбежка повторилась на следующий день, но на этот раз бомбардировщики были встречены тройкой наших ястребков. Маленькие, юркие истребители смело бросились в атаку, и фашистским летчикам пришлось сбросить свой груз над лесом и лугами. В воздушном бою все три советских ястребка погибли: немецкие длинноклювые истребители, неожиданно появившиеся над городом, оказались сильнее и быстроходнее. И все-таки ястребки сбили один «мессершмитт». Он упал в Чесму, и долго не расплывались длинный хвост черной гари — в воздухе и масляные пятна — на реке.
В тот день, когда Саша Никитин, Щукин и Аркадий Юков приехали в Чесменск, налет повторился ранним утром. В южной части города еще поднимались три столба серого и черного дыма, пахло жженой резиной, в воздухе дрожали невесомые частицы пепла.
На вокзале Саша и Борис расстались. Щукин, не дожидаясь трамвая, движение которого было нарушено бомбежкой, побежал домой. Никитин направился в горком партии. Секретный пакет лежал у него в полевой сумке. Придерживая сумку левой рукой. Саша вбежал в вестибюль здания и попросил дежурного, чтобы тот доложил о нем Нечаеву.
— Сергей Иванович занят до вечера, — устало ответил дежурный.
— Я привез пакет из Белых Горок, — сказал Саша.
— Ваша фамилия Никитин? Предъявите паспорт. — Дежурный раскрыл Сашин паспорт и сказал: — Сергей Иванович вас ждет.
В просторной комнате секретаря горкома, которая раньше была увешана различными схемами и графиками выпуска продукции, теперь висела лишь большая карта европейской части Советского Союза. Сергей Иванович Нечаев сидел спиной к карте. Напротив него читал какие-то бумаги остроносый худощавый человек в военной форме, но без знаков различия на малиновых петлицах. Как только Саша вошел, он быстро глянул на него проницательными серыми глазами.
Сергей Иванович поднялся и протянул Саше руку.
— Здравствуй, здравствуй! — приветливо проговорил он. — Привез документы?
— Вот они, Сергей Иванович.
— Садись-ка.
Саша сел рядом с худощавым.
Сергей Иванович разорвал пакет, заглянул в чертежи и пояснительные записки и спрятал бумаги в стол.
— На карту смотришь? — поднял он глаза на Сашу.
Саша действительно смотрел на карту. Он приподнялся и тревожно спросил:
— Перешли Днепр?..
— Перешли! — резким голосом ответил Нечаев. — Перешли, Саша. — Он встал, повернулся к карте и некоторое время разглядывал ее. — Бои идут, как видишь, в районе Смоленска, — тихо проговорил он и сел, как садится грузный, очень уставший человек.
— Да, Днепр перейден, — подал голос худощавый. — Но возвратятся ли они назад, те, которые перешли, вот в чем вопрос. — Он усмехнулся холодно и жестко и добавил: — Вероятно, не возвратятся.
Саша смотрел на Сергея Ивановича: уж очень изменился Нечаев за эти две-три недели! Он постарел, похудел, скулы у него заострились, на лбу и на щеках появились новые морщинки. Но особенно поразили Сашу ярко поблескивающие, седые, совершенно седые виски и свежие серебристые нити, пробившиеся в усах. Седина и раньше проступала на висках и в усах, но теперь она колола глаза своей неожиданной густотой и снежным, морозным отблеском.
— Гитлер шлет лучших, самых здоровых парней Германии на разбой, но в то же время он шлет их на верную гибель, — продолжал худощавый.
— Ну, что уставился? — с дружеской грубоватостью обратился Нечаев к Саше. — Побелел Сергей Нечаев? Годы, годы, Саша, не первая молодость, никто не застрахован от седины, и она не спрашивает разрешения, когда начать свою художественную работу. Белый цвет — благородный цвет.
— Да, — сказал Саша, — постарели вы… как-то быстро, Сергей Иванович.
— Ну, не так уж быстро, — выступил в защиту Нечаева худощавый. — Сергей Иванович не одну жизнь прожил: гражданская война, коллективизация, а теперь вот еще одна война.
— Да и вы, Павел Андреевич, прошли те же этапы, — напомнил ему Нечаев.
— Я помоложе вас, — скромно заметил худощавый. — В гражданскую был мальчишкой, под копыта лошадей кидался, все хотел с белыми сразиться.
— Черт, давно это было! — с восхищением сказал Нечаев.
— В начале жизни.
— Может статься, что вы, Павел Андреевич, именно под моего коня кидались, — засмеялся Сергей Иванович. — Помню, от пацанов мы отбивались, как от конницы Шкуро[64], они нас стаями осаждали. А теперь, я думаю, эти пацанята бывшие — кто генерал, кто, может, в наркомы вырос.
