Глава первая
НОВЫЕ РОБИНЗОНЫ
Золотарев, Гречинский и Шатило стояли на берегу озера и молча смотрели, как на стеклянной глади, окрашивая воду в розовый цвет, плавится вечернее солнце. Вода гасла, бледнела, словно выцветала: солнце опускалось за верхушки леса.
Ребята стояли уже не одну минуту. Никто из них не промолвил ни слова, не шелохнулся…
Грозный вид был у трех школьных товарищей.
Золотарев стоял впереди. Носки его обшарпанных, грязно-серых ботинок касались воды. Руки были засунуты в карманы брюк. На груди Золотарева удобно висел новенький, еще поблескивающий от смазки немецкий автомат. Слева на брючном ремне, оттягивая его, зацепились две гранаты с длинными деревянными рукоятками.
Слева и справа, на шаг сзади, застыли высоченный длинношеий Гречинский и маленький, щуплый, как ребенок, Коля Шатило. У Гречинского тоже был автомат. Он держал его под мышкой, обернув ремень вокруг руки. А у Коли Шатило, стоявшего сбоку, доставала до колена кобура из желтой кожи — в таких шикарных кобурах оккупанты носили парабеллумы.
Все смотрели то на мыс, вдающийся в озеро справа, то на противоположный берег, густо заросший кустарником. До него было метров двести.
Минута тянулась за минутой.
— С кем воевать-то здесь? — тихо проронил наконец Золотарев.
— С рыбой, — ответил Гречинский.
— А она здесь есть?
— Уйма.
— Что же ее не видно?
— Нас испугалась, попряталась. Держит на дне совет: сколько карасей могут съесть эти трое завоевателей?
— Я съел бы штук сто, — сказал Золотарев.
— Я двести, — сообщил Гречинский и проглотил слюну.
Вдруг он постучал кулаком по лбу.
— Стойте, братцы! В эту пустую голову, кажется, пришла спасительная идея. В землянке в углу стояли удилища. Но, может быть, там есть лески и крючки? Нашлись же там сухари! Охотники и рыболовы — заботливый народ, не любят оставлять друзей в беде.
Сказав это, Гречинский исчез в чаще, а через пять минут из леса донесся торжествующий вопль.
— Есть! — почти одновременно воскликнули Золотарев и Шатило.
Семен снял автомат, сбросил ботинки и закатал выше колен брюки. Коля сделал то же самое.
С воинственными возгласами, приплясывая на ходу, показался из лесу Гречинский. На левом плече, как боевое оружие, держал он два удилища.
— Лески и крючки, ржавые только, — сообщил он. — Да возблагодарит аллах рыболовов, милостью которых мы сегодня, быть может, насытимся!
— Если они живы, — заметил Семен.
Гречинский сразу потускнел, приумолк, сел на прибрежный песок.
— Да, если живы, — тихо повторил он. — Тоска, братцы!
— Брось! — строго сказал Золотарев. — Рано затосковал. Не воевал еще. Готовь свою снасть, а мы с Колей каких-нибудь червей добудем. Сутки не жрали, не шутка.
— Сутки — шутка, — пробормотал Гречинский. — Рифма или нет?
— Безалаберный какой парень, — неодобрительно покачал головой Семен. — Под стать Вадьке Сторману. Только тот к тому же еще и трус. Где он сейчас?
Коля ничего не ответил. Он с готовностью смотрел на Семена, и в чистых голубых глазах его выражалось восторженное желание выполнить все, что прикажет ему новый дружок.
С грехом пополам они накопали десятка полтора тонких, почти бесцветных червей. Гречинский размочил кусок сухаря и слепил из хлебной мякоти несколько шариков.
— Приступим, помолясь, — сказал он, умело закидывая в воду снасть. Левка издавна считался заядлым рыболовом и, кажется, знал толк в нехитром на первый взгляд рыбацком деле.
Глядя на неподвижную, прочно застывшую поверхность воды, можно было подумать, что озеро безжизненно. Но поплавки, пустив медленные затухающие круги, пролежали спокойно не больше минуты — начался дикий, остервенелый клев. Создавалось впечатление, что на приманку, яростно толкаясь, по-пиратски бросаются сразу десятки прожорливых рыб. Гречинский едва успевал вытаскивать добычу — это были караси, тугие, скользкие, все как на подбор одинаковые, одного выводка.
— Это не ловля, — с разочарованием сказал Гречинский, выбрасывая на песок тринадцатого карася. — В таких случаях настоящий рыбак просто уходит на другое место. Никакого спортивного интереса. Все равно что в магазине купить.
Золотарев опять неодобрительно покачал головой, а Коля улыбнулся: он тоже любил рыбачить и ему понятно было чувство Гречинского. Рыбак не любит такую рыбу. Сердцу рыбака мило томительное и сладкое ожидание клева.
Но сейчас было иное дело — ребята озверели от голода. Богатый улов радовал их, как внезапно обнаруженный драгоценный клад.
Пока Гречинский и Шатило чистили и потрошили перочинными ножами рыбу, Золотарев занялся костром. Он разводил его под развесистой шапкой дуба возле старой рыбацкой землянки. Сухой валежник сгорал быстро, рассыпаясь в золу. В яме, как в духовке, было запечено десятка четыре обернутых в лопушки карасей.
Душистое, сочное мясо таяло во рту. Торопясь и обжигаясь, ребята обгладывали одного карася за другим.
— Кончай, робинзоны! — наконец сказал Гречинский. — Много нельзя.
— Еще по одному, — попросил Золотарев.
— Нельзя. Понимаешь?
— Свежая рыба. Хватит, — согласился и Шатило.
Костер чуть тлел. Отяжелев от торопливой еды, все трое легли вокруг огонька и замолчали.
Над лесом загорелись звезды. Холодало.
— А ведь осень уже, — сказал после долгого молчания Гречинский. Он поднялся и бросил в подернувшийся ярко-серым пеплом костер несколько палок.
— Напрасно мы послали в город Стормана, — еще через несколько минут задумчиво проговорил Золотарев. — Что он может узнать?..
— Шел бы ты, — заметил Гречинский.
— Сам знаешь, как он просился.
— У него мать больная.
— Врет он.
— Почему ты такой недоверчивый, Семен?
— Ты же знаешь, как вел себя Вадька в походе.
— А ты не боялся?
— Боялся, но не показывал вида.
— Я тоже боялся, — признался и Коля Шатило.
— Но это только начало, — сказал Золотарев.
И опять все замолчали. Гречинский еще раз поднялся и бросил в увядающий огонь сухие дрова.
— Это только начало, — повторил Золотарев. — Нам отступать нельзя. Бить надо фашистов, бить!
— Если бы Сашка пришел, все было бы в порядке, — заметил Гречинский.
— Придет.
— А если не придет?
— Сами воевать будем. — Золотарев рывком вскочил. — Спать, ребята, — он затоптал костер.
Один за другим они влезли в землянку и улеглись на полу, положив оружие под голову.
Через минуту установилась тишина.
Они не спали, но говорить сейчас им не хотелось.
Золотарев думал, что, если не придет Саша, ему самому придется командовать маленьким отрядом, принимать множество разных решений. Будущее тревожило его.
Гречинского пугала неизвестность. В армии, в строю, на фронте было бы ясно и просто. Здесь, в лесу, вставало множество проблем.
Шатило во всем полагался на Золотарева, но и он сомневался: могут ли они воевать втроем? У него все время возникал вопрос: с кем и как они будут сражаться в лесу? До деревни далеко, до дорог тоже… Сейчас он думал об этом.
Три человека лежали в безвестной землянке на берегу затерянного в лесах озера, и каждый из них с беспокойством думал о будущем.
А над землянкой, над лесом горели одинокие звезды.
Ниже звезд летели на восток злобные самолеты с запасом разрушительных бомб.
Еще ниже плыли невидимые в ночи облака. Они плыли с запада, из чужих земель, равнодушные, чужие облака.
На земле горели деревни и города, мчались танки, стонали раненые люди, сооружались виселицы.
