СТРАШНАЯ ДОРОГА
Война разметала Щукиных в разные стороны.
Сергей Васильевич ушел в армию. Марфа Филатовна эвакуировалась с заводом на восток.
Шурочка застряла где-то под Валдайском, в колхозе, куда ее вместе с другими студентами послали на уборку урожая.
Борис уехал на грузовике, отбитом у Гладышева. Он первый раз в жизни убил человека, Этот человек, Гладышев, был подлецом. Судить его некогда было. И некому было судить. В таких условиях их просто расстреливают, не давая ни минуты на размышление, — это немаловажное обстоятельство могло бы с избытком успокоить совесть Бориса. Могло бы… но долго не успокаивало. Бориса удручало, что Гладышев — свой, русский, что он, может быть, принес бы еще пользу. Борису также казалось, что Гладышев не выстрелил бы первым: возможно, он хотел пригрозить в запальчивости…
Но в тот же день Борис убедился, что жалеть Гладышева и ему подобных нельзя.
Сбежал Остапов.
Он сбежал хладнокровно, нахально, подло.
Грузовик, который он вел, двигался последним, и это было, конечно, ошибкой. Ошибся Тюльнев. Не возникло никаких подозрений ни у Бориса, ни у Сони. И Остапов воспользовался этим, он одурачил своих постылых хозяев без особых уловок и ухищрений — до слез легко и просто.
К вечеру колонна выехала из большого леса, и Остапов, отставший к тому времени метров на четыреста, сразу же остановил свой грузовик. Он, видно, хорошо знал дорогу и поэтому выбрал очень удобное место: огибая несжатое поле ржи, шоссе круто поворачивало влево и метрах в пятистах от леса терялось, уходя под уклон. Справа, за ржаным полем, в сотне метров, петляла в низинке речушка. Там, на востоке, тяжело придавили мутный, расплывающийся горизонт непроницаемые тучи.
Остапов выпрыгнул на дорогу и поднял капот мотора.
— Греется, соб-бака! — громко сказал он. — Надо водички подлить! — И, выхватив из кабины ведро, побежал к речке.
Борис вылез из кузова. Спустилась на землю и Соня.
— Ты слышишь? — тихо прошептала Соня. — Это канонада?
— Да.
— Но почему она на востоке?
— Дорога поворачивает на север. Мы прорвемся.
— Товарищ Щукин! — крикнула из кабины девушка-медсестра. — Шофер наш в лес повернул!
— Остапов! Остапов! — закричал Борис и бросился к речке. Соня побежала за ним.
— Остапов! Остапов! — вдвоем звали они, а в ответ лишь эхо перекатывалось над ржаным полем.
Борис выхватил пистолет и выстрелил три раза в воздух.
И снова только странное, похожее на резкие хлопки пастушьего кнута эхо разнеслось над утопающей в сумраке землей, да явственнее, звонче отчеканилась в глухой тишине зловещая канонада на востоке.
— Подлец! — воскликнул Борис и, охваченный яростью, бестолково выпустил в воздух остальные патроны.
Соня повисла у него на руке.
— Успокойся, Боря! Давай подумаем, что делать? Ты не умеешь водить машину?
— Нет. И в кабине никогда не сидел. Я надеюсь, что Тюльнев услышит выстрелы и вернется.
— Ох, хорошо бы!
Но прошло минут десять, и стало ясно, что профессор принял решение — продолжать путь. А может быть, он не заметил отсутствия третьей машины и не расслышал выстрелов. Во всяком случае, Тюльнева обвинять было нельзя, он спасал большую часть раненых: ведь дорога была каждая минута.
Девушка-медсестра заплакала от отчаяния. Раненые забеспокоились.
— Товарищ капитан, в чем дело? — зло закричал один из них, приподнявшись из кузова. — Почему мы стоим? Где остальные?
— Какой я капитан! — с горечью ответил Борис. — Я еще и солдатом не был!
— Нет, в чем дело, я спрашиваю? Поезжайте, вам говорят! — еще громче закричал раненый и грязно выругался.
— Молчать, вы! — Борис понял, что сейчас нужно говорить решительно и, с трудом проглотив комок, застрявший в горле, добавил: — Дело серьезное. Шофер сбежал. Кто умеет водить автомашину?
Раненые молчали.
— Никто не умеет водить машину? — переспросил Борис.
— Всё! — вздохнул опять тот же раненый. — Крышка нам, братцы!
Он перекинул через борт костыли, быстро и ловко, на одной ноге — вторая в белом сапоге из ваты и бинтов была полусогнута — спустился на землю.
— Куда вы? — кинулась к нему медсестра.
Раненый замахнулся на нее костылем.
— Прочь! Продали нас немцам!
И ускакал в лес — так же ловко и быстро, по-звериному.
В кузове поднялся ропот.
Соня вскочила на колесо, умоляюще заговорила:
— Братики, родные, успокойтесь! Мы с вами! Особой опасности нет. До утра вам ничто не угрожает, а утром мы, в крайнем случае, разместим вас у надежных людей в ближайших деревнях. Я хорошо знаю это место, у меня здесь много родственников.
— Не уходите, сестрица, не покидайте нас!
— Ни в коем случае, мои родные, ни в коем случае!
— Пить, пи-ить!..
— Сейчас, сейчас напоим всех!
Медсестра с ковшом в руке побежала за водой. Успокоенные добрым, ласковым голосом Сони, раненые смолкли, лишь сквозь зубы стонали те, которые не могли терпеть.
— У тебя в самом деле родственники здесь? — тихо спросил девушку Борис.
Соня отрицательно покачала головой. На глаза ее навернулись слезы.
— Ужасное положение! — тихо сказал Борис.
Наступила ночь. Борис надеялся, что по дороге еще будет движение, но час шел за часом, а дорога была все такой же глухой и пустынной, забытой людьми. Ни одной, ни одной машины не прошло больше из Чесменска!
— Таких надо уничтожать на месте! — с ненавистью сказал Борис под утро. — Я уничтожил бы их всех, у меня не дрогнула бы теперь рука!
Соня поняла Бориса и прибавила:
— Они страшнее и опаснее фашистов.
Борис уже не морщился, вспоминая расстрел Гладышева. Второе предательство раз и навсегда излечило его от сентиментальных мальчишеских угрызений совести. Воину, вышедшему на битву с вековечным злом, не пристало оплакивать смерть врага. Борис на практике познал этот суровый закон борьбы.
Страшны были последствия второго предательства.
Как только забрезжилось, Борис и Соня отправились искать ближайшее селение. Они пошли наугад — прямо по дороге, миновали поворот. Шоссе, мокрое от росы, которая густо покрыла землю на рассвете, полого уходило вниз, и там, в низине, была, кажется, какая-то деревня.
— Это дым или туман? — спросила Соня, всматриваясь в горизонт.
— Туман…
Соня отрицательно покачала головой.
— Там горит что-то. Смотри, огонь!
Языки пламени — один, второй, третий — плясали там, где смутно угадывались очертания деревни. До ближайших домов было не больше километра, но они не слышали никакого шума. Деревня горела в полнейшей тишине, и Борис с Соней невольно остановились и посмотрели друг на друга. Холодные мурашки побежали по спине Бориса.
— Немцы? — прошептала Соня.
Теперь Борис покачал головой.
— Наши, — сказал он, вдруг поняв все. — Добро сжигают, чтобы немцам не досталось.
— Значит, немцы близко! — воскликнула Соня. — Пойдем скорее. Может, застанем кого-нибудь.