— Вполне возможно. Во всяком случае, до секретарей горкомов многие доросли.
— Чин не очень большой…
Сергей Иванович засмеялся. Сдержанно смеялся и худощавый, которого Нечаев звал Павлом Андреевичем. У Саши на душе отлегло.
Но Сергей Иванович подавил смех и, пряча еще живую улыбку в усах, сказал:
— Легкие дни сменились трудными. Думать о будущем — наша первейшая обязанность.
— О каком будущем? — спросил Саша.
— Я не заглядываю сейчас в коммунизм, Александр, хотя это и не возбраняется. Возьмем более скромный отрезок времени — год. Время войны.
— Не много ли?.. — удивленно возразил Саша и нахмурился. «Год! — промелькнуло у него. — Лето, осень, зима, весна…»
— Будем считать так, — подтвердил мнение Нечаева Павел Андреевич.
— В первую очередь нас интересуют ближайшие месяцы. Возможно, они будут наиболее трудными. Немцы наступают. Красная Армия пока что отступает с боями.
— Но это же временно! — воскликнул Саша. — Завтра, может быть, она перейдет в наступление.
— Непременно перейдет, ты абсолютно прав. Но пока что, Александр, на нашем участке фронта случились осложнения. Немцы рванулись вперед и снова продвинулись в глубь нашей территории.
— Можно прямо сказать: немецким танкам открыт путь на Чесменск, — добавил Павел Андреевич.
— Это правда?
— Правда, Саша, — отвечал Нечаев. — Конечно, это не значит, что они непременно ворвутся в наш город. Мы надеемся, мы почти уверены, что этого не случится. Но партия требует от нас все предвидеть и предусмотреть. Тебе ясно, надеюсь?
— Ясно, Сергей Иванович.
— Для обороны нашего города потребуются очень преданные люди. Оборонять Чесменск мы будем и на фронте и в тылу врага. Ты знаешь указания на этот счет. Так вот, для этого потребуется молодежь, стойкая, закаленная, преданная нашему делу не на словах, а по-настоящему.
— Способная пойти на смерть, если потребуется, — добавил Павел Андреевич.
— Все понятно. Дело касается меня? — спросил Саша. Он встал.
— Садись, садись. Не горячись. У нас спокойный, деловой разговор. Представь себе, что мы разговариваем о… ну, хотя бы о школьной успеваемости.
Саша опустился в кресло.
— Предположим, от тебя зависит, кого послать на боевое дело. Ты командуешь своими товарищами. Кого пошлешь?
«Об этом же спрашивал меня Фоменко, — подумал Саша. — Дело касалось истребительного батальона. Теперь другое…»
— Как ты думаешь, кто из них не дрогнул бы в самом тяжелом положении? — продолжал Сергей Иванович.
— Большинство моих товарищей готовы на это, — ответил Саша.
— Общие слова, Саша. Вот начнем, скажем, с Павловского. О нем мы мало знаем. Отец у него видный и хороший работник. А он сам? Какого ты мнения?
— Видите ли, Сергей Иванович… — начал Саша и замолчал, задумался. — Нет! — решительно сказал он через минуту. — Костик, по-моему, для такого дела не подойдет. Я не могу ручаться за него.
— На чем основано твое мнение?
— Он себялюбец, стоит вне коллектива, ненадежен как товарищ…
— Он ведь комсомолец, сын коммуниста, — напомнил Саше Сергей Иванович.
— Все-таки я не ручаюсь за него. Я не послал бы его на ответственное задание.
— Хорошо, Саша. Продолжай.
— Называть фамилии? Пожалуйста, Борис Щукин.
— За него ты ручаешься?
— Вполне.
— Причины?
— Честный парень, Сергей Иванович. Я с ним давно дружен. На него можно положиться во всем. Только он немножко заикается и очень стеснителен.
— Стеснительность храбрости не мешает, — заметил Павел Андреевич.
— Что ж, примем к сведению. — Нечаев сделал пометку в своем блокноте. — Он — сын мастера паровозоремонтного завода Сергея Васильевича Щукина. Хорошая семья!
— Я могу назвать вам сразу десяток фамилий.
— Сразу не стоит. По одной.
— Аркадий Юков. Свой человек!
— Это как понять — свой? — спросил Павел Андреевич.
— Юков — страшно надежный парень. Лучше всех, честное слово.
— Ты опять горячишься. Спокойнее, Александр.
— Юков не подходит, — сказал Павел Андреевич.
— Почему?
— Не подходит, — не изменяя голоса, проговорил Павел Андреевич.
Вот так же и Фоменко, не думая, на скорую руку, отклонил Юкова. Да какое они имеют право!..