Над землянкой, над лесом текло минута за минутой время осени сорок первого года.
И на восток и на запад полетят еще самолеты над лесом. Не раз и не два станет оглашать перестрелка эти леса. Много умрет в лесу людей — и своих, и чужих. Долгий срок будет властвовать здесь война.
Но трое в землянке не знали и не думали об этом. И нельзя было знать им это — ужаснулись бы они. Они ничего не знали — и в этом сейчас была сила их и преимущество.
Беспокойно ворочались они в землянке с боку на бок. А потом уснули один за другим. И снились им разные сны — и все о войне.
Не о любви, не о радостях жизни — о войне.
А было им по восемнадцать лет.
Они будили друг друга испуганными криками — во сне они убивали и умирали сами. Руки их невольно тянулись к оружию. Спросонья они хватали оружие и вслушивались в тишину — с бешено колотящимися сердцами…
Утро выдалось солнечное, пригожее. Солнце имеет великолепное свойство — успокаивать людей. Солнце успокоило их. Они снова развели костерок и подогрели оставшуюся рыбу.
Сны были забыты — они смеялись и ели рыбу. А в десяти шагах, выйдя из кустов, стоял Саша Никитин и смотрел на них. Он издали услыхал смех и шум и незаметно подошел к костру.
Вокруг костра валялось оружие. Товарищи Никитина с аппетитом обгладывали жареную рыбу.
Саша вынул из кармана пистолет и спокойно сказал:
— Руки вверх! Ни с места!
Робинзоны как сидели, так и замерли. Гречинский подавился костью.
Держа пистолет на изготовку, Саша приблизился к ним.
— Эх, вы, вояки! — сказал он. — Вас голыми руками можно взять!
Опомнившись, ребята вскочили, окружили Никитина.
— Здорово ты нас, Сашка! — воскликнул Золотарев, который больше всех обрадовался приходу Никитина.
— Это никуда не годится, — сказал Саша.
«МЫ ШЛИ ПОД ГРОХОТ КАНОНАДЫ…»[76]
Конечно, это никуда не годилось. Серьезные вооруженные люди, без пяти минут партизаны, они забыли о предосторожности…
Но они возражали сначала: лес большой, глухой, никого нет. Саша опроверг эти доводы вопросом: «Откуда вы знаете?» Он рассказал, что последнего немца видел в пяти километрах отсюда, возле пустующей избы лесника.
— Убил? — спросил Гречинский.
— Дурак, — дружелюбно сказал Саша. — Я в осаде был, в монастыре, да и то ни одного не убил. То-то и плохо, что мы ничего еще не делаем! Или, может быть, вы уже открыли счет?
Сашины товарищи опустили глаза.
— Нет, — прошептал Золотарев.
— Но кое-что сделали, — заметил Гречинский.
Через полчаса Саша знал все, что случилось с его товарищами после того, как фашистские танки вынудили его остаться в отряде Батракова.
…Спрятавшись в овине, они ждали Никитина до вечера. Сторман настаивал, что надо еще ждать день или два; остальные не согласились с ним. Они поссорились. Сторман сказал, что он останется один. «Оставайся, но мы подожжем овин», — заявил Золотарев. Овин был набит снопами необмолоченного хлеба. Какой смысл оставлять хлеб оккупантам? Сторман в конце концов смирился и сам поджег хлеб. Уходя в лес, они видели, как столб огня поднялся над овином.
В лесу они бродили два дня — все ждали, когда на дороге, пересекающей лес, появится одинокая подвода. Они видели такие подводы на шоссе — на них обычно сидели два-три немца. Наконец им улыбнулось счастье: подвода появилась. Двумя гнедыми лошадками управлял немец в очках. В одной руке он держал вожжи, в другой — губную гармошку.
По команде Золотарева они кинулись на подводу с двух сторон. Сторман, вооруженный большой палкой налетел на лошадей. Они от страха шарахнулись в сторону. Повозка опрокинулась, посыпались какие-то пакеты. Немец упал. Сторман, оказавшийся ближе всех, размахнулся и ударил палкой… по земле. Немец вскочил и, завизжав, метнулся в лес. «Бей его!» — крикнул Золотарев. Сторман бросил в убегающего палку… и опять промахнулся. «В лес! Мотоциклисты!» — крикнул Гречинский.
Они бежали, пока не смолкли сзади автоматные очереди.
Вечером они приняли решение — идти к озеру. У них кончились продукты — скудный сухой паек, выданный им за день до прорыва фронта. Они питались грибами. Просили воды на околицах деревень. Иногда женщины выносили им по кружке молока.
Не было оружия — это удручало их. Слева и справа гремела канонада. Они, как в песне, «шли под этот грохот». Но война катилась стороной — южнее и севернее.
В конце концов им по-настоящему повезло.
Коля Шатало, вернувшись из разведки, сообщил, что на околице соседней деревни недавно шел бой. Возле сарая сложено много разного оружия. Его охраняет один часовой.
Тут они и добыли автоматы, пистолет и несколько гранат. Коля, маленький, юркий, пробрался в овраг, возле которого стоял сарай, и стал бросать оттуда камни. Часовой рассердился и побежал к оврагу. В это время ребята подползли с другой стороны, из кустов, и «под шумок», как сказал Лев Гречинский, «увели» три автомата, четыре гранаты, парабеллум и несколько запасных магазинов к автоматам.
Но стрелять им так и не пришлось.
Единственное полезное дело они совершили позавчера — подожгли деревянный мост на дороге, по которой иногда проезжали грузовики оккупантов. Ночью они натаскали хворосту и на рассвете подпалили мост сразу в десяти местах. Сухое дерево вспыхнуло, как порох. Мост через час рухнул.
Вчера вечером они пришли к озеру Белому.
— Уже хорошо, ребята, — похвалил товарищей Саша, — зря времени не тратили. Три автомата — большое дело.
— Патронов маловато, — заметил Семен.
— Добывать будем. Вооружены мы должны быть до зубов, иначе — крышка. Я рад, что мы здесь в конце концов встретились! Сейчас нас четверо, будет больше. До зимы надо многое успеть, а к зиме наши вернутся. Я таких героев-солдат видел!.. Грянут наши, так грянут, что клочья из фашистов посыплются!
Саша говорил горячо, с воодушевлением, и это порывистое чувство передалось и его товарищам. У Семена заблестели глаза. Коля Шатило побледнел от волнения. Левка Гречинский, вскочив, нетерпеливо проговорил:
— Немедленно надо начинать операции!
Саша решительно охладил его пыл:
— Не торопись, вратарь. В футбол и то немедленно игра не начинается: подготовка нужна. Во-первых, долой беспечность. Во-вторых, надо разведать все подступы к озеру, особенно с северной стороны. За дело, братцы! Докажем, что мы не дети и можем воевать самостоятельно.
— А кто в этом сомневается? — удивился Семен.
Саша не ответил. Он мог бы сказать: Фоменко, Нечаев. Но зачем это знать ребятам? Саша промолчал. Не сказал он и о предательстве Юкова. Не заикнулся о Костике Павловском. Слишком остра и неправдоподобна была утрата Аркадия. Слишком мелким человеком оказался Костик… А-а, лучше не вспоминать о них!
…Друзья прошли несколько десятков километров, побывали в шести деревнях. В двух из них уже были расквартированы оккупанты, в трех объявились полицейские — бывшие кулаки, заключенные, просто темные типы, беспаспортные бродяги. Лес был окружен гитлеровцами, и потому нужно было соблюдать большую осторожность. В любую минуту враг мог наведаться к озеру, заметить движение на его берегу, заинтересоваться дымком от костра.
— Нам трудно будет здесь, — сказал Гречинский.
— А где сейчас легко? — обезоружил его Саша насмешливым вопросом.
Они устали. Назад, к озеру, шли молча.
Озеро еще не показалось, а они удивленно переглянулись. Что-то случилось там, на озере!
Слышны были крики. Да, крики!
Они ускорили шаг.
Слышен был смех! Женский смех!
Они побежали.