В деревне горело пять или шесть построек. Горела животноводческая ферма на околице. Горела какая-то каланча. Горели скирды в поле. Когда Борис и Соня подошли совсем близко, стал слышен шум огня, раздуваемого ветерком, треск падающих стропил и балок; что-то лопалось в огне; вздымая тучи искр, взвились к небу длинные огненные смерчи… только не слышно было человеческих голосов. Горели мертвые, покинутые людьми постройки.
— Народ уходит в партизаны, — сказал Борис.
Не заходя в деревню, Борис и Соня повернули назад. Нужно было спешить: вот-вот взойдет солнце — и тогда зловеще оживет дорога.
И все-таки они опоздали.
— Смотри, смотри! — воскликнула Соня и прижалась к Борису.
Красный, почти багровый солнечный свет накрыл ржаное поле. Борис увидел три кроваво поблескивающие приземистые машины с башнями; они ползли по самой возвышенности, внезапно появившись со стороны речки. Танки. В блеклом неестественном солнечном свете мелькнули темные кресты на броне.
— Все! — сказал Борис.
Танки двигались к дороге, прямо к тому месту, где стоял грузовик с ранеными.
— Захватили! — выдавил Борис.
Но случилось более ужасное.
Танки остановились на вершине пригорка и в упор расстреляли грузовик из пушек. Сделав каждый по выстрелу, они сползли к дороге…
Соня почти без чувств опустилась на дорогу. Борис подхватил ее на руки. Соня вздрагивала от рыданий и повторяла одно слово:
— Изверги, изверги, изверги!..
— Запомним, — сказал сквозь зубы Борис.
Лежа в кустах, он видел, как танки-разбойники прогрохотали вниз по шоссе, к пылающей деревне.
По дороге — вслед за танками и группой мотоциклистов — потянулись фашистские войска.
Борис сказал, что возле разбитого грузовика теперь делать нечего, но Соня решила все-таки увидеть место гибели раненых своими глазами, и Борис согласился.
Прячась в кустах, перебираясь через открытое место ползком, они подошли к лесу. Им осталось только перебежать полянку, покрытую кочками, и лес спрятал бы их. Но в тот миг, когда они поднялись в полный рост и, прыгая с кочки на кочку, кинулись к лесу, откуда-то появились два немца в своих зеленых, подпоясанных широкими ремнями мундирах, с автоматами, взятыми на изготовку.
Борис, бежавший первым, с размаху упал в мокрую болотную траву. Соня, коротко ахнув от страха, присела возле него.
В первый момент Борис подумал, что немцы сейчас сразят их, и, зажмурив глаза, зарылся лицом в траву. Вдруг вместо автоматной очереди он услыхал раскатистый хохот.
Немцы смеялись.
Вернее, смеялся один немец, первый, молодой, красномордый. Второй — он стоял чуть сзади — хмуро глядел себе под ноги.
Борис увидел это, подняв голову. Он тотчас же вскочил. Встала и Соня. Раскатистый хохот немца пристыдил их. Страх исчез. Осталась только сжимающая сердце тревога.
— Сьюда. Ко мне, — сказал первый немец на ломаном русском языке и помахал рукой.
Борис и Соня стояли как вкопанные. Немец неодобрительно покачал головой.
— Вальтер, — обратился он к своему товарищу, — хороша парочка? Взгляни на девушку. Красавица.
— Мне все равно, — пробормотал Вальтер.
— Сьюда! Я приказывайт! — крикнул первый немец и угрожающе повел автоматом.
— Они испугались, — сказал Вальтер по-немецки. — Он — капитан, судя по нашивкам. А она — цивильная, ее надо отпустить.
— Я покажу ее командиру, — сказал первый.
— Ты же католик, Адольф. Зачем брать лишний грех на душу? — сердито возразил Вальтер.
— Грех ляжет на командира. — Адольф снова захохотал. — Я всего лишь выполняю приказ.
— Все-таки я считаю, что девушку надо отпустить.
— Ты слизняк, Вальтер, у тебя куриное сердце. — Сказав это, Адольф снова перешел на ломаный русский: — Сьюда! Сьюда!
Борис и Соня поняли, о чем говорили солдаты. Соня побледнела.
— Лучше умру, — чуть слышно прошептала она.
— Умрем вместе, — сказал Борис.
Они медленно пошли к немцам.
— Бьегом! — закричал Адольф, выпучив светло-голубые глаза.
Борис и Соня пошли еще медленнее.
— Болшевик! — сказал Адольф Вальтеру. — Молодой комиссар!
— Он еще мальчик, — сказал Вальтер. — И девушка очень молоденькая. По-моему, их надо отпустить.
— Замолчи! — сказал Адольф. — Я давно догадываюсь, что ты не чистокровный ариец…
Вальтер что-то ответил ему, но Борис уже не вслушивался в разговор.
— Беги! — крикнул он Соне, загораживая девушку своим телом.
Адольф рванулся к Борису, но не рассчитал, зацепил Вальтера. Они оба закричали что-то гневно и резко.
— Беги! — Борис врезался в кусты.
Автоматная очередь опоздала. Пули сбивали листву над головой Бориса. Соня бежала впереди.
…Очутившись в глубине чащи, они остановились, посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Однако радоваться было еще рано — и скоро они поняли это. Борис почувствовал боль в бедре. Соня с ужасом вспомнила гибель раненых. И радость угасла в глазах Бориса и Сони.
Они были среди врагов. Борис носил советскую военную форму. Для любого немца он был командиром Красной Армии. Положение, в которое они попали, сначала казалось им безвыходным. Они были одни. Без куска хлеба. Без оружия. В незнакомом лесу.
Долго сидели они в густом ельнике, молчали, прижавшись друг к другу.
— Слушай, Соня, — сказал Борис, — ты не считаешь, что лучше всего — это возвратиться в Чесменск?
— Я думала об этом…
— Там можно найти друзей, с которыми легче начинать борьбу.
— Там Женя. Может быть, Саша… — Соня запнулась. Она хотела сказать: Аркадий — и не смогла произнести этого имени. Аркадий, где он? За кого теперь выдает себя?..
— Значит, ты согласна? — оживился Борис. — Тогда решено.
Соня сказала, что Борису нужно избавиться от воинской формы. Борис усомнился: не будет ли это трусостью или, что гораздо хуже, предательством? Соня заметила, что воинская форма Борису не принадлежит, а кроме того, ведь существует военная хитрость, и Борис согласился.
До вечера они шли по лесу, страдая от жажды и голода. Потом им попался какой-то ручеек, и они с жадностью напились холодной родниковой воды. Скоро открылась лесная опушка, а за ней маленькая деревенька. Борис затаился на опушке. Соня пошла в деревню и через час принесла немного хлеба и одежду для Бориса. В деревеньке Соня узнала, как пройти до Чесменска.
На ночь они укрылись в овине.
СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ
В ту страшную предосеннюю пору — и раньше и чуть позже — много людей возвращалось в Чесменск.
Шли пешком, таясь в лесах и оврагах.
Ехали на повозках, не скрывая ни имени, ни фамилии.
Шли в одиночку, шли группами…
Возвращались беженцы, не успевшие вырваться из окружения. Оккупанты круто и безжалостно поворачивали их назад, и они, понурые и печальные, неохотно брели, неся свой жалкий скарб.
Возвращались патриоты, решившие биться с врагом не на жизнь, а на смерть. Их вел приказ сердца.
Возвращались и подлецы, дезертиры, изменники.
Может быть, теми же дорогами двигались и Борис с Соней, и шофер Остапов.
Но не только с востока шли люди. Шли они и с запада, вслед за гитлеровскими передовыми частями. С запада шли отставшие, попавшие в кольцо наши воинские части. Побатальонно шли, поротно, повзводно, по десятку человек, поодиночке. Но шли, пробивались упорно, самозабвенно.