— Извините, товарищ, — напористо начал Саша, обращаясь к Павлу Андреевичу, — утверждение ваше голословное! Вы просто-напросто не знаете Аркадия.
— Саша, Саша, не горячись! — опять предупредил Никитина Сергей Иванович и легонько стукнул ладонью по столу. — Павел Андреевич знает больше, чем мы с тобой, у него работа такая. Не обижай его.
«Сомневаюсь!» — подумал Саша, а вслух сказал:
— С Юковым я учился много лет. Он — патриот!
— Продолжайте и не забывайте девушек, — переглянувшись с Нечаевым, проговорил Павел Андреевич.
Спокойный и неторопливый голос худощавого обезоружил Сашу. Павел Андреевич не зря наговаривал на Аркадия. У него были, конечно, свои соображения. Но какие, какие?..
Разговор о школьных товарищах Никитина длился еще полчаса, и все это время Саша думал об Аркадии. Судьба Юкова складывалась явно неудачно. Если все так решительно настроены против него, значит на фронт его не пустят. Может, здесь сыграл роль отец Аркадия, отбывающий срок заключения? Возможно, и характер Аркадия, его хулиганские поступки произвели нежелательное впечатление…
— Вот все! — перечислив почти весь свой класс и не забыв многих ребят и девушек из школы имени Макаренко, заключил Саша.
— Ну, спасибо! — Сергей Иванович протянул Саше руку. — У меня есть сведения, что истребительный батальон решено послать на строительство оборонительных укреплений в районе города Валдайска. Ты можешь не возвращаться в Белые Горки. Наш сегодняшний разговор — предварительный. Думаю, что немцы не прорвутся к нам. Ну, а если… тогда встретимся еще раз.
— Найдем время, — улыбнулся Павел Андреевич.
— От отца писем нет? — спросил Сергей Иванович.
— Не было…
— Бои трудные, писать некогда. Всего, Саша!
Никитин попрощался и вышел.
Сергей Иванович напомнил ему об отце. У Саши защемило сердце. Жив ли?..
Саша медленно спускался по лестнице. Он видел сейчас отца. Он видел его как наяву, как живого. Он даже ощущал стойкий свежий запах ремней его амуниции…
В каком месте, под каким городом сражается его танковая часть?
ТРИНАДЦАТАЯ КОМНАТА
Целиком поглощенный невеселыми думами об отце, Саша вышел на крыльцо горкома, и здесь, в самых дверях, его чуть не сшиб с ног Аркадий Юков. Аркадий налетел так неожиданно, что Саша отшатнулся и пробормотал:
— Осторожнее… что ты… в чем дело?
— Саша! Ты не знаешь, что случилось, Сашка?!
Лицо Юкова светилось восторгом, старая кепка была лихо сдвинута на затылок.
— Ты куда это летишь? — опомнился Саша. — И что в самом деле случилось?
— Уф! Сердце прыгает… как волчок! — воскликнул Аркадий. — Ты знаешь… история! Вызывают меня в Чесменск, в суд, как сказал Фоменко. Вот, думаю, история, черт бы ее побрал! Прибегаю домой, а мать говорит: приходил незнакомый парень, приказал, чтобы срочно шел… это я чтобы срочно шел… в горком партии, в комнату тринадцать. Ну, я прямо — р-раз… И сюда… Зачем меня вызывают, ты не знаешь?
«Что за чудеса?» — подумал Саша.
— Ты что молчишь? — Аркадий подозрительно глянул на Сашу. — Говори прямо!
— Не знаю зачем. Может, спросить о чем-нибудь хотят… Не знаю даже, что и предполагать…
— Ладно, сейчас скажут. Я побежал. Где эта тринадцатая комната?
— Не имею представления.
— Всего, Саша, я спешу!
Махнув Никитину рукой, Юков вбежал в вестибюль и растерянно оглянулся по сторонам.
— Вам кого? — спросил его дежурный.
— Мне? Да сам не знаю… Вот вызвали… в эту самую… в тринадцатую комнату.
— В тринадцатую? — переспросил дежурный. — Минуточку. — Он хотел поднять телефонную трубку, но замешкался, глядя куда-то мимо Аркадия.
Юков обернулся и увидел, что по широкой, покрытой ковровой дорожкой лестнице в вестибюль спускается худощавый человек в военной форме без знаков различия в петлицах.
Этот человек подошел ближе, и взгляд его настороженных глаз остановился на лице Аркадия.
— Юков? — спросил он.
Сорвав с головы кепку, Аркадий утвердительно кивнул.
— Пойдемте, — спокойно сказал худощавый и, не оглядываясь, зашагал вверх по лестнице.