Они выскочили из леса, и хоть от берега их отделял кустарник, они уже увидели на той стороне Людмилу Лапчинскую и Шурочку Щукину.
Девушки стояли в воде с удилищами в руках. Шурочка громко смеялась, кричала. Из лесу ей кто-то отвечал. Борис ей отвечал из лесу! Борис Щукин!
Гречинский пробил телом низкий густой кустарник, выскочил на песчаный бережок, закричал, забыв о предосторожности.
— Эге-ге-гей!
— Это как называется? — пробормотал Семен. — Это ведь неожиданность! — И он сел на песок, донельзя удивленный, словно только что сделал величайшее открытие.
На другом берегу из леса выбежали Борис, Вадим Сторман, Сонечка Компаниец.
Хотя Семен и не открыл великой истины, и солнце тем же порядком продолжало свой путь, и земля все еще кружилась вокруг него с неукоснительной точностью, высчитанной великими умами, — все же, братцы мои дорогие, появление такой оравы на берегу озера Белого было, ну конечно же, сенсационной неожиданностью!
Женьки недоставало здесь, одной Женьки!
Но Саша был уверен, что и Женька появится здесь в ближайшие дни.
ТРЕТЬЯ НЕОЖИДАННОСТЬ
Они бежали навстречу друг другу, огибая озеро, и встретились, вернее, сшиблись. Саша облапил Бориса, дружка своего, которого так полюбил под Валдайском. Семен — случайно, как он утверждал после, — поймал на лету Шурочку. Случайно, наверное, и поцеловался с ней. Ну, а Гречинский совершенно не случайно, по-простецки, по-мальчишески, поцеловал да потом еще разок клюнул Соню Компаниец. Людмиле достались одни рукопожатия. Сторману — дружеские тумаки.
В веселой свалке на берегу не участвовали только Коля Шатало — он не оставил свой пост вблизи землянки — да Олег Подгайный, который собирал хворост.
Сторман дождался, пока бражка — это его блестящее выражение — немного утихомирится, и смиренным голосом, в котором так и прорывался восторг, обратился к Саше:
— Разрешите доложить!
— Ну?..
— Так что докладываю: привел к месту сбора первых волонтеров! — сказал Сторман совершенно серьезно — и поэтому тоже смешно.
— Привел! — засмеялась Людмила. — Может, тебя самого привели! Как он лезет в командиры! Карьерист!
— Значит, вы сами догадались и пришли? — немножко обиделся Вадим. — Так, что ли?
— Главное — пришли! — заключил Саша, воодушевленный подмогой. Особенно его радовало появление Бориса, которого он сразу же определил в помощники.
Он решил тотчас же переговорить со Щукиным. Он, Борис, наверное, не знает планов Саши.
Но Борис, оказывается, знал многое и, к удивлению Саши, без особого энтузиазма встретил рассказ о том, как Саша представляет жизнь отряда.
— Ты в общем-то не в восторге? — с явным огорчением спросил Саша.
— Скрывать не буду, — ответил Борис, — я сомневаюсь. Сомневаюсь, правильно ли ты избрал путь. Все-таки мы не солдаты… и не были солдатами. Мы в сущности… — Борис хотел найти нужное слово, которое поделикатнее выражало бы его мнение, но сразу же, видно, отказался от этой мысли и заявил прямо, не щадя Сашиного самолюбия: — В сущности — мальчишки.
— Н-ну, Борис! — протестующе воскликнул Саша.
— Да, да, Саша, — решительно подтвердил свое мнение Борис. — И это надо обдумать. Я, видишь ли, не хочу сейчас высказываться категорически… может, я и ошибаюсь. Но обсудить, с учетом всего, надо. Ты понимаешь?
Саше вдруг показалось, что Борис старше, опытнее, степеннее его. Что-то было в Борисе такое… Что? Не мог сразу определить Саша. Но это что-то было неприятно ему.
— Конечно… обсудить, разумеется, надо, — суховато сказал он. — Но… у тебя плохое настроение, Борис?
— Да, не радужное, это верно, — ответил Щукин. — Я, во-первых, сомневаюсь: нужно ли было всем уходить из города? Скажи, ты посоветовался с кем-нибудь?
— С кем советоваться?
— Ну, ты знаешь, с кем в этих случаях советоваться, — с умным партийным человеком.
— Где он, умный партийный человек? — усмехнулся Саша. — Я пришел в город, когда немцы уже разгуливали по улицам.
— В городе есть.
— Есть! — воскликнул Саша. — Наверное! Но ты знаешь, что творится в городе? Ты знаешь, что некоторые люди, которым мы доверяли, как себе, стали предателями?
— Ты говоришь страшные вещи, Саша, — прошептал Борис.
— Страшные! — воскликнул Саша. — Это не то слово. Это… Ты ужаснешься, если узнаешь!
— О ком ты говоришь?
— Дело касается Юкова. Он — предатель! — громко сказал Саша.
— Легко ты теряешь друзей, — медленно выговорил Борис.
— У меня есть факты.
— Оглянись назад, Саша, в прошлое.
— Зачем этот разговор? Я утверждаю, что это так.
— Ты смертельно оскорбляешь друзей!
— Он смертельно оскорбил меня!
— Слушай, Саша, Юков получил з-задание, неужели это тебе не ясно?! — горячо, с болью и с вызовом прошептал Борис.
— У тебя есть доказательства? — после недолгого молчания сухо спросил Саша. — Если есть, то говори.
Сбиваясь, с трудом произнося слова, Борис рассказал Саше историю с запиской и с выстрелом Олега Подгайного.
— Не может быть! — воскликнул Саша.
— Соня подтвердит!
— Не может быть, чтобы Сергей Иванович не сказал мне о Юкове, — продолжал Саша, не слушая Бориса. — Это невозможно. Он полностью доверял мне. Он сказал бы. Какой смысл ему скрывать?
— Твоя самоуверенность может дорого обойтись, Саша. Берегись! — сказал Борис.
— Неужели?.. — прошептал Саша. — Если это так и есть…
А это так и было. Саша уже понимал, что Борис сказал правду, и эта правда поднимала сейчас Бориса, давала ему такие права, каких не было у Саши.
— Ты понял, как может обернуться жизнь? — без упрека, с явным намерением утешить Сашу сказал Борис. И это стремление Щукина помочь сейчас Саше было неприятным, обидным.
— Тогда я не знаю, кому можно доверять, — пробормотал Никитин.
— Эх, Саша, — с сожалением сказал Борис, — по-серьезному надо рассуждать.
— Ты не понимаешь, Борис!
— Ты ошибаешься. — Они уже подходили к землянке, и Борис предупредил: — О Юкове мы разговаривать не будем. Содержание записки знают только трое.
Саша понял, что с Борисом ему будет трудно. Борис стал другим. Такой Борис не годился ему в помощники. Но он ничего пока не сказал Борису. Он был обескуражен, растерян.
Саша что-то говорил Олегу Подгайному, Соне, Людмиле, Шурочке, расспрашивал Бориса о его мытарствах и странствиях, сам рассказывал о том, как шел скорбной дорогой отступления к Чесменску, отдавал мелкие распоряжения, касающиеся быта отряда, наравне со всеми готовил ужин, даже шутил по какому-то несерьезному поводу, — а сам все думал, думал, думал, мучительно размышлял.
«Неужели Сергей Иванович не доверяет ему?» — вот что больше всего волновало его, не давало покоя, кололо, мучило.
Аркадию Юкову было поручено особое задание, а Саша был обойден, оставлен в стороне.
Обида, мутная, слепая обида, взяла в плен Сашу.
Но он не думал, что это — обида, чувство, недостойное человека, — мелкая обида взыграла в нем. Он думал, что несправедливо поступили с ним.
Он не подавал вида, только думал все время. Впрочем, было видно, что он очень расстроен, да некому было примечать, присматриваться к нему. Мог бы Борис, но он сидел возле Людмилы и не отрывал от нее сияющих, зажженных любовью глаз.