Где-то рядом с ними, возле них, шли Семен Золотарев, Сторман, Гречинский, Коля Шатало.
Шла и ехала — где как придется — Шурочка Щукина.
Она работала в том же колхозе, где работали Людмила Лапчинская и Маруся Лашкова. Но Людмила и Маруся уехали вовремя, на день раньше Шурочки, — и успели вернуться в город. Шурочка задержалась в дальней бригаде, и ей пришлось испытать все тяготы людей, которые действовали в ту пору без чьей-либо помощи, на свой страх и риск.
Военный смерч ураганного сорок первого года безжалостно крутил Шурочку на прифронтовых, похожих на муравейник, дорогах.
Она спала где попало — и в крестьянской избе на полу, и в копне, и под кустом, укрываясь своим поношенным, в заплатах, пальтишком.
И ела что попало — и мед, выпрошенный у колхозного пасечника, и корку хлеба, найденную в пустой избе.
Шла пешком, держась вблизи пожилых женщин, ехала на случайных автомобилях.
Пробиралась одна, и лесом, и полем, дрожа, как в лихорадке, от страха.
Ей пришлось за четыре дня пути испытать больше опасностей, чем за все ранее прожитые двадцать с небольшим лет.
Она убегала от фашистских истребителей, расстреливающих на дорогах все живое, даже одиноких путников, пряталась в старых воронках от фашистских бомб; отбивалась от какого-то верзилы, который выследил ее, когда она устраивалась на ночлег в копне, и набросился ночью, как зверь; тонула в болоте, мокла под грозовым дождем, могла быть раздавлена автомашиной, убита вражескими парашютистами, которые разбойничали на дорогах…
Но Шурочка, как и сотни других женщин и девушек, счастливо избежала многочисленных опасностей и вернулась в Чесменск.
Она вернулась именно в тот день, когда Борис уехал на восток. Вернулась — и не застала никого. Она была одна в пустом доме, показавшемся ей незнакомым и мрачным. Одна в городе, таком же мрачном и незнакомом. Одна в целом свете.
Вернувшись из госпиталя, Шурочка легла на голую, без матраца, койку и долго плакала. Она выплакала, кажется, все слезы. Лицо ее к вечеру стало сухим, глаза резало, словно в них попал песок.
Дома не было ни еды, ни подходящей одежды. Кое-что забрала с собой мать. Все остальное она спрятала в чулан, повесив на дверь громадный — «старорежимный», как называл его Борис, — замок. Ни открыть, ни сломать этот замок Шурочка не могла.
Соседи ничего не знали, ничего хорошего не могли предложить, только советовали разную чепуху.
И слез не было больше — несчастье да и только.
Вечером Шурочка обшарила весь огород и к радости своей обнаружила, что на ее долю оставлено людьми, зверьем да птицами пять желтых, твердых, как гранаты, огурцов, кочана три капусты, множество капустных кочерыжек, некая подозрительная тыква — дикий гибрид, выведенный Борисом, три зеленых помидора, искусно спрятавшихся в траве, изрядное количество луку, уйма петрушки и прочей перезрелой зелени. Прямо на гряде Шурочка попировала, закусывая огурцы капустой. Насытившись, она решила, что утро все-таки действительно мудренее вечера, и легла спать.
А утром к ней пришла Людка Лапчинская.
Это было первое счастливое событие. С приходом Людки, собственно, все и началось.
Шурочке показалось, что она начала вторую жизнь. Первая жизнь осталась за той черной — ну конечно же черной! — чертой, отделившей все, что было до странствий Шурочки и представляло собой нечто сказочное, с хрустальными теремами и башнями и родными людьми. Вторая жизнь обещала быть тоже изумительной — ведь недаром же, выглянув спросонья в окно, она увидела во дворе изумительную до невозможности Людку, спасительницу Людку, Людку-подружку, Людку-сестричку. Людка стояла во дворе и недоверчиво улыбалась.
Вот тогда Шурочка и подумала, что начинается вторая жизнь.
Шурочка могла выбежать в дверь, но она не сделала этого. Она распахнула окно и выпрыгнула с подоконника прямо в объятия Людмилы.
Подруги с налету, взвизгивая от безграничного счастья, поцеловались.
Они целовались, целовались, целовались. При этом они говорили что-то невразумительное, не поддающееся хотя бы приблизительному переводу.
А затем они расплакались. Впрочем, целуясь, они уже плакали.
Оказалось — это оказалось по меньшей мере через полчаса, — что Людмила не эвакуировалась потому, что буквально три дня, как вернулась из-под Валдайска. А Шурочка была убеждена, что Люда эвакуировалась, и только поэтому не постучалась вчера в калитку Лапчинских.
Затем — в течение следующего часа — Шурочка узнала, что Людмила встречалась с Борисом, была у Женьки Румянцевой, пыталась с мамашей сесть в последний эшелон, чтобы получать от Борьки письма по адресу: город Куйбышев, главпочтамт, до востребования… Ах, какая счастливая Людка!
Что могла рассказать она, Шурочка? Что, кроме ужаса?! Как верзила пытался заламывать ей руки и дышал на нее? Она это рассказала, нарисовав мимоходом общую картину своих черных странствий.
Людмила почему-то с сожалением сказала ей:
— А я не испытала никаких приключений! Нас всех, как детей, привезли на машинах!
К середине дня, когда Шурочка и Людмила успокоились, выяснилось общее для обеих обстоятельство: они не знали, что делать.
У Людмилы хоть осталась мать и было кое-что из жратвы (так пренебрежительно Людмила назвала съестные продукты), а у Шурочки не было ничего, кроме собственного дома и многочисленных желаний, вполне бесполезных и даже обременительных для нее на заре второй, так удачно начавшейся жизни. Людмила, конечно, готова была принять подругу в свою семью, но Шурочка не хотела быть нахлебницей. Это было не в ее привычках — превращаться в нахлебницу.
Но что же оставалось делать?
Трудно сказать, к какому выводу пришли бы девушки, если бы не случилось новое событие.
Явился Сторман.
— Алло, синьорины! — радостно воскликнул он, увидев девушек, и не выдержал — скорчил по привычке уморительную мину.
Он — с этой восхитительной гримасой — был родной, домашний, довоенный и — словно в подтверждение своей подлинной довоенности — держал в руках за горлышко бутылку вина с яркой наклейкой. Шурочка обомлела. Начинались-таки чудеса! А Людмила приветственно махнула Сторману рукой, словно рассталась с Вадькой Сторманом только вчера. Она хотела что-то сказать, но Сторман опередил ее.
— И ты здесь, донна Люсия! — воскликнул он. — Удачно драпанула из-под Валдайска? Каким макаром?
Сторман блестяще выглядел со своей блестящей бутылкой и блестяще говорил.
— А ты? Да здравствуй, Вадька! Как ты?..
— Я — особое дело, — многозначительно сказал Вадим, будто таил некую, чуть ли не государственной важности, тайну. — Здравствуйте, синьорины! Как поживаете?
— Великолепно, — усмехнулась Людмила.
— Ты один? — нетерпеливо спросила Шурочка.
— Пока, — многозначительно сказал Вадим.
— Что это у тебя?
— Вино. Разве не видишь?
— Где же ты взял?
— В витрине. Иду, смотрю — разбитая витрина. И в уголке стоит эта симпатичная склянка… точно в городе не осталось ни одного мужчины. Взял.
— Украл? — изумилась Шурочка.
— У кого теперь красть?
— У государства!
— Государство теперь — я! — отпарировал Вадим. — Говорят, в город немцы входят. Прикажете немцам оставлять? Извините, не привык. Пожалуйста, синьорины. — Сторман поставил бутылку на плоское перильце веранды. — Мадера — вино люкс. У вас есть жареные миноги? Или с чем его пьют?..