Держа свою кепчонку за козырек, Аркадий поднялся на второй этаж. Здесь стояла тишина, лишь изредка мягко хлопали обитые войлоком и дерматином двери.
«Человек, видать, серьезный, шутки шутить не любит, — размышлял Аркадий. — Не какой-нибудь рядовой милиционер…»
Юков крепко сжал губы, нахмурился, кепчонку незаметно сунул в карман, застегнул пуговицу на рубашке: расхлябанность и всякие там легкомысленные улыбки тут не к месту. Строгость…
А худощавый, подведя Юкова к одной из дверей, постучал пальнем по табличке с цифрой 13 и сказал, по-домашнему улыбаясь:
— Кабинет, надо признаться, попался мне неудачный. Зловещая цифра, не люблю я ее. Как вы думаете, Юков?
— По-моему… предрассудки, — пробормотал Аркадий, пораженный легкомысленной улыбкой и еще тем, что худощавый говорит с ним о каких-то пустяках.
— Нет, все-таки я думаю сменить комнату, — продолжал худощавый. — Народные поверья, они, Юков, влияют на психологию людей.
Он открыл дверь, и Аркадий, вновь озадаченный словами худощавого, вошел в небольшую светлую комнату. Письменный стол, на котором не было никаких бумаг, сейф, несколько стульев и диван с аккуратно свернутым солдатским одеялом составляли всю обстановку комнаты. На белой стене, сбоку, висела политическая карта Советского Союза. Ничего, ничегошеньки страшного. Разве что сейф заключал в себе нечто такое, которое можно отнести к разряду таинственного…
Хозяин кабинета коротким жестом предложил Аркадию сесть и, наблюдая за каждым движением Юкова, протянул коробку папирос «Казбек». Юков отказался.
— Бросил, — скупо объяснил он.
Худощавый понимающе кивнул головой и достал из сейфа толстую папку.
— Вы догадываетесь, Юков, зачем вас вызвали? — спросил он, открывая папку. Теперь он не улыбался, ни одной веселой искорки не промелькнуло в его глазах.
— На фронт? — почти шепотом выговорил Юков, так и подавшись вперед.
— Вы хотели бы?
— Хоть сейчас!
— А если не на фронт, а труднее?
— Я согласен и труднее! Только чтоб врага бить!
Аркадий хотел потрясти сжатыми кулаками, но понял, что подобные жесты вряд ли уместны.
Собеседник его несколько минут задумчиво перелистывал бумаги в папке. Аркадий с удивлением увидел свою фотографическую карточку, письменную работу по литературе, которую он писал в школе три месяца назад, знакомую вырезку из газеты под заголовком «Смелый поступок»…
Худощавый задумчиво произнес:
— Бить врагов в одном ряду, плечом к плечу с друзьями, конечно, трудное дело. Еще труднее жить среди врагов…
— Как то есть жить? — Аркадий даже отшатнулся — Я не понимаю…
— Очень просто — жить. Вот вы, например, могли бы жить среди немцев?
— Я? В каком смысле?
— Ну, в самом прямом, — мягко улыбнулся собеседник. — Жить с ними вместе, возможно, носить их форму, делать вид, что с ними заодно.
— О-о-о! — протестующе взвыл Аркадий. — Это не по мне! Я уже как-то прикидывал… с одним другом своим… это самое. Еще до войны.
— Что, испугались?
— Я? Испугался? — Юков вспыхнул. Он понял, что путного разговора с худощавым у него все равно не получится. — Ничего я не боюсь. Я в любой час жизнь за Родину отдам, только вы предлагаете неприемлемое какое-то… У меня душа просит — не жить с ними, а бить их! Сердце не примет жить с такими!
— Сердце! — воскликнул худощавый. Лицо его исказилось. — Сердце! — повторил он и, бросив на стол карандаш, вскочил. — В схватке с заклятыми врагами сердце и прочие лирические отступления в расчет не берутся! На карту поставлена судьба Родины! До Днепра, до Смоленска немцев пропустили! Полстраны под фашистским сапогом!..
Он словно споткнулся и замолчал. Потом спросил:
— Значит, вы отказываетесь?..
— Как это отказываюсь? — ответил Аркадий, чувствуя, что его поняли не так. — Нельзя так быстро… Вы не объяснили как следует… Я не подумал еще… Вы подождите выводы делать. Лучше толком объясните мне, в какое пекло и как лезть.
Лицо худощавого посветлело. Он встал, положил руку на плечо Аркадия.
— Я тебя понимаю, друг мой Аркадий, прекрасно понимаю, сам в твоем положении удивился бы, потому что уж больно неожиданную работу я тебе предложил. Ты потерпи немножко, я вот тут… — Он вышел из-за стола и принялся расхаживать по комнате, разводя и сводя перед грудью руки. — Физические упражнения помогают при нервном возбуждении и переутомлении, — пояснил он.