Вечером прошел дождь, мелкий, холодный. Все сбились в землянке, только Сторман да Золотарев, назначенные часовыми, остались в лесу.
В землянке с трудом можно было улечься впятером, поэтому спать решили по очереди: двое дежурят в лесу, двое у входа, остальные спят.
Нужно было строить вторую, большую землянку. Многое нужно было сделать. И Борис заговорил об этом. Но Саша предложил прекратить всякие разговоры до утра.
— Спать! — сказал Саша. Это был приказ.
Борис и Людмила сели у входа, укрылись брезентом.
Они о чем-то тихо говорили, больше говорил Борис. Дверь прикрывалась плохо. Саша долго слышал неясный голос Бориса и чувствовал, что разговор имеет отношение к нему, и это тоже злило и тревожило его.
Он уснул с ощущением, что жизнь в отряде начинается плохо, неудачно.
Под утро Гречинский разбудил его на дежурство.
— Кто со мной? — спросил Саша, высунувшись из теплой душной землянки.
— Подгайный.
— Не буди, пусть поспит. — Он взял автомат и ушел в лес.
Дождь перестал. С деревьев капало. Бежал над лесом желтый полукруг луны, освещая края лохматых рваных облаков.
У входа в землянку сидели Борис и Левка. Саша не подходил к ним.
Уже начало рассветать, когда Борис подозвал его.
— В чем дело?
— На озере только что плескался кто-то… Такое ощущение, что мыли сапоги, — сказал Борис.
— Может, показалось?
— Нет.
— Значит, кто-то шел берегом. Не думаю, что это немцы.
— Все можно ожидать.
Кто же это может быть?.. Лев, ты идешь со мной к берегу. Борис, подымай всех.
— Не стоит, ребята, — сказал кто-то совсем рядом. — Это был я. — Из-за дерева, стоявшего сбоку землянки, вышел Фоменко. — Здравствуйте! — сказал он. — Закурить у вас найдется?
Саша, Борис и Лев молчали в оцепенении.
— Сапоги худые… Эх! — поморщился Фоменко. — Так я спрашиваю, есть закурить? Что же вы молчите, друзья мои?
УПОРСТВО ИЛИ УПРЯМСТВО?
А друзья все молчали, не сводя с Андрея Михайловича глаз. Щукин и Гречинский по-прежнему сидели на старом трухлявом пне, Саша стоял столбом. Появление Фоменко ошеломило их и, казалось, отняло способность говорить.
— Языки, что ли, проглотили? — с усмешкой спросил Фоменко.
Первым пришел в себя Саша.
— Вы зачем? — с трудом разжав зубы, выговорил он.
— В гости, — сказал Андрей Михайлович.
— Как вы узнали?
— Мне положено много знать.
— Чертовщина какая-то!
— На черта не стоит пенять. Вас трое?
— Нас много.
— Золотарев, Сторман, Шатило здесь?
— Спят.
— Тем лучше. Будить не надо. Я ненадолго, ребятки. Сидите, беседуйте. Жаль, что курева нет. Саша, на полчасика потолковать бы…
Он взял Сашу под руку и увел в лес.
— Так в чем же дело? — нетерпеливо спросил Саша.
— Ты знаешь, Александр.
Саша молчал.
— Ты не выполнил приказ. Это худо.
— Ваш приказ?
— Прекрати. Я — простой исполнитель, рядовой боец, которому доверили определенный пост. Ты не маленький, не глупый. Я спрашиваю: почему не выполнил приказ?
— Не понятен смысл этого приказа. И потом… Я еще не давал клятвы. Кто командует мной? Почему?
— Командуют старшие товарищи. Право на это им дала партия.
— Объясните мне, почему я должен идти в Белые Горки. Ну, почему?
— Объясню: тебя ищут немцы. Тебя и ребят. Достаточно этого?
— Не понимаю.
— Ищут. Ты им нужен. Ты много знаешь.
— Много! — с горькой усмешкой воскликнул Саша. — Ничего я не знаю! Мне же не доверяли!
— Тебе-то не доверяли? — Фоменко осуждающе покачал головой. — Эх, Саша!
— Да, мне, — настаивал Никитин. — Меня даже не посвятили в тайну Юкова.
— Не знаю такой тайны, — спокойно сказал Фоменко.
— Не в курсе дела? — опять усмехнулся Саша.
— Не понимаю, о чем говоришь?
— Юков работает в полиции. Вы знаете это?
— Это знаю. Я и раньше считал, что он ненадежный парень. Мы, кажется, говорили на эту тему.
— Вы утверждаете, что ничего не знаете о Юкове? — с нажимом произнес Саша.
— Кое-что знаю, — в тон ему ответил Андрей Михайлович. — То, что сказал ты.
— И больше ничего? — допытывался Саша.
— Выходит, ты лучше меня информирован. Тебе известно то, что неизвестно в партизанском отряде. Но прекратим об этом разговор. Юковым занимаются другие люди. Они выяснят все, — сказал Фоменко. — А мы остановились на том, что тебя ищут немцы. Тебя и ребят, — повторил он.
— Они найдут меня и других, если узнают, где мы, — проговорил Саша. — Но кто им скажет?
Фоменко замолчал. Светало.
— В прошлом году в лагерях, — опять заговорил Фоменко, — я думал, что история с неповиновением — случайность. Но, оказывается, это в твоем характере.
— Вспомните, как кончилась та история, — заметил Саша.
— Тогда была игра — сейчас война. Война, понимаешь?
— Понимаю.
— Ни черта ты не понимаешь… упрямый осел! — вырвалось у Андрея Михайловича.
— Очевидно, нам не о чем больше разговаривать, — оскорбившись, сказал Саша.
— Выходит. Но я за тебя же боюсь. Погибнешь и ребят погубишь!
— Будущее покажет.
— Я вижу это будущее.
— Ясновидец, а о Юкове не знаете, — уколол Андрея Михайловича Саша.
— Я все знаю, что мне положено знать, — чуть повысил голос рассерженный Фоменко, — и даже больше этого. Предвижу, чем кончится твоя авантюра — кровью. Но мы постараемся предотвратить ее последствия. Не думай, что с твоим решением — стать самостоятельным командиром — кто-нибудь будет считаться. Не хочешь сейчас — потом заставят подчиниться или…
— Что или? — сурово спросил Саша.
— Эту игрушку отберут. — Фоменко похлопал ладонью по прикладу автомата. — Вот что.
— Я выпущу оружие из рук только мертвый, — сказал Саша.
— Так оно и будет, — безжалостно сказал Фоменко.
Никогда еще Андрей Михайлович не говорил с Никитиным так резко и отчужденно. Последние слова он произнес с открытой неприязнью. Сказал, словно точку поставил. И Саша понял: отныне надо забыть, зачеркнуть давнюю привязанность, почти дружбу, приятное соперничество, воспоминания, которых было так много, походы и приятельские беседы — все, что связывало его с Андреем Михайловичем. Он понял, что для Фоменко все это уже не имеет никакого значения.
В этот миг Саше отчаянно захотелось помириться с Андреем Михайловичем, по-дружески поговорить с ним, доказать свою правоту. Но он уже не мог пересилить себя и упорно проворчал с обидой:
— Рекомендую уходить.
— У меня еще есть время, — спокойно отозвался Фоменко. — Надо поговорить с ребятами.
РОЛЬ АРКАДИЯ ЮКОВА
Аркадий и не знал, что о нем так много говорят. Не до этого ему было.
Тот трудный день, когда Олег Подгайный стрелял в Аркадия, подходил к концу.
В двенадцатом часу Аркадий снова пришел к Настасье Кирилловне.
— Все сделано, — сообщила она. — Ты скажешь Дорошу правду. Группа Никитина занималась поиском места для партизанской продовольственной базы. Оно, это место, было найдено у крутого оврага. Ориентир — три больших дуба. Между ними — вход в пещеру. Тебе сказал об этом один из участников поисков. Фамилию не назовешь. Если будут настаивать — Борис Щукин. Но это не главное. Главное вот: получен приказ во что бы то ни стало добыть список, о котором ты говорил. Это самое важное. Если список мы получим, можешь считать, что ты сделал все.