Так он появился, этот весельчак Сторман. Пришел и поставил на перила веранды бутылку мадеры. А в город, по его же словам, входили немцы — событие, которое, должно быть, не производило должного впечатления на этого храбреца Стормана.
Девушки с восторгом глядели на него.
В их глазах Вадька Сторман был чуть ли не героем.
Сторман и сам не отрицал, что до настоящего героя ему осталось самую малость, миллиграмм какой-то, раз плюнуть. Рассказать? Он не против. Но обо всех приключениях, которые выпали на его долю, конечно, не расскажешь… кое-что, впрочем, забыть нельзя.
— Я, собственно, за вами, — сообщил он девушкам, прежде чем поведал им свою героическую историю. — У меня есть задание. Но об этом потом. Дайте мне оглядеться… и не выпить ли нам по бокалу мадеры?
— Сообщи прежде, какое задание, — потребовала Людмила, — а то мы умрем.
— Да, конечно, вы не выдержите, — вздохнул Сторман, и девушки, как ни крепились, не смогли сдержать смеха.
— Будь посерьезнее, — попросила Стормана Шурочка, — тем более, что мы все-таки постарше тебя.
— Только это и заставляет меня сделать постное лицо, — смиренно сказал Сторман, и девушки опять расхохотались.
Вадим не мог вести себя иначе. Нет, он просто не мог — да особенно еще в такой компании.
Когда он только заикнулся о плане Саши Никитина и его друзей, связанном с озером Белым, Людмила взмолилась:
— Расскажи толком, где Саша, Левка Гречинский!
— Пригласите же меня в дом, черт вас возьми! — сказал Сторман в тон Людмиле.
Бутылку мадеры все-таки пришлось разлить по банкам — на этом настоял Вадим. Он провозгласил тост за победу и выпил свою порцию до дна.
— Хорошая закуска! — с наслаждением сказал он, с хрустом жуя бурый, в желтых конопатинах огурец.
Девушки пригубили вино и, поморщившись, поставили банки на стол. Вадим набросился на них — чтобы пили. Но Людмила сказала:
— Я не думаю, что тебе будет интересно, когда мы напьемся и станем петь песни. Мы выполнили все твои условия, даже выпили мадеры… фу, гадость! Никогда не пила ничего отвратительнее! Теперь очередь за тобой… и больше не пей! — Людмила схватила банки и выплеснула содержимое за окно. — Долой эту пьяную оргию! — прибавила она.
— Ваша власть, — со вздохом сказал Вадим.
В конце концов ему пришлось приступить к рассказу. Но в тот раз он только начал его, а заканчивать пришлось на другой день. Помешали немецкие мотоциклисты, промчавшиеся по улице. Девушки и Вадим увидели оккупантов своими глазами — и сразу же посуровели. Вадим заторопился домой — к матери, которая тоже не эвакуировалась. Шурочка и Людмила забрались на чердак. Там они и уснули…
Рассказ Вадима вкратце сводился к следующему.
В общем он совершил — разумеется, вместе со всеми — по меньшей мере четыре героических подвига.
Во-первых, после того, как ушел Саша и появились немецкие танки, ребята (Вадим, конечно, стал во главе) решили идти к озеру Белому самостоятельно. Но прежде чем уйти из деревни, они подожгли три, да, целых три овина с необмолоченным хлебом. Фашисты пытались потушить пожар, да куда там!
Во-вторых, отряд Вадима решил вооружиться. Им были нужны автоматы! Они сделали засаду на дороге и напали на маленький обоз. Вооружены были только дубинами. Обозников (Вадим не помнит, сколько их было, наверное, десяток) они частично вывели из строя, частично рассеяли, но в критический момент к фашистам подоспела подмога, поэтому отряд Вадима захватил в этом славном бою лишь холодное оружие. Проблема вооружения (им же нужны были автоматы!), таким образом, не была решена.
Вадим приказал: «Решить проблему!» — и (в-третьих) они напали и захватили склад немецкого вооружения.
Операция была продумана и осуществлена точно. Героизм и мужество проявили все. Вадим приказал Коле Шатило отвлечь внимание немецкого часового. Коля так и сделал — посредством бросания, камней. Когда, часовой пошел на шум, они сбили замок и вооружились до зубов. Автоматов, пистолетов и винтовок они добыли на целую роту… впрочем, наверное, все-таки на взвод.
В-четвертых, они разрушили большой мост на дороге. Оккупантам придется строить его заново.
Мост они разрушили недалеко от Чесменска. После этого ребята повернули к озеру Белому, а Вадим отправился в Чесменск с определенными заданиями. О заданиях он не намерен распространяться…
Рассказ произвел на девушек большое впечатление.
— Если ты даже приврал половину, все равно вы настоящие герои, — сказала Людмила.
— Да, конечно, — скромно согласился Вадим.
К концу следующего дня выяснилась приблизительная обстановка: немцы полностью и, видимо, прочно захватили город, фронт отодвинулся далеко на восток. Сторман предложил: завтра уходить к озеру Белому. Девушки согласились.
Шурочка оставляла пустой дом, Людмила расставалась с матерью, и ей было труднее. Шурочка ночевала одна. Она почти не сомкнула глаз, ей все чудились чужие шаги и голоса. Наконец-то забрезжило на востоке…
В восемь часов пришел Вадим — с рюкзаком, в полном походном снаряжении. Шурочка тоже приготовила свой рюкзачок.
— Люськи еще нет? — деловито спросил Вадим. — Сходи за ней.
— У нее же мать…
— У меня тоже мать! — сурово сказал Вадим.
Шурочка молча вышла на террасу и остолбенела: в калитку вместе с красной, как мак, счастливой, растерянной Людмилой входили Борис и Соня Компаниец.
Двор медленно поплыл перед Шурочкой, она пошатнулась, прислонилась к столбу и зажмурила глаза.
«Сплю или просто чудится?!»
— Она сейчас упадет от радости, — сказала Людмила.
А голос Стормана вдруг завопил возле самого ее уха:
— Борька! Зверь ты этакий! Подлец! Откуда?!
«Не сплю».
Шурочка прыгнула с крыльца и повисла у Бориса на плечах. Поцелуи, слезы, отрывистые восклицания — все перемешалось.
— Девушки, Вадим, давайте-ка в дом, чтобы не привлечь внимания, — сказал Борис. — Радоваться и визжать особенно вроде не с чего. Какая обстановка? Что слышно? Рассказывайте.
Рассказывайте… А о чем Шурочка и Людмила могли рассказать? Другое дело — Вадим. Да и не смогла бы Шурочка сейчас рассказать — оглупела от счастья. Схватив Бориса и Соню под руки, она тянула их в дом, а глаза у нее были мокрые.
— Соня стала для меня все равно, что ты, — сестричкой, — сказал Борис. — Мы с ней такое повидали!..
Шурочка поцеловала Соню.
Людмила шла сзади и глядела Борису в затылок.
Пять минут назад, когда они вдруг встретились на улице, Борис обнял ее и крепко расцеловал. Расцеловал, не стесняясь Сони, и Людмила сейчас была в таком же состоянии, как и Шурочка.
Но это состояние внезапного, оглушительного счастья скоро прошло, и тогда инициативой завладел Вадим — единственный человек из компании, которому не досталось поцелуев. Да он и не был сторонником разных там сентиментальностей. Он глядел на целующихся снисходительно и не без сострадания. Он был выше этого.
— Борис, Соня, — сказал он, подчеркивая тоном голоса особую серьезность разговора, — вы могли бы не застать нас. Мы уходим из города. Вот наш план…
Но Борис сразу же перебил его:
— Это — реально? Скажи, Вадим, реально?