«Тяжелая должность, видать, у человека!» — мысленно посочувствовал Аркадий.
— Ну вот, все в порядке. — Худощавый снова поудобнее примостился за столом.
— Так о чем же мы говорили, а?
— Ясно о чем, — буркнул Аркадий. — Вы, давайте, не разводите со мной дипломатию. Все равно возьмусь, вы прекрасно это знаете, — Аркадий поглядел в окно, в свободную, поднебесную птичью даль и вздохнул: — Эх, Сашка, Сашка, ты словно в воду глядел!
— Какой Сашка? О чем вы? — насторожился худощавый.
— Так, дружок мой. Мечтал о такой работенке. Никитин, вы его должны знать. Ну — пишите: Аркадий Юков согласен. И давайте, что там и как.
— Твердо решили? Учтите, вы имеете полное право отказаться. И никто вам дурного слова не скажет. Дело в том, что работа… работа все-таки, а не работенка, которую вам предлагают, сопряжена с постоянным риском для жизни, — строго сказал худощавый.
— Какое же военное дело не сопряжено с риском для жизни! — сказал Аркадий. — Все понятно. Если это нужно, я готов. Не в бирюльки играем. Объясняйте, если доверяете. И прошу еще раз: все начистоту.
— Ну что ж, вы правы, — деловито проговорил худощавый. — Фамилии своей я вам не говорю. Работать со мной вам не придется. Тот, с кем придется дело иметь, станет известен только в том случае, если Чесменск окажется под угрозой оккупации.
…Поздним вечером собеседник Аркадия встал и настежь распахнул окно: разговор был окончен.
— Итак, до новой встречи, — сказал худощавый. — Помни, все, что ты здесь слышал, — большая тайна, государственная, народная тайна. А теперь пойдем со мной.
Они вместе прошли по коридору в самый конец здания. Худощавый открыл тяжелую дверь, и Аркадий еще из коридора увидел секретаря горкома Нечаева, поднявшего от бумаг голову. После прошлогоднего комсомольского собрания они ни разу не встречались и не разговаривали.
— Здравствуй, Аркаша! — поднялся он навстречу Юкову и дружески потряс Аркадию руку. — Как жизнь?
— Плохо, Сергей Иванович, — сказал Аркадий.
— Что так?
— Да ведь… — Аркадий кивнул в сторону карты.
— Что верно, то верно, не совсем удовлетворительно, но я не об этом спрашиваю. Как домашняя жизнь?
— А-а, это хорошо! Мамка болела, теперь выздоровела. Спасибо вам за прошлогоднюю помощь, Сергей Иванович!
— Ну, о чем разговор… Как отец? Что слышно?
— Да ну его к черту! Не хочется и говорить.
— Отец все-таки…
— Понятно, — насупился Аркадий.
— Мамаша-то проживет без тебя?..
— Она у меня простая, Сергей Иванович. Ей бифштексов не нужно. Хлеб да картошка.
Нечаев обнял Аркадия, секунду постоял так.
— Ну, давай-ка мы с тобой напрямик, без обиняков. Тебе доверяется очень опасное, очень трудное и очень важное дело. Твои друзья и товарищи с презрением отвернутся от тебя, будут считать тебя изменником и предателем. Ты будешь один среди врагов. Тебе на каждом шагу будет грозить смерть. И только одно всегда будет воодушевлять тебя и помогать — сознание того, что ты беззаветно служишь Родине. В твоем лице подпольные советские органы, а они непременно будут, если Чесменск окажется захваченным немцами, хотят видеть надежного человека в немецкой полиции, а возможно, и в гестапо — это зависит от твоей находчивости. Как вести себя, ты знаешь?
— Помаленьку, исподволь привыкну.
— Знай, что любовь народная — для человека великая награда. Народ вечно будет помнить своих сынов, боровшихся за его счастливое будущее. Запомни это, Аркадий.
— Я запомню, товарищ секретарь.
— И вот еще что… отец у тебя, как ты сам признаешь, неважный. Позволь, Аркаша, мне считать тебя своим сыном, а?
— Сергей Иванович! — растроганно воскликнул Аркадий. Ему стало жарко от волнения.
Нечаев шагнул к Аркадию, поцеловал его и снова прижал к себе.
— Я еще увижу тебя. Иди.
— Счастливо вам, Сергей Иванович.
— И тебе счастливо, Аркаша!
— Хороший парень! — сказал худощавый, когда Аркадий вышел в коридор.
Секретарь горкома ответил не сразу. А когда он заговорил, худощавый, который уже давненько знал Нечаева, понял, как тяжело у него на душе.