— Буду стараться, Настасья Кирилловна.
— В ближайшие дни они поймут, что сведения твои — точные, и еще больше проникнутся к тебе доверием. Запомни, что только ради этого партизаны идут на жертву. Люди дороже всего. Людей мы должны спасти. Не спасем — нам не простят.
— Будем спасать, Настасья Кирилловна.
— Хочу предупредить: случилось самое страшное. Есть сведения, что один человек, которого подготовили для подпольной работы в тылу, предал Родину. Он может знать кое-кого из нас. Меня, например. Тебя он не знает. Тебя никто не знает, кроме меня. Будь уверен. Но ко мне больше не ходи. Придешь, когда добудешь список. Если же будет настоятельная необходимость, в двенадцать часов дня, ровно в двенадцать, пройдешь мимо моих окон. Но будь внимателен, убедись, что на подоконнике стоит вот этот горшок, — Настасья Кирилловна показала на глиняный горшок. — Не будет горшка — заходить нельзя.
— Что же тогда? — спросил он.
— Тогда ты сам найдешь способ передать список в нужные руки.
— Ясно, — сказал Аркадий и, помолчав, прошептал: — Вы боитесь провала?
— Нет. Я говорю на всякий случай. Учитывать надо все. Искать будут мужчину, сапожника дядю Васю.
…Отец разбудил Аркадия рано утром.
— Собрание сегодня, — сказал он.
— Какое еще собрание? — недовольно пробормотал Аркадий.
— Ну, сбор полицаев. Смотр.
— К черту, я спать хочу.
— Ты с ума спятил! Вставай.
— Говорят, спать хочу. Приду позже. Подождут.
— Или силу ты взял, или попадет тебе, — покачал головой отец. — Пеняй на себя.
Аркадий перевернулся на другой бок и сделал вид, что уснул.
Отец потоптался возле кровати, вышел на улицу.
Аркадий открыл глаза, пощупал забинтованное место: рука болела.
«Только бы не выйти из строя», — подумал он.
Знал — сейчас придется разговаривать с матерью. Вечером она спросила, что у него с рукой. Ответил: «Утром, мама, утром».
Впрочем, объяснить, что с рукой, — легко. Труднее ответить, если спросит: «Где работаешь, сынок?»
Мать спросила, когда он встал:
— И ты уходишь, Аркадий?
— Да, надо сходить, мама, — бодро отозвался Аркадий. — Предлагали мне тут одно дельце… в общем, я тебе объясню все после.
— Руку-то поранили или зашиб? — тихо спросила мать, печально опустив голову.
— Ну кто же меня мог поранить! — весело воскликнул Аркадий и обнял мать здоровой рукой. — Поскользнулся и упал… да на стекло. Ты не беспокойся… — так, царапина. Мне и не больно. Во, смотри. — Он сжал и разжал кулак, поднял и опустил раненую руку.
— Поешь чего-нибудь, — сказала мать.
— Это обязательно! Горяченькой картошечки бы!
— Я сварила.
Мать знала, что он попросит картошки.
Ах, мать, мама дорогая!..
Сытый, спокойный, уверенный в своих силах, Аркадий прошел мимо домика Настасьи Кирилловны. На подоконнике стоял обыкновенный глиняный горшок — тайный знак безопасности. Каждый день Аркадий сможет мельком любоваться им, вспоминать о друзьях, тайно работающих рядом, преисполняться бодростью и спокойствием — это ведь так необходимо ему. Только Аркадию, одному Аркадию будет раскрывать простой глиняный горшок, как идут дела у советских людей, как они, окруженные врагами, борются и побеждают.
Сборище полицаев, намеченное на семь часов утра, давно закончилось. Некий вождь, вернее даже старший вождь, — оберштурмбанфюрер с труднопроизносимой фамилией — долго говорил жуликам и проходимцам о великой миссии германской армии, о железных основах нового порядка, обещая дешевые блага за безупречную службу, то есть за безнаказанный разбой. Речь была, говорят, строгая, изобиловала угрозами и ругательствами (переводчик прилично перекраивал их на русский манер), но большинству полицаев она пришлась по душе: оберштурмбанфюрер оказался своим человеком. Он понятно мыслил, хотя и облекал разбойничьи рассуждения в некие научные одежды. Дорош, выступавший вторым, дополнил оберштурмбанфюрера, и стало окончательно ясно, какая власть утвердилась в городе и кто стоит у кормила ее. Жить можно!
Но Аркадий, к счастью, не присутствовал на этой словесной пирушке татей. Он знал, какие речи будут сказывать самодовольные правители, и поэтому не спешил.
Ленка встретила его испуганным вскриком. Она прониклась уважением к Аркадию (друг Шварца — звание не пустячное), представляла его этаким своеобразным столбом, о который можно опереться в случае усталости или какой-нибудь служебной промашки… а тут Дорош уже три раза осведомлялся, не пришел ли этот тип Юков. И последний раз Ленка заметила на губах начальника полиции пену.
— Ах, Аркадий, шеф разъярен! — прошептала Ленка, воздушно вспархивая со стула. — Он как больной…
— А что у него — понос или насморк? — весело спросил Аркадий.
Ленка зашикала. Он ущипнул ее. Она взвизгнула.
И появился — с видом вестника возмездия — Кузьма Дорош, начальник полиции.
— С девочками займаешься? — грозно вымолвил он.
Ленка стояла ни жива, ни мертва.
— Вдохни воздуха, — посоветовал ей Аркадий, — задушишься от усердия.
— Дело есть? — гаркнул Дорош.
— Вот уже чего не люблю, так крику… На меня и при той власти каждый, кому не лень, кричал, — сказал Аркадий. — А что я рыжий? Я не рыжий. Не будет дела, пока не наладится спокойный контакт.
— Ты еще смеешь!.. — брызгая слюной, закричал Дорош.
— Смею, потому что имею, — многозначительно сказал Аркадий. Ленка смотрела на него с ужасом, как на человека, горькая судьба которого предрешена.
— А ты дыши. Разучилась, что ли? — добавил он, обращаясь к Ленке.
— Имеешь? — сразу снизил голос Дорош. — Пошли.
— Давно бы так, — проворчал Аркадий.
Захлопнулась дверь. Столб — Аркадий Юков — стал выше в Ленкиных глазах, надежнее.
Впоследствии она призналась, что ей смертельно хотелось подкрасться к двери и послушать, о чем и в каких тонах идет разговор в кабинете начальника полиции. Но она испугалась. Она подозревала, что Аркадий Юков раскрыл какую-то важную тайну.
Тайна была очень важной, потому что Дорош вышел из кабинета с другим лицом. Ну, а Юков вышел с тем же лицом — это подтверждает, какая у него была сильная воля и какой он был, следовательно, большой преступник.
Ленка Лисицына была права, говоря, что у Дороша стало другое лицо. Он вдруг узнал секрет, который мог возвысить начальника полиции в глазах хозяев, гитлеровских оккупантов. На этом секрете Кузьма Дорош делал карьеру. Он содействовал уничтожению партизан, которые уже внушали гитлеровцам смертельный страх.
Если бы Дорошу сказали, что человек, принесший ему сведения, Аркадий Юков — исполнитель партизанской воли!..
СУТКИ, ЧАСЫ, МИНУТЫ…
«В моей жизни ожидается коренной перелом», — записала Женя в дневнике тридцать первого августа.
Первого сентября в дневнике появилась запись:
«Я с ужасом осознала, что мы с мамой — совершенно разные люди. Мама — чужой для меня человек. Психология ее осталась на уровне 1917 года. У нас — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам».
Этой записи предшествовал бурный разговор с матерью.
— Как ты посмела… как у тебя хватило… как ты могла выгнать Сашу!!! — вскричала Женя, проводив Сашу неизвестно куда. Перемежая слова рыданиями, она выкрикнула полдесятка разных обвинений и потребовала, чтобы мать ответила, почему она поступила так подло, предательски.