— Абсолютно, — сказал Вадим.
— Я сомневаюсь.
— В чем? Почему?
— Боюсь, что мы станем в лесу робинзонами, а надо бороться. Бороться, — повторил Борис, — а не робинзонами быть.
— Робинзонами! — возмущенно воскликнул Вадим, — Да ты знаешь, как мы под Валдайском боролись! — Тут он приумолк на секунду, а потом решительно добавил: — Абсолютно можно бороться!
— Почему отпадает город? — спросил Борис. — Остаться здесь, связаться с подпольщиками… есть же, остались в городе подпольщики?
— Почему отпадает город? — переспросил Вадим и… и все разом обернулись к окну.
На пол упал какой-то предмет, завернутый в бумагу.
Все посмотрели на него, потом друг на дружку.
Соня стояла ближе всех. Она подняла, развернула. Это был осколок кирпича. А на бумаге карандашом было написано:
«Ребята! Борис, Вадим, Левка, Семен, Коля и все, кто здесь есть, немедленно уходите из города! Немедленно! Вам грозит большая опасность! Записку сожгите. Друг».
— Что? Соня, что? Что там? — раздались нетерпеливые возгласы.
А у Сони отнялся язык — она узнала почерк Аркадия Юкова.
— Соня, говори же!
Соня молча подошла к окну, оглядела двор — никого не было. Нет, Аркадий, конечно, не покажется ей на глаза.
— В конце концов!.. — нетерпеливо воскликнул Вадим.
— Ребята, — взволнованно сказала Соня, — всем, кто здесь есть, предложено немедленно уходить из города. Борис, читай.
Борис быстро пробежал глазами записку.
— Да. Но, может, провокация?
— Нет, — возразила Соня. — Вглядись. Ты узнаешь почерк?
— У-узнаю, — ответил Борис.
— Да чей же это почерк? — Вадим бесцеремонно потянулся к бумажке. — Дайте-ка…
Соня выхватила листок из рук Бориса.
— Спокойно, — сказала она. — Шурочка, спички.
— Что за таинственность такая! — обиженно пробормотал Вадим. — Пещера Лехтвейса[72]…
— Нет, брат, это по-посерьезнее, — сказал Борис, заикаясь от волнения.
Вспыхнула бумага. Все молча смотрели, как она горит, чернеет, свертывается в трубку, падает на пол черными хлопьями.
Соня растоптала пепел ногой.
— Уходим! — сказал Борис.
В ту же секунду где-то совсем близко грохнул выстрел.
МСТИТЕЛЬ
Он упирался изо всех сил, царапался, норовил укусить за руку. Его втащили в дом, захлопнули дверь. Еще раньше, когда его поймали в саду, Вадим отнял у него винтовку и, ни слова не говоря, бросил ее в колодец. Он закричал, ему зажали рот…
И вот он стоит, окруженный, загнанный в угол. Плечи дрожат, кулаки яростно сжаты.
— Все равно убью! Все равно убью! Все равно убью! — в яростной запальчивости повторяет он.
— В кого стрелял? — уже не первый раз спрашивает его Борис.
— В предателя! — наконец отвечает он.
— Кто это был?
— Юков.
— Дурак! Откуда тебе знать — кто он?
— Он в машине немецкой, с немцами ездил!
— Попал? — торопливо спросила Соня. У нее дрожал голос.
— А я знаю?
— Не попал, промазал, — сказал Борис.
— Кончайте вы с ним возиться! — раздраженно проговорил Вадим. — Намылить шею да вытолкнуть — только и всего. Нас же схватить могут!
— Трусы вы, трусы! — закричал Олег Подгайный. Это был он. — Зачем винтовку в колодец бросили? Там было еще четыре патрона. Четырех немцев можно было убить!
— Так и бил бы немцев! Что же ты своих лупишь?
— Юков — предатель!
Соня топнула ногой.
— Не смей говорить так!..
— Пошли, пошли! — крикнул Вадим.
— Да подожди ты, что ты нервничаешь, — остановил его Борис. — По всему городу стреляют. Немцы на окраинах кур, гусей из винтовок бьют. Немцев надо бить, а ты своих лупишь, — повторил он, обращаясь к Олегу.
— Я и немцев еще буду, — пообещал Олег.
Он никак не мог сообразить, почему его схватили, отняли винтовку, стали бранить. За что? Олег поглядывал на всех волчонком и огрызался.
— Кто ты, чтобы стрелять среди бела дня? — спросил его Борис.
— Мститель! — крикнул Олег.
— Террорист-одиночка ты, а не мститель! — разозлился Борис. — Разве так мстят? Предположим, ты одного убьешь, а они придут и десяток заложников возьмут. Невинных людей возьмут, понимаешь?
— Выходит, и убить нельзя, — пробормотал Олег.
— Можно и нужно, — сказал Борис, — только организация нужна. В одиночку ни черта не сделаешь.
— Борис, я прошу, кончай все-таки этот инструктаж, — снова вмешался в разговор Вадим. — Ты не один. Судьба девушек тебя должна беспокоить.
— Сейчас пойдем. Ты что думаешь делать, Олег?
— Что и прежде, — буркнул Подгайный.
— Пойдешь с нами, — вдруг резко сказала Соня. — Его нельзя оставлять здесь, этого мстителя.
— Пойдешь с нами, Олег, — повторил Борис.
— Я против, — возразил Вадим. — Нельзя его тащить с собой.
Борис повернулся к Вадиму и решительно сказал:
— Есть смысл, Сторман, и большой.
— Ну, как хочешь. Не знаю, будет ли в восторге Саша.
— В данном случае мнение Саши не играет роли.
— Какой Саша? — встрепенулся Подгайный. — Никитин? Где он?
— Там, куда мы уходим. Собирайся, Олег.
— А мне собираться нечего. Я один.
— Где же дед?
— Умер, — прошептал Олег. — Позавчера похоронили.
— Значит, ты сам себе господин? Ну — пять минут сроку, сбегай за одеждой.
— Я мигом! — крикнул Олег и пулей вылетел во двор.
— Вадим, ты выйди, последи, все ли на улице в порядке, — сказал Борис.
Вадим пренебрежительно пожал плечами — вот еще, мол, командир нашелся, — но все-таки послушался.
— Боря, я тебе какое-нибудь пальтишко разыщу, — Шурочка кинулась в соседнюю комнату.
Борис подошел к Соне, взял за руку повыше локтя.
— Я никогда не верил, что Аркадий — плохой человек, — прошептал он. — Рад за него и за тебя!
Соня с благодарностью посмотрела на Бориса и хотела что-то сказать, но, почувствовав ревнивый взгляд Людмилы, стоявшей у окна, засмеялась.
— Я, пожалуй, пойду, помогу Шурочке, — сказала она и, показав Людмиле язык, скрылась.
Людмила знаком позвала Бориса к себе.
Конфузливо улыбнувшись, он подошел.
Людмила порывисто вскинула руки, обняла Бориса и, не пряча свои блестящие от слез радостные глаза, сказала:
— Как ты возмужал, Боря, как отличаешься от этого трепача Вадима!
Все время, пока Шурочка и Соня искали одежду, Борис и Людмила целовались у окна. И для Бориса это было лучшей наградой за те лишения и опасности, которые испытал он. И всегда, пока жив человек на земле, любовь — это обыкновенное человеческое счастье — будет самой дорогой наградой мужеству, доблести, благородству человеческому.
СЫН И ОТЕЦ
Первые дни «службы» у немцев были для Аркадия Юкова самыми трудными.
Еще до встречи с Дорошем он знал, что к оккупантам пойдут в услужение все подонки общества, разбойники с большой дороги. Но он не представлял всей гнусности, низости, кровожадности этих людей.