— Страшнее всего, Павел Андреевич, что именно самых хороших мы посылаем почти на верную смерть! — Сергей Иванович отвернулся к карте и добавил, чуть ли не выдавливая каждое слово: — Какие же сердца нам нужны!..
ПЕРВАЯ ПЕСНЬ ОБ АРКАДИИ ЮКОВЕ
Ты все сидишь, Аркадий?..
Ты одиноко сидишь в сквере, спрятавшись на потаенной скамейке от любопытного людского взгляда.
Ты сидишь с опущенной головой, и глаза твои упрямо смотрят в одну точку.
Ты думаешь, Аркадий?
Думы, думы! Они плывут нестройными рядами, как облака на небе, как густые, темные облака, наглухо заслоняющие солнце.
Никто не скажет, что ты раскаиваешься, Аркадий. Эй, люди! Вы, вы, разных годов рождения, — кто из вас может заявить, что Аркадий Юков раскаивается? Я вижу: у вас чистые, правдивые глаза, вы и в мыслях не держите таких кощунственных слов. Нет, всем ясно: ты не раскаиваешься, Аркадий. Ты принял решение и сделаешь все так, как тебе приказано. Просто тебе скверно сейчас. Тебе горько. Ты не ожидал этого. И оттого, что тебе очень, очень горько, ты и спрятался в сквере, на скамейке, где перочинным ножом вырезано «Петя+Катя», спрятался и ничего не замечаешь вокруг.
А над тобой, в белых парадных облаках, плывет неунывающее улыбчивое солнце, и каждый листок сирени, растущей вокруг тебя, отвечает ему своей улыбкой. Оно плывет, это же солнце, и над полями сражений и — так уж заведено в природе — одинаково всем — и врагам, и друзьям — светит с неприступной высоты. Оно всех без разбору оделяет своим теплом, но тот, кто желает победить, должен впитать в себя больше тепла, больше света.
А ниже солнца и облаков несутся ветры. Они бывают шальными, неистовыми. Но бывают и добрыми, освежающими. Ветры тоже без всякого разбора и валят с ног человека и овевают его прохладой. Но человек, сильнее жаждущий победы, примет ураганы на свою грудь, разорвет их и придет к конечной цели быстрее.
А под ногами Аркадия лежит земной шар, который издавна привык к тому, что его немилосердно топчут миллионы разных ног. Земной шар покрывают сотни тысяч, а может, и миллионы лужаек — зеленых, белых и алых. И на каждой из них могут найти приют и добрый человек и злой, зверь и птица. Цветы пахнут для всех. Разве не все равно ромашке, распустившейся на берегу Днепра, кто сорвал ее — чужой или свой? Разве не все равно березовой ветке, выросшей под Смоленском, над чьей головой — врага или друга — висит она в утренний, пахнущий соками земли час? Все равно, все равно, Аркадий! Но ты должен запомнить: кто сильнее любит свою Родину, кто тверже сердцем, кто идет воевать за правду всего человечества, тот, вдыхая запахи ромашек и березовых листьев, впитывает в себя окрыляющую силу и побеждает.
А возле сквера, в глубине которого сидит Аркадий, идут русские солдаты. Они идут обычным своим, в меру усталым — много прошли, и в меру твердым — еще больше предстоит пройти — усталым и ровным шагом. Они глядят только вперед, потому что у них нет выбора. Только вперед, только вперед! Раздумья расслабляют походку — прочь раздумья! Грусть размягчает сердце — прочь грусть, когда Родина, священная страна берез и ромашек, в опасности! Солдаты идут в бой, и выбирать им не из чего. Сыновний, отцовский долг, долг перед Родиной обязывает их: победить!
Так вставай же, Аркадий!
Солдаты идут в бой, и ты видишь теперь их штыки. Ты видишь, как в просветах кустов сверкают эти штыки, еще не обагренные кровью, эти прекрасные трехгранные штыки, несущие с собой частицу русского солнца. Скоро, может быть, они перестанут сверкать, покроются пылью и смертельной ржой, сгинут в каком-нибудь болоте, в окопе, засыпанном взрывом бомбы, но все равно и через тысячу лет люди не забудут, что они несли в себе частицу солнца — главное достоинство штыков, пущенных в дело во имя свободы человечества.
Иди, Аркадий!
Солнце прольет на тебя свое вечное тепло, и ты впитаешь его как можно больше.
Ветер ударит в твою грудь и разметает волосы — ты выстоишь и пойдешь дальше.
Русский луг приютит тебя, и ты, всей душой вбирая в себя его живительные запахи, станешь сильнее.
Счастливого пути, Аркадий!