— И слава богу, что подло, если ты считаешь это подлостью, — ответила мать. — По-моему, это разумно, я так понимаю. С пистолетом сейчас только смертники разгуливают. И бог с ними, это ихнее дело.
— Да я сама с радостью возьму пистолет! — воскликнула Женя. — И начну стрелять, стрелять! — Она несколько раз сжала и разжала палец, показывая, как будет стрелять.
— Твое ли дело с пистолетами обращаться? — укоризненно спросила мать. — Закружил тебе голову этот Сашка! А что он понимает в жизни? Понимает он, для чего живет человек? Вот для чего ты живешь? Для счастья ты живешь. А счастья с пистолетом не добудешь.
— Мы добудем! — сказала Женя.
— Мы, мы! — передразнила мать. — А кто это вы? Сопляки, что вы сделаете? Да ничего. Переколят вас всех, и Сашку твоего… имени не хочу его слышать!
— А я буду повторять, повторять, повторять!..
— Возьму сейчас ремень — перестанешь повторять, — пригрозила Марья Ивановна.
Тогда-то Женя и написала, что у нее с матерью — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам.
«Если она подымет на меня руку, я немедленно ухожу из дому, клянусь в этом!» — записала Женя.
Она знала, что практически мать вряд ли сможет высечь ее, но у нее хватит ума предпринять такую попытку. Замахнется, ударит, а потом будет хвастаться перед соседями, что выпорола дочку, вложила ей ума.
Вы-по-ро-ла. Слово-то какое ужасное, стыдное, бр-р!
«Теперь я с нетерпением буду считать часы и минуты до прихода Саши, — записала Женя. — С сегодняшнего дня с матерью у меня нет ничего общего. Мы можем только с нею есть за одним столом — и все. Все!!!»
И действительно, Женя вышла из своей комнаты только к ужину.
— Успокоилась? — миролюбиво спросила мать.
«И не думала!» — мысленно ответила Женя.
— Ну, молчи, молчи.
— Там опять к тебе какой-то… — утром гневно сказала мать.
«Кто?!» — было написано у Жени на лице, когда она выбегала в коридор. Женя не сразу узнала Андрея Михайловича Фоменко.
— Вы? — наконец спросила она.
— Спокойно, Женя, — сказал Андрей Михайлович. — Один вопрос: Саша Никитин к тебе заходил?
— Не было никакого Никитина, не было! — закричала мать, пытаясь распахнуть дверь в коридор. Женя изо всех сил уперлась в дверь спиной.
— Да, — прошептала она.
— Так, — хмуро проронил Андрей Михайлович, когда Женя сказала, куда ушел Никитин. — Ну, спасибо! — Он протянул ей руку, и в этот миг мать, поднатужившись, отшвырнула Женю к двери.
— Ураган, — усмехнулся Андрей Михайлович.
Мать схватила Женю за руку, втащила в комнату.
— Ни с места, ни с места! — кричала она, топая ногами. — Ни за порог… ни шагу… ни за порог!
Женя с чувством предельной горечи покачала головой:
— Глупо, мама. Глу-по. Я не знала, что вы у меня такой жандарм.
Все, казалось, было кончено.
«Я проживу здесь только какой-то день — уверена, что не больше, — до тех пор, пока не придет Саша, — записала Женя. — Считать часы и минуты — как это ужасно!»
Часы и минуты сложились в первые сутки. Потянулись вторые.
Женя впервые в жизни почувствовала, что это значит — шестьдесят секунд в минуте и столько же минут в часе. Кажется, как мала секунда — миг, вздох, а шестьдесят таких вздохов — уже настоящее страдание.
Минута… Две минуты… Шесть… Женя отмечала их галочками на бумаге. На стаю чернильных галок капали слезы.
А тут еще мать настоятельно требовала открыть ей дверь. Она стучала и требовала, требовала. Но Женя была беспощадна. Наконец мать заплакала. И Женя сдалась.
— Кто он? — вконец измученная, спросила мать.
— Никто.
— Никто теперь не ходит.
— Никто.
— Ты же знаешь его. Кто?
— Никто.
— Смотри, Евгения, смотри! — предупредила мать. А что она вкладывала в это слово, одному богу было известно, если он, разумеется, существовал.
— Мама, прекратите эти разговоры и заключим перемирие… хотя бы на день, — сказала Женя. Ей нужен был только один день, только один.
Мать подумала, что Женя сдалась на милость победителя и умоляет о помиловании. И она ее помиловала, сказав:
— Давно бы так. Но кто он?
— Ах, преподаватель один!
— Преподаватель, — проворчала мать. — Он преподаст тебе, как на виселицу идти. Тебе преподаст, а сам-то до конца войны доживет.
— Вы рассуждаете, как мещанка. Да я с радостью пойду на виселицу за народное дело! — пылко сказала Женя.
— Дура! Чтобы ни за порог!
«Спокойствие и еще раз спокойствие!» — приказала себе Женя. Немного осталось ждать…
Скоро она вырвется из этих стен, и ветер свободы засвистит у нее в ушах. Свобода! Счастье! Жизнь!
А пока — стая галочек на бумаге. Минута — галочка. Час — большая галочка. Часы опять сложились в сутки.
Женя записала в своем дневнике: «Я стала изнемогать от мучительного ожидания. Саша, где ты?»
Медленно тащилось время. У Жени было ощущение, что она едет в скрипучей, разболтанной телеге по ухабистой, грязной дороге; кляча еле-еле везет телегу; бесконечная дорога тянется до самого горизонта и нет ей ни конца, ни края…
Женя ждала Сашу, а пришел в этот тягостный час совсем другой человек.
Пришел бургомистр Копецкий.
БУРГОМИСТР КОПЕЦКИЙ
Женя не слышала, когда он пришел. Она сидела за своим столиком, уткнувшись лицом в сжатые кулаки. В душе у нее была пустота, пустота.
Стук в дверь.
— Да, — прошептала Женя, оборачиваясь.
У матери — сияющее счастьем, торжествующее, пылающее, как костер, лицо.
— Женечка, а кто нам оказал честь!..
— Кто?
— Виктор Сигизмундович!
— Какой Виктор Сигизмундович?
— Да батюшки, глупая какая! — воскликнула Марья Ивановна, ужасно волнуясь и суетясь. — Выйди же, выйди, ну же, что ты сидишь, словно окаменела от счастья!
Почему счастье? Какое счастье? Что мать имела в виду? Женя не понимала.
А мать продолжала, распахивая платяной шкаф:
— Оденься… вот это надень… это платье. И причешись… Выйди во всем блеске… Шевелись же, тебе говорят!
— Да кто пришел, мама? В чем дело? — спросила Женя.
— Виктор Сигизмундович, я же тебе твержу целый час, бургомистр наш!
— А-а… — устало протянула Женя и отвернулась, не вставая со стула.
И тут Марья Ивановна рванулась к ней, сдавила ладонями ее голову и резко повернула лицом к себе. Женя даже и не подозревала, что мать может так.
— Делай, как сказано, т-тварь! — вполголоса приказала она.
«Скандалить? — подумала Женя. — Из-за чего? Я живу здесь последние часы».
— Хорошо, — прошептала она. — Я сделаю так, как вы приказываете.
— И скорее. Он уйти может. Не простой человек — городом управляет.
Городом управляет. Ах, сколько иронии выплеснула бы Женя два, три дня назад, весело издеваясь над этими словами. Но теперь все изменилось. Жене стало тошно от всего этого.
«Вот ты какая!» — подумала она, имея в виду мать.
Новое платье… туфли… Причесаться…
Она механически делала так, как было приказано. В зеркале отражалось, печальное, измученное лицо.
— Евгения! — открыв дверь, призывно позвала мать. Ласковым тоном и с угрозой во взгляде — оказывается, она и так умеет. Женя столько лет прожила с ней — и не знала.
Загадочные открытия все чаще и чаще выпадали на ее долю. И она теперь поняла — приятных открытий ждать не надо.