Выйдя из полиции на свежий воздух, Аркадий вздохнул с облегчением. Вырвался наконец-то! Хоть еще денек погуляет на свободе. Но слишком слабым было это утешение. Теперь уж — назвался груздем, так полезай в кузов. Аркадий с содроганием вспомнил зловещее выражение лица Дороша. Если уж Дорош, начальник, — самый настоящий бандит, то каковы будут рядовые полицейские! А именно с ними, по всей вероятности, Аркадию придется общаться.
Немецкий шофер терпеливо ждал Юкова у подъезда. Он услужливо, хотя и с оттенком фамильярности, распахнул перед Аркадием дверцу:
— Прошу вас, господин. Пожалуйста, пожалуйста.
Впервые в жизни Аркадия назвали господином. Он усмехнулся, сел справа, от шофера и громко сказал по-русски:
— Трогай.
— Айн момент.
До дома Аркадий не доехал. Он решил сегодня же начать поиски и поэтому слез в центре города. Шофер вежливо попрощался с ним. Аркадий похлопал шофера по плечу и, сказав: бывай, старина! — огляделся.
Навстречу шли немецкие офицеры, свежеотлакированные, блестящие. Аркадию захотелось юркнуть в ближайший переулок, но он вспомнил, что в кармане у него лежит некий документик — символ принадлежности к разбойничьему вертепу. С этим документом (с особым документом, подчеркнул Шварц) Юков был почти неуязвим. Почти… Это означало, что только гестапо могло потребовать от Аркадия отчета.
Юков расправил плечи и, когда офицеры поравнялись с ним, любезно сказал:
— Гутен таг!
Офицеры покосились на него, пробормотали сквозь зубы какие-то приветствия (а может, ругательства) и, не остановившись, пошли дальше.
— Чтоб вас черти без аппетита сожрали, гром-труба! — пробормотал в свою очередь Аркадий.
Вблизи жили двое из отряда Никитина — Гречинский и Золотарев, и Аркадий решил навестить их. Мать Гречинского он застал дома и узнал от нее, что сын не вернулся из-под Валдайска. Квартира Золотаревых оказалась заколоченной. «Семен, зайди ко мне. Юков», — на всякий случай написал Аркадий на двери.
Приближался вечер. В шесть часов Юкову можно было пойти за советом к дяде Васе, сапожнику, живущему на Первомайской улице. По правилам конспирации, Юков мог наведываться к нему лишь в исключительных случаях. Теперешний случай был, несомненно, исключительным. Оккупанты угрожали существованию партизанского отряда Нечаева. Дядя Вася должен был немедленно предупредить кого следует.
Но до шести оставалось еще час с лишним, и Юков решил забежать домой и перекусить немножко.
Дома встретила его испуганная, заплаканная мать.
— Отец-то, — зашептала она, — на работу нанялся.
— На какую работу? — не понял Аркадий.
— На какую! Да на самую черную. Что люди-то скажут!
…3-златые горы
и р-реки полные вина-а[73] —
буйно орал отец разгульную песню.
Аркадий остановился возле порога. Знакомая картина: бутылка водки, мензурка с делениями. Отец — красный, потный, с засученными до локтей рукавами рубашки.
…И ты б владела-а мной одна, —
выводил он, размахивая рукой.
— Какой праздник? — спросил Аркадий.
— Праздник, Аркаша! — Афанасий стукнул кулаком по столу. — Приставили к ответственному делу, доверили… не то что прежняя власть, будь ей пусто! Садись, обмоем новую работенку.
— Работенка — какая?
— А вот ты садись, уважь отца… хоть и в автомобилях немецких ездишь и с самим бургомистром ручкуешься… а садись, я говорю! Поч-чет за моим столом от… ответственному сыну! Садись! Вот, — он налил стакан жидкости, — выпей. Ты теперь важное лицо… в новом порядке у немцев. А я т-тоже — лицо. Видал? — он стукнул кулаком в грудь. — Заставлю уважать.
— А все-таки, какая работа? — еще раз спросил Аркадий.
— В жандармерии… тьфу ты! В полиции служу. П-принят за первый сорт и наделен пол… полномочиями власти. Казнить и миловать, казнить и миловать! Хочу — казню, хочу — милую — вот какая мне выпала веселая п-планида!
Аркадий опустился на табуретку. Сдерживая ярость, в упор посмотрел на отца. Горький пьяница, дебошир, бездельник, уголовник. Ни совести, ни чести…
Отец?! Да, отец, родитель. Родной. Все знают. Но как чужд и ненавистен Аркадию! Особенно сейчас — развязный, пьяный от вина и подлого успеха, готовый на любую гадость. Ведь все сделает, что ему прикажут. Будет доносить, хватать, убивать. Пошел работать не за страх, а за совесть — добровольно. Кровавым гнездом предателей будут называть домишко Юковых. Семья полицейских! Семья предателей!
На какой же шаг решиться Аркадию?
— Ты что, не веришь? — спросил Афанасий. — Д-ду-маешь, какой я полицейский! Пью. А я пить не стану. Я тверезый служить буду. Мне надо бы… выслужиться! Что молчишь? През… презираешь отца? Д-давай выпьем — и все. Все! Начнем новую жизнь.
Ну что с ним говорить! Как с ним вообще жить под одной крышей! Может, поговорить с трезвым?..
Нет, нельзя. Аркадий не имел права, не мог доверять ему. Кто же предполагал, что так получится?
В комнату заглянула мать. Аркадий увидел ее умоляющие, испуганные глаза и встал.
— Вот что, — сказал он, беря со стола бутылку, — если ты выпьешь еще хоть один глоток, не бывать тебе полицейским! Я скажу — и все будет кончено.
— Не имеешь такого права.
— Имею. Бургомистра видел?
Отец испугался.
— Аркаша, рюмочку одну! Единственную, сынок! — стал униженно клянчить он.
«Тварь несчастная!» — подумал Аркадий.
— Доложу кому следует, понял?
— Ладно, ладно, ша, ша. Молчок! Ложусь.
— И не вздумай мамку тиранить.
Афанасий пробормотал что-то, тяжело поднялся и бухнулся на кровать.
НАСТАСЬЯ КИРИЛЛОВНА
«Будет ужасно трудно», — говорили Аркадию. Он и сам знал, что будет нелегко. И все-таки он не представлял, как будет трудно.
Но люди, которые организовывали подполье, имели в виду, какие сложности встанут перед Аркадием. Вот поэтому ему и был дан на всякий случай один адресок. Человек, проживающий по этому адресу, не мог прийти к Аркадию. Он не знал Юкова и ни разу не видел его. Но Аркадий, в случае тревожных осложнений, имел право тайком наведаться к этому человеку — сапожнику дяде Васе. Кроме того, он обязан был передавать ему все очень важные, срочные сведения, жизненно необходимые для партизанского отряда.
Инструктируя Аркадия, худощавый заметил, что дядя Вася вряд ли понадобится ему в ближайшее время. Он ошибся.
Может быть, поэтому дядя Вася так встревожился и даже растерялся, узнав, что к нему пришел Школьник.
Впрочем, растерялся и Аркадий.
Первомайскую улицу он знал хорошо, потому что там жила Соня. Нужный дом был где-то рядом. Аркадий без особого труда разыскал его и, стоя возле калитки, постарался вспомнить, кто живет здесь. Аркадий часто видел на скамейке под окошками старую женщину, которая грелась на солнышке. Иногда она читала книжку. Аркадий с ней даже не здоровался. Не раз она недоброжелательно, с антипатией поглядывала на него…
Должно быть, это была мать сапожника дяди Васи. Она и вышла на стук Аркадия. Хмуро спросила, узнав Юкова:
— Что надо?