Ни уговаривать тебя, ни утешать не надо. Найти бы для тебя родное слово! Слушай, ты, кажется, любишь стихи, которые не раз читала тебе Соня. Вот эти:
Сложил эти стихи Багрицкий, умный поэт, который предвидел, что таким, как ты, очень нужно будет живое сабельное слово. Это он для тебя писал, Аркадий! Для тебя и о тебе. Ведь это тебя, тебя бросает молодость в поход.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Дундич!.. Кавалерийская атака!.. Шашки наголо! И — пуля, шальная, смертельная…
Разве не о тебе это, Аркадий?
Нет, не о тебе пока. Ведь дальше сказано:
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы!
Мы подымались и открывали глаза.
Ты подымался и открывал глаза, Аркадий.
И враги отступали и рассыпались в прах.
Это было уже, было. Ну и что же, что это было во сне? Повторится и в жизни. Вот она, жизнь, перед тобой — в сиянии солнца и солдатских штыков, в блеске девичьих глаз и в пламени пожаров, в крови, обагрившей белые одежды, и в гуле заводских корпусов. Жизнь со смертью рядом. Так было всегда. Но до каких же пор, до каких же пор будет продолжаться такое?..
Это твоя душа кричит на весь мир, Аркадий.
И поэтому ты встаешь.
Ты выходишь из сквера. Ты шагаешь солдатским шагом.
Ты идешь на свой боевой пост.
ДВА ПРОЩАНИЯ
В тот же день вечером истребительный батальон возвратился из Белых Горок в Чесменск. Бойцам было объявлено, что завтра в десять часов утра они вновь должны собраться во дворе школы имени Ленина. Все уже знали, зачем этот сбор…
На другой день бойцам дали отпуск до вечера.
Саша Никитин вышел со школьного двора вместе с Аркадием Юковым. Аркадий был, как никогда, задумчив и степенен.
— Так, значит, ямки копать, — вздохнул он. Иронически добавил: — Приятное занятие!
— Что ж поделаешь. — Саша помолчал. — Ты почему не говоришь, зачем тебя в горком вызывали?
Саша вечером долго думал об этом странном вызове, но так ни к какому выводу и не пришел.
— Не вспоминай, Сашка! — горестно махнул рукой Аркадий. — Ошибка произошла. Есть, оказывается, какой-то мой однофамилец. А я-то думал!..
Саша поверил Аркадию. После характеристики, которую дал Юкову Павел Андреевич, Аркадию, конечно, и мечтать не стоит о каком-либо боевом задании.
— Ну, не унывай, Аркаша! — все-таки успокоил Саша друга.
— Тошно, Сашка!
— Я понимаю…
Сашу и Аркадия догнал Семен Золотарев, возбужденно заговорил:
— Как это вам нравится — под Валдайск? Учебные винтовки сменим на лопаты! Неужели ничего лучшего нельзя было придумать? Это черт знает что! Ведь есть мирное население, есть невоеннообязанные!..
— Ты, конечно, считаешь себя военным населением? — уколол его Саша. — Воином, активным штыком, так?
— Да уж, конечно, мое место не на оборонительных работах! Я не думаю, что и ты с охотой идешь.
— Приказ есть приказ, Семен.
— Это верно. И в то же время скверно.
Аркадий слушал их молча. Он все время о чем-то думал. Саша понимал его настроение.
— Смотрите, смотрите! — закричал Семен, указывая па другую сторону улицы. — Борька Щукин с отцом! И Шурочка, Шурочка с ними!
— Загорелись глаза, — шутливо подтолкнул Аркадия Саша.
— Борькин отец на фронт уезжает, — не обращая внимания на эту реплику, сказал Семен и побежал через улицу. — Здравствуйте, Сергей Васильевич! Здравствуй, Шурочка! Привет, Борис!
Одетый в новую красноармейскую форму, с рюкзаком за плечами, шагал Щукин-отец. Рядом с ним — взволнованный Борис и заплаканная Шурочка.
Саша и Аркадий последовали за Семеном. Сергей Васильевич Щукин остановился.
— А, здорово, молодцы-истребители! Как дела? — приветливо заговорил он.
— Как сажа бела, — невесело отозвался Юков. — Истребляем мы пока хлеб да кашу.
— А ты не спеши, Юков! — сказал Щукин. — Знай, что лучший солдат — это тот, который команду выполняет. Сказали тебе: жди — значит, надо ждать.
— Ах, папа, ты других учишь ждать, а сам на фронт торопишься, — сквозь слезы упрекнула отца Шурочка.