Женя повернулась к матери, и у той сразу же расцвело лицо. Мать пошире распахнула дверь и почтительно поглядела на кого-то.
Человек, на которого она глядела, привстав со стула, рассматривал фотографию отца, который держал на коленях маленькую, прехорошенькую, словно рисованный ангелочек, Женю.
— Узнаю, узнаю, — сказал этот человек и, садясь на место, встретился с почтительным, предлагающим нечто, взглядом Марьи Ивановны.
— О! — сказал он, поспешно вставая, и у него тоже расцвело лицо. — Евгения Львовна! Здравствуйте! Рад вас видеть! Как вы хороши!
Женя в первое же мгновение опознала его, Абрама Рачковского, почтальона из города Здвойска, человека, который перепутал Пушкина с Ломоносовым.
— Ну, здравствуйте же! — весело повторил пан Рачковский, взмахнув рукой, которая терпеливо и уверенно ждала руку Жени. — Вы удивлены, я думаю, Евгения Львовна, но таков уж наш век.
— Здравствуйте, пан Рачковский! — сказала Женя, ощущая пожатие вежливой руки.
— Копецкий! — поправила Женю Марья Ивановна, толкнув ее в бок.
— Рачковский, — повторила Женя и с вызовом поглядела на почтальона.
— Рачковский, Рачковский! — радушно сказал почтальон, теперешний чесменский бургомистр, и его маленькое, как у младенца, личико осветилось радостью, словно Женя напомнила ему о чем-то чрезвычайно приятном. — Евгения Львовна знает меня как пана Рачковского. Мы с Евгенией Львовной знакомы, это сюрприз для вас, уважаемая Марья Ивановна, и, не скрою, не скрою, расстались в Здвойске, как хорошие приятели. Ведь правда это, правда, Евгения Львовна?
И он, почтальон Рачковский, посмотрел на Женю в упор, причиняя ей почти физическую боль острым ласковым взглядом.
— Возможно… — прошептала Женя — Хотя и смело, по-моему.
Мать снова толкнула ее.
— Великолепно сказано! — воскликнул почтальон. — Вы молодец!
Он подошел к фотографии, которую рассматривал две минуты назад, и повторил с воодушевлением:
— Узнаю, да, узнаю! Я был моложе его… Да, значительно моложе, — подчеркнул он, — когда Лев Евдокимович работал инженером на фабрике моего отца. Но я отлично помню этого умного, обаятельного, чудесного человека. Он был в высшей степени идейным человеком, этого в человеке нельзя не ценить! Где он сейчас? Он пишет?
— Нет, он не пишет, — тихо сказала Женя.
— Жаль! Очень жаль! — с искренним сочувствием произнес почтальон и огорченно развел руками. — Война! Это ужасно для нас, мирных, сугубо гражданских людей!
— Зачем же вы затеяли эту войну? — спросила Женя.
— Евгения! — грозно напомнила мать.
— Я — маленький человек, — ласково сказал почтальон. — Разрешите присесть, Марья Ивановна.
Мать кинулась к стулу.
— О-о, не беспокойтесь, прошу вас! Сядемте, пожалуйста. Повторяю, что я — маленький человек. Войну начинают могущественные силы. Мы с вами не причастны к этому, благодарение богу.
— Но разрешите… — начала Женя и смутилась («У него спрашивать разрешения?!» — мелькнула у нее мысль). — Но ведь недаром же вам предложен такой пост? — прямо сказала она.
— Я не посмел отказаться, — ответил почтальон, разговаривая с Женей, как с равной. — Как же иначе? Мои убеждения, политические и этические, коренным образом расходятся с основами, узаконенными Советской властью. Я — убежденный противник этой власти. Я за прямоту. Мне было бы по меньшей мере обидно, если бы вы, — он подчеркнул это слово, — стали убеждать меня, что ненавидели Советскую власть.
— Я этого не сделаю, — сказала Женя.
— Правильно, правильно! — воскликнул почтальон и взглядом вежливо дал понять Марье Ивановне, что в ее предупредительных толчках нет никакой необходимости. — Вы заставляете меня уважать вас!
— Не очень понятно, — пожала плечами Женя.
— Я же не господин из гестапо, — с улыбкой сказал почтальон.
— Вот как? — удивилась Женя.
— Да. Хотя и среди них есть культурные, порядочные и в высшей степени воспитанные люди.
— Да-а? — протянула Женя, не скрывая иронии.
— Да, да, — уверенно заявил почтальон.
— Не они ли уничтожают евреев?
Почтальон вздохнул, как бы давая понять, что Женя, к сожалению, многого не понимает, и торжественно произнес:
— Спор между иудейским племенем и остальными племенами идет не одну тысячу лет, и разрешит его не человек, а бог!
— Но пока что этим делом занимаются люди, — усмехнулась Женя. — Люди с немецкими фамилиями.
— Вы многого не знаете, — с грустной снисходительностью заметил почтальон. — Люди с русскими фамилиями тоже не мало сделали в этом направлении.
— Ложь! — сказала Женя.
Почтальон с той же улыбкой поклонился.
— Преклоняю голову перед вашим святым неведением.
— Ах, она ужасно любит спорить! — с отчаянием воскликнула Марья Ивановна.
— Она естественно поступает, — вежливо прервал ее почтальон. Он вынул часы на золотой цепочке и привычно раскрыл их. — Бог мой! — со вздохом сказал он. — Не могу привыкнуть к распорядку службы. Осталось не более пяти минут свободного времени, а как хотелось бы просто поболтать!
Марья Ивановна умильно закивала.
— Я заехал не только с тем, чтобы повидаться с вами, Марья Ивановна, — продолжал почтальон, — и с вами, Евгения Львовна, но и по делу. Дело касается вас, Евгения Львовна. Завтра-послезавтра будет объявлено о регистрации молодежи. Умоляю вас, это секрет! Часть молодых людей и девушек будет отправлена в Германию. Поэтому, как друг вашей семьи, я настоятельно рекомендовал бы вам, девочка, устроиться на работу в мою канцелярию.
— Это как понять? — выдохнула Женя, протестуя и холодея от ужаса.
— Да понятно, все понятно, Виктор Сигизмундович! — проговорила Марья Ивановна и заплакала от радости.
Почтальон встал.
— Завтра я жду вас, Евгения Львовна. Понимаю, что вы сейчас готовы вскричать: нет! Но вы подумаете, взвесите и поймете, что во всех отношениях это лучший выход. В моей канцелярии с вами будут разговаривать как с человеком и честной девушкой. В другом месте отношения несколько иные.
Почтальон поклонился.
— До свиданья, Марья Ивановна! Рад буду заехать к вам в гости, — он поцеловал матери руку. — До завтра, Евгения Львовна! Не провожайте, не провожайте меня!
Но мать все-таки проводила бургомистра на улицу.
А Женя, еще не разобравшись, что же, собственно, произошло, глядела в окно и видела, как почтальон садился в легковую машину.
Мать вбежала цветущая, торжествующая.
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! — закричала она. — Немцы! Фашисты! Насильники! Ручки целуют! Кланяются!
— Он же шпионом был! — прошептала Женя, почти не слушая мать. — И та… эта Клара Казимировна шпионкой была. Я чувствую!
— Какое обхождение! Какое воспитание! Какой такт! — продолжала Марья Ивановна, тоже не слушая Женю. — Вот у кого учиться надо.
— Ни в управу, ни куда-либо я не пойду! — холодно сказала Женя.
Сжав кулаки, мать бросилась на Женю, схватила за волосы. Потом ярость ее перешла в истерику. Упав на пол, мать прижала ладонь к сердцу, стонала.
— Умираю… воды! Ты убьешь меня! На помощь!.. — шептала она, закатив глаза.
Перепуганная Женя бросилась к соседке. Вдвоем они подняли Марью Ивановну, уложили на кровать.
— Что с матерью делаешь, постыдись! — с суровой укоризной сказала соседка. — А еще комсомолка!
— Убьет она меня… убье-ет! — стонала Марья Ивановна.
Успокоилась она скоро — как только Женя сказала, что пойдет куда угодно.