— Здравствуйте. Ищу сапожника дядю Васю.
Старуха помедлила и ответила по-условленному.
— Дядя Вася давно уехал.
— Я знаю, что уехал. Поэтому и пришел.
— Входи скорее, — сказала старуха.
Она ввела Аркадия в кухоньку с плотно завешенным окном, вывернула фитиль лампы и, поднеся ее к лицу Аркадия, спросила:
— Кто ты? Зачем пришел?
— Срочно нужен дядя Вася. Я — Школьник.
Лампа дрогнула в руках старухи. На лице ее, изрезанном крупными коричневыми морщинами, выразилось изумление.
— Школьник? — недоверчиво спросила она. — Назови себя.
— Широка страна моя родная.
— Хорошо, верю. — Старуха поставила лампу. — Садись. В чем дело?
— Попросите дядю Васю.
— Я дядя Вася. Говори.
Теперь изумился и растерялся Аркадий.
— Вы? Назовите себя.
— Выходила на берег Катюша… Зовут меня Настасьей Кирилловной. Садись, тебе говорю.
Аркадий сел на скамейку и, вглядываясь в сморщенное лицо Настасьи Кирилловны, сказал:
— Но я не знал… мне не говорили, что дядя Вася…
— А зачем тебе было знать? Я тоже не знала, что Школьник — ты. Я тебя не любила, — с грубоватой прямотой ответила Настасья Кирилловна. — Видно, ошиблась. Почему пришел? Я не ждала. Рано.
— Серьезные дела.
— Погоди. Где служишь?
— В полиции. — Аркадий вынул из кармана и показал свою особую бумагу.
— И это все?
— Нет. Я получил вот какое задание…
И Аркадий рассказал Настасье Кирилловне о сегодняшнем разговоре в кабинете начальника полиции.
— Правильно, — после короткого раздумья ответила Настасья Кирилловна. — Хорошо поступил. Только докладывать Дорошу не спеши. Когда тебе срок назначен? Послезавтра? Мал срок.
— Сам взялся. Не учел, Настасья Кирилловна, — виновато сказал Аркадий.
— Ладно, попробуем поправить дело. Прежде чем идти к Дорошу, ко мне загляни. Завтра поздно вечером. Я тебе скажу, как поступать. Может, мы хорошо сыграем. Если бы удалось!..
Она думала о чем-то таком, что, по всей вероятности, знать Аркадию было не обязательно.
«Старушка! Пенсионерка! Кто бы мог подумать!..»
Аркадий глядел на нее с восхищением.
— Да, может, получится, — сказала Настасья Кирилловна, и глаза у нее, как будто бы потухшие, вдруг молодо блеснули. — Придешь, значит, поздно вечером. Словом, в одиннадцать часов. Ходить можешь беспрепятственно?
— Да, — Аркадий снова показал свой дьявольский документ.
— Ладно. Ребят надо предупредить. Пусть уходят. А то беда может быть.
Настасья Кирилловна уперлась локтем в стол, положила острый подбородок на сжатый кулачок и в упор стала разглядывать Аркадия. Он смущенно заерзал на скамейке.
— Самочувствие как? — спросила Настасья Кирилловна.
— Плохо, — ответил Аркадий.
— Почему? — Глаза Настасьи Кирилловны сразу же стали строгими. — Страшно?
— Не то. Отец мешает, — сказал Аркадий.
— Отец? Он вернулся?
Аркадий кивнул.
— Выходит, прийти к тебе нельзя?
— Ни в коем случае. Отец в полицию поступил.
— Новое дело! — вырвалось у Настасьи Кирилловны.
— Неважное дело…
— Не додумали. В таких условиях работать тебе нельзя. Что же делать?
— Я не знаю, — сказал Аркадий и опустил голову.
Старушка молчала.
Не выдержав молчания, Аркадий с торопливой горечью проговорил:
— Он погубит многих!
— Спокойно, — сказала Настасья Кирилловна. Она обняла и поцеловала Аркадия. — Спокойно, сынок. Не будем больше говорить об этом. Есть люди, которым партия и народ доверили решать человеческие судьбы. У тебя все?
— Все, Настасья Кирилловна.
— Иди и будь осторожен. Завтра в одиннадцать вечера жду тебя. Убедись, что никто не следит за тобой. Ступай, сынок. Да помни, что ты не одинок. Много хороших людей помогают тебе.
Отец уже спал, когда Аркадий вернулся домой. Громко, раскатисто храпел Афанасий Юков.
Аркадий постоял возле кровати, поглядел на человека, давшего ему жизнь. Наверное, он обречен теперь. Но ни жалости, ни сострадания не было в сердце при мысли об этом.
Нет ни жалости, ни сострадания. В сердце была лишь обида и горечь. Отец?! Да какой же он отец!..
Утром, продолжая свою работу, Аркадий узнал, что и Коля Шатило не вернулся из-под Валдайска. Оставались двое: Борис Щукин и Сторман.
Они жили в поселке имени Спартака.
Пробравшись к Щукиным в сад, Аркадий подошел к дому и услышал из окон голоса Бориса и Вадима Стормана. Он быстро написал записку, обмотал ею подвернувшийся под руку кирпич и бросил в окно. Подбежал к забору и уже просунул в дыру голову…
В это время раздался выстрел, и пуля обожгла Аркадию плечо.
Мгновенно сообразив, что стрелять могут еще, он бросился в густые кусты вишенника. Кровь окропила левый бок, текла по руке. Но рука действовала, значит, рана была неглубокой и неопасной… А ведь могли уложить наповал!
Впрочем, выстрел скорее обрадовал Аркадия, чем испугал. Есть кому стрелять! Выстрелили в него — будут стрелять и в оккупантов!
Тут мелькнула у Аркадия одна идея.
Нахально остановив на улице немецкую автомашину, он показал шоферу свою бумагу, и шофер в один момент доставил его к зданию управы.
Ленка Лисицына ахнула, увидев окровавленного, зажимающего рану Аркадия.
— Хозяин дома? — с порога громко спросил Аркадий, видя, что дверь в кабинет Дороша приоткрыта. Он бесцеремонно распахнул дверь. Дорош поднялся ему навстречу.
— Юков! Готово?
— Будет сделано. Видите? — Аркадий показал на окровавленную руку.
— Что такое?
— Стреляли, — сказал Аркадий и, глядя прямо в лицо начальника полиции, добавил: — Сволочи! Сообразите перевязку, крови много вытекло.
Дорош выбежал, что-то сказал Ленке.
— Материалы будут, черт возьми? — осведомился он, возвратившись.
— Я сказал. Завтра утром. У меня уже нить в руках. Точка. Денег еще не платили, а требуете, как будто озолотили меня. Ну где санитар или кто там?.. А то ведь слягу от потери крови! — требовательно крикнул Аркадий.
Дорош снова выбежал.
Юков привстал и, заглянув в листок, оставленный Дорошем на столе, прочитал:
«Список лиц, подлежащих реп…»
«Реп… Репрессии, репрессивным мерам», — сразу же разгадал Юков.
Это было очень важно.
«Ленка!» — определил Аркадий человека, который поможет узнать, сколько жертв будет числиться в этом смертном списке.
Вошел Дорош, с ним господин в белом халате.
— Счастливо отделались, молодой человек, — сказал этот господин, осмотрев рану. — На вершок бы ниже и, увольте меня, кость пополам. Болит?
— А ты думал, нет? Ну, вяжи, вяжи. Только завязывай так, чтобы рука у меня свободна была. Чтобы я двигать ею мог… ну, в морду дать или там по шее. Мне придется, может, в рукопашную сражаться. А то начальник, — Аркадий посмотрел на Дороша, — задание дал, а пушку пожалел. Почему жалеешь, начальник? Общее дело делаем. Гони пушку, мне веселей будет.