— Я — другое дело, дочка! Я — уже стреляный воробей, две войны прошел — германскую и гражданскую. Такие, как я, сейчас нужны на фронте. Туго нашему брату приходится. Было бы полегче — не пошел бы. А то ведь там что делается!.. Нет уж, ты лучше не плачь, Шурочка, без меня, видно, не обойдутся. У нас на заводе сразу десяток мастеров заявления в военкомат подали. Мы — рабочий класс, мальчишки, без нас ни в тылу, ни на фронте порядка не будет. Поможем, подскажем. Молотом Советскую власть подпирали, спиной своей, теперь штыком подопрем.
— Папа, ну все ясно! Как ты любишь политбеседы! — сказала Шурочка.
Сергей Васильевич резко обернулся к ней.
— Молчать!
Шурочка отшатнулась.
— Молчать, девчонка! — тише повторил Сергей Васильевич. — Я эти политбеседы с семнадцатого года провожу и до смерти проводить буду. Кому, как не мне, их проводить? Ты видишь эти лица? — Он ткнул пальцем в лицо Юкова. — Раскисли, расплакались! Борис тоже ноет. Немцы наступают, города забирают! Ну и что же? Не такое видывали. Москва со всех сторон была окружена, а выстояла. Сейчас мы посильнее будем, кулак у нас покрепче. Вот так, ребятки. Слезы не лить, не хныкать. Чтобы у вас глаза всегда были сухие и нервы крепкие. Слышишь, Борис?
— Слышу, папа.
— А ты слышишь, дочка?
— Слышу, папа.
— Вот так. Ну, и вы, орлы, тоже. Знайте, что пока жив рабочий класс, жива и Советская власть! Желаю вам счастья! До встречи!
— Всего хорошего, Сергей Васильевич!
— Возвращайтесь с победой!
— Ждите и нас на фронте!
Друзья долго провожали взглядом сильную широкоплечую фигуру Щукина.
— Вот это человек! — с восхищением сказал Аркадий. — Такой не дрогнет.
— Коммунист! Вот у кого нам учиться, — добавил Саша. — Он правду говорит: лучший солдат тот, который терпеливо ждет приказа. Понял, Аркадий?
Саше хотелось приободрить, успокоить Юкова, но Аркадий и без этого уже глядел веселее: разговор с Сергеем Васильевичем подействовал на него благотворно, как приятное долгожданное известие.
В тот день Аркадий и Саша прощались с Соней и Женей.
Впрочем, короткий разговор около грузовика, который через пять минут должен был увезти Никитина и Юкова в Валдайск, трудно было назвать прощанием. Никаких особых прощальных слов сказано не было, только Саша расхрабрился и в самую последнюю минуту чмокнул Женю в щеку.
Аркадий попрощался с Соней строже. Он пожал ей руку и, сгорая от нестерпимого желания проделать то же самое, что проделал Саша, — так и не решился! — сказал:
— Увидимся еще! Не унывай, ладно?
И как-то боком, боком, коротко вздыхая, ни на кого не глядя, подвинулся к кузову и полез, тяжело забрасывая ногу.
Соня махнула ему рукой. Грузовик тронулся, исчез за поворотом, а Соня все махала, глядя в ту сторону необычайно большими, расширившимися от горестного удивления глазами.
— Уехали, Соня! — сказала Женя.
Соня опустила руку, повторила:
— Уехали!
Женя обняла подругу и зашептала:
— Давай поклянемся, что мы никогда, никогда не забудем Сашу и Аркадия.
Соня, должно быть, только и ждала этого.
— Клянусь, что бы ни случилось с Аркадием, — горячим шепотом отозвалась она, — где бы он ни был, что бы ни случилось с ним, я не забуду его никогда!
— Я люблю Сашу, как свою жизнь! Я хочу быть самым близким, самым верным его другом! Клянусь всем сердцем! — в свою очередь проговорила Женя.
Но сказав это, она вдруг смутилась, быстро оглянулась по сторонам и, заливаясь густой краской, спросила:
— А это не смешно?
— Странная ты, Женька! — осуждающе проговорила Соня. — Разве ты любишь Сашу? Не любишь ты его, хочешь обижайся, хочешь нет! Ветреная ты.
— Сонечка, не осуждай меня! — взмолилась Женя. — Уж такая я. Не люблю, если смешно.
— Смешно то, что ты говоришь. Понимаешь ли ты, что такое любовь?
— Конечно, понимаю.
— Скажи, ну?
— Это… Это… такое чувство… Да что ты меня экзаменуешь? — обиделась Женя. — Люблю я Сашу. Нравится он мне.
— Себя ты любишь, больше никого.
— Ты все гадости сказала?
— Не нравится?
Женя надула губы, отвернулась. Соне стало жалко подружку.
— Не обижайся, — мягко сказала она. — Видно, такой уродилась ты.
— Видно, — покорно, со вздохом согласилась Женя.
Ну разве можно было на эту вертушку по-настоящему обижаться?