Женя и в самом деле была готова идти хоть к черту на кулички, только бы не повторилась эта страшная, унизительная сцена. Спасти ее теперь мог один Саша. Еще была надежда, что он появится.
Но наступил вечер — Саши не было.
«Если завтра до десяти часов утра он не придет, — записала Женя в дневнике, — я вынуждена буду пойти в управу, и это будет изменой».
Саша не появился и утром.
В половине десятого Женя стала собираться.
Ровно в десять часов она вышла из дому.
В тот день, после второго разговора с «почтальоном», она столкнулась на лестнице с Аркадием Юковым. Он выходил оттуда, куда направлялась она. Женя проскользнула мимо Аркадия, словно боясь обжечься. Ей страшно не хотелось оглядываться, но она не выдержала, оглянулась. Аркадий внимательно, строго смотрел на нее. Жене почудилось, что в его взгляде — презрение.
Одна надежда еще поддерживала ее — Саша, приход Саши.
Надежда эта не оправдалась.
Саша пришел, но слишком поздно.
ЗАВЕЩАНИЕ ПОЛКОВНИКА
Записка предназначалась Евгении Румянцевой.
«Женя, прощай! Я не вернусь: окружен эсэсовцами. Подлое предательство стоит мне жизни. Дочка! Иди по жизни твердо, не забывай мои советы, не соглашайся на компромиссы. Если силы твои позволят, рассчитайся за меня с фашистами. Твой отец».
Ниже было приписано для матери:
«Маша, прощай! Прости. Что было, то прошло. Мы виноваты, что не сумели сберечь счастье. Начни жизнь заново, если сможешь. Целую тебя. Твой Лев».
Еще ниже, в углу, стояла дата: 25 июня 1941 года.
25 июня полковник погиб в развалинах старинного польского замка.
А записку его Саша читал в начале сентября. Записка лежала на Сашиной ладони. Она была пропитана кровью, потерта, помята. Саша с трудом разобрал содержание ее.
…Лейтенант снова потерял сознание. Он дышал трудно, со свистом, судорожно разжимая губы. Больше двух месяцев он пробивался к фронту, этот молоденький лейтенант авиации. Он нес с собой знамя полка и предсмертную записку своего командира. Много опасностей миновал он. Смерть все время ходила рядом. Два с лишним месяца вражеская пуля искала его и наконец нашла. Вблизи Чесменска он нарвался на засаду и первым же выстрелом был ранен в грудь. Но он и на этот раз ушел, спас знамя и записку.
Саша наткнулся на него вчера утром.
Мыча от боли и отчаяния, лейтенант полз по обрывистому берегу Чесмы. Его мучила жажда. Он пытался найти отлогий спуск к воде.
Он полз, напрягая последние силы, цепляясь за кустарник, за корневища деревьев.
Переплыв реку и дрожа от холода, Саша поднялся на обрыв и в десяти шагах от себя увидел ползущего по земле окровавленного человека.
— Стой! — крикнул этот человек, целясь в Сашу из пистолета. — Не подходи, стреляю!
Саша отскочил за дерево.
— Товарищ, я свой! — подал он голос.
— Врешь! Скажи: смерть фашизму.
— Да здравствует Родина! Смерть фашизму! — воскликнул Саша.
Рука с пистолетом упала на землю.
— Свой!.. Помоги!.. Пи-ить!
Саша принес в кепке воды. Лейтенант жадно напился, уронил голову в сухую жесткую траву.
— Конец, друг! Не доползу…
Саша оттащил его в глубину леса, укрыл ветками и опавшей листвой.
— Я найду надежного человека, который приютит тебя, ты еще долго будешь жить, — сказал он лейтенанту.
В окрестных деревнях стояли немцы. Люди встречали Сашу недоверчиво, разговаривали мало: видно, не доверяли.
Потом Саша встретил старика, который охотно согласился спрятать советского лейтенанта. Домишко его стоял возле самой реки. Он пообещал добыть лодку и ночью подъехать к обрыву.
Ночь Саша провел рядом с лейтенантом.
В эту ночь лейтенант и рассказал Саше о записке и знамени.
И вот теперь Саша держал эту записку на ладони. Как отдать ее Жене? Нужно ли отдавать?
Поразмыслив, он решил: отдаст, когда приведет Женю в отряд. Это случится, очевидно, завтра вечером.
Вспомнив об отряде, Саша помрачнел. Он обещал Борису вернуться на другой день утром. Срок истек двадцать четыре часа назад. Пожалуй, еще одни сутки его будут ждать.
Саша знал: сейчас в отряде сумятица. Борис стал на сторону Андрея Михайловича. Как только Фоменко покинул лагерь возле озера Белого, в отряде разразился спор. Борис категорически настаивал на подчинении приказу Андрея Михайловича. Саше с трудом удалось убедить ребят, что передвижение к Белым Горкам сейчас преждевременно.
Большинство не поддержало Бориса, но сам Саша чувствовал: первая же неудача изменит обстановку в пользу Щукина. Уйдя из отряда, Саша понял, что допустил оплошность.
В то время он не мог не сдержать слова, которое дал Жене Румянцевой. Он обязательно должен был прийти за ней. Одновременно Саша думал захватить и Любу Радецкую — Ласточку. В другой раз такого удобного случая могло и не представиться…
И еще ему хотелось убедиться: по заданию наших партизан или по своей воле работает Аркадий Юков у немцев.
Если по заданию, то с ним можно было связаться. Он мог здорово помочь отряду.
Все это Саша объяснил Борису, и Борис согласился, что идти Саше стоит.
Теперь Саша мрачно думал, как перенесут ребята его трехдневное отсутствие.
Старик подогнал лодку в обещанное время.
— Что командир-то? — спросил он, наклоняясь над раненым.
— Без сознания.
Старик опустился на колени, приложил ухо к груди лейтенанта.
— Так он неживой, сынок.
Лейтенант умер. Записка лежала у Саши в кармане. Но оставалось еще знамя, спрятанное в ворохе желтых листьев.
— Отец, — сказал Саша, когда они похоронили лейтенанта, — вы знаете, что такое знамя части и что бывает, когда это знамя теряют?
— Как не знать. Знаю, — ответил старик.
— Здесь знамя. Его надо спрятать. Возьметесь?
— Спрячу, — сказал старик. — Не сомневайся, сынок. Знамя — не человек. Это легче. Спрячу так, что не только эти нехристи — сам черт не найдет. Давай реликвию.
— Я поеду с вами. Хочу посмотреть, где оно будет спрятано.
— И то дело.
Знамя спрятали в сарае под дощатым настилом.
— Запомню, дедушка. Спасибо вам!
«УМРИ, ЕСЛИ ЛЮБИШЬ!»
Он вовремя появился в квартире Румянцевых.
Опоздай он на пять минут — Женя ушла бы в управу.
Марья Ивановна, со всей решительностью, на которую только была способна, преградила Саше дорогу.
— Опять! — воскликнула она, и в глазах ее блеснула непримиримая вражда. — Нельзя! Ее нет!
— Здравствуйте еще раз, Марья Ивановна! — подчеркнуто вежливо сказал Саша.
— Уходи! Прощай! — Она плечом вытолкнула Сашу в коридор.
— Извините, я подожду прощаться. Где Женя?
— Я позову полицию!
— Попробуйте!
— Какой нахал! — ужаснулась Марья Ивановна. — Не знала я!.. Нет Евгении, нет! Она устроилась на работу.
— Вы лжете! — с презрением сказал Саша.
— Да уходи же ты! — крикнула Марья Ивановна. — Люди!..
— Мама! — раздался сдавленный голос Жени, и Саша из-за плеча Марьи Ивановны увидел растерянное белое Женино лицо.
— Женя! Я пришел! Женя! — крикнул Саша.
— Мама, не надо… впустите его.
— Ты опоздаешь!
— Все равно… Входи, Саша.
Взволнованный Саша не заметил ничего подозрительного: ни смятения Жени, ни ее нового праздничного платья. Он и раньше не