— Получишь, — сказал Дорош.
— Пока получу, пристрелят.
Господин обработал рану, наложил тампоны, забинтовал руку.
— Молодому человеку покой нужен, — сказал он, обращаясь к Дорошу.
Аркадий захохотал.
— Покой! — передразнил он господина. — А работать за меня дядя будет?
— Идите, — отпустил господина Дорош.
Тот попятился и юркнул в дверь.
— А ты, парень, орел, — сказал Дорош Аркадию. — Мне такие нравятся. Бери! — Он вынул из ящика письменного стола пистолет и протянул Юкову. — Свой отдаю. Не жалко. Служи только. Держи фасон.
Аркадий привычно оттянул затвор, заглянул в патронник.
— Подходящая игрушка! Вот теперь я кум королю. — И Аркадий сунул пистолет в карман. — Так завтра утречком будут сведения. Я пошел.
— Счастливо. Я жду.
«Завтра он изобьет меня до полусмерти», — мелькнуло у него.
Но что будет завтра — Аркадия меньше всего беспокоило. Волновало сегодняшнее.
В седьмом часу Аркадий снова пришел к Настасье Кирилловне.
— Не вовремя, — строго сказала она. — Не в бирюльки играем.
Когда же Аркадий начал рассказывать о событиях сегодняшнего дня и показал пистолет, подаренный Дорошем, она не на шутку разгневалась.
— Ты несерьезно ведешь себя! — заявила она. — А если бы Дорош оцепил тот район и схватил ребят, прежде чем они укрылись? Если бы нашли ту записку? Если бы начальник полиции заподозрил тебя? Ты думал, что за тобой, может быть, следят? А ты пришел ко мне.
— Я уверен, что нет.
— А я не уверена., Юков. Чем кончится твоя авантюра, еще трудно сказать.
Аркадий сидел, опустив голову. Он, конечно, не думал о последствиях. Просто он был уверен, что все кончится благополучно. Ему везло. Повезет и впредь. А о последствиях он не думал. Не думал, что могут следить. Не думал, что может провалить большое дело. Да, игра, мальчишество. Настасья Кирилловна права. Каждое слово должно преследовать определенную цель. Каждый поступок должен заранее обдумываться.
— Спасибо, Настасья Кирилловна, я учту, — сказал Аркадий. — Но я еще не закончил…
— Еще что-нибудь натворил?
— Я узнал, что полиция заводит список лиц, которые будут репрессированы…
— Новость важная, — задумчиво произнесла Настасья Кирилловна. — Добыть список — большое дело.
— Попытаемся.
Настасья Кирилловна долго внимательно глядела на Аркадия. Потом произнесла:
— Ступай. Приходи после одиннадцати.
ВТОРАЯ ПЕСНЬ ОБ АРКАДИИ ЮКОВЕ
Черные ветры свистят над городом.
Черные люди трубят в черные трубы.
Золотое солнце стало черным, как деготь.
Черные дни и черные ночи.
Но человеческая радость, как родниковая вода подо льдом, всегда струится и брызжет, и конца ей не будет.
И рядом с радостью бушует крутое человеческое горе.
И счастье рождается, как подснежники.
Над подснежниками сотни миллионов лет пылают пламенные звезды.
И люди, в сущности, бессмертны.
Они бессмертны, хотя и гибнут денно и нощно. Гибнут поколения, а люди бессмертны.
Они бессмертны потому, что из рук в руки передают неугасающий факел — символ свободы всего человечества.
Этот факел держит и твоя рука, Аркадий Юков.
Неизвестно, когда ты закончишь свой путь — завтра или через пятьдесят лет. Возможно, ты уйдешь из жизни седым стариком. Но может быть, близок час, когда вражеская пуля оборвет биение твоего сердца. Рано говорить об этом. Но все равно — так или иначе — ты уже бессмертен, Аркадий, коль твой факел осветил хоть на миг черную ночь над городом.
Вспышка огня на войне — цель. По вспышкам стреляют. А в руках у тебя — факел. Его должны видеть далеко за лесами, в партизанском отряде. Но нельзя показать этот факел прицельному взгляду врага.
Береги свой факел, Аркадий! Твой пост — не игра. Об этом тебе только что сказала Настасья Кирилловна.
Помнишь, ты сидел в сквере и думал?..
А потом ты встал и заступил на свой боевой пост.
И на этом посту ты уже получил первую пулю. Правда, своя — эта пуля. Но свистят и чужие.
Черные пули свистят в городе. И заготовлены впрок веревки для петель.
Вспомни, Аркадий: «…отец у тебя, как ты сам признаешь, неважный. Позволь, Аркаша, мне считать тебя своим сыном…»
Это сказал Сергей Иванович Нечаев, настоящий человек, один из тех, кто всегда под знаменем и под пулями.
Он помнит о тебе.
И ты помнишь о нем, Аркадий. Ты закрываешь глаза — и видишь его лицо, и ощущаешь отцовскую теплоту, и светлее, спокойнее становится твое лицо.
Сергей Иванович Нечаев — твой отец.
Есть у тебя и мать.
И есть Родина. Твоя Родина, священная страна берез и ромашек. Твоя мать — Родина, Аркадий!
Так мужайся, мой товарищ и друг! Сделан лишь первый шаг. Настоящее дело потруднее.
Нам всем надо помнить, что могут настать дни потруднее.
Мне. Тебе. Ему.
Нам всем, большим и маленьким борцам за счастье всего человечества. Вожакам и ведомым. Людям.
Знамя, за которым мы идем, обстреливают.
Ты слышишь свист пуль? Они летят в будущее. И сражают самых лучших, самых упорных. Пули еще сражают наших знаменосцев.
Сражают в Америке.
В Азии.
В Африке.
И в Европе.
Но знамя они сразить не могут.
Знамя бессмертно.
Под этим знаменем рабочие и матросы штурмовали Зимний дворец.
Неслась в грозную сабельную атаку буденновская конница.
Бились бессмертные Чапаев, Щорс и Кочубей.
Ходил в свою опасную разведку умный смельчак Дундич.
Штурмовали Перекоп славные армии Михаила Фрунзе.
Гонял бандитов Махно и Антонова Котовский.
Умирали под этим знаменем молодые герои Триполья[74].
Погиб в таежном селе пионер Павел Морозов.
Держал это знамя в своих руках Павка Корчагин.
Стоял под этим знаменем герой-подпольщик Аркадий Юков. Ты стоял, Аркадий Юков!
А впереди еще будут молодогвардейцы Краснодона — Тюленин, Кошевой, Третьякевич…
Лиза Чайкина и Зоя Космодемьянская.
Впереди еще рядовой Матросов закроет своим телом амбразуру вражеского дзота.
И взовьется оно, это знамя, над рейхстагом.
Впереди…
А до этого — если надо — умрет под ним и Аркадий Юков.
И если он умрет, защищая свой боевой пост, знамя все равно понесут дальше.
И полетит дальше песня:
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.[75]
Все дальше и дальше — сквозь трудные годы — в безоблачный мир, в мир без войн, нищеты и угнетения…
В мир, который снится тебе, Аркадий, и ради которого ты пойдешь на все.
Он настанет — в этом нет никакого сомнения.
Отсвистит последняя пуля.
Последняя цепь упадет и, ненужная, останется ржаветь на земле.
На выжженной земле распустятся цветы.
И девушки улыбнутся любимым.
И матери поднимут своих детей к солнцу.
И скажет старший вожатый: «Отныне и навсегда воцарились на земле мир и свобода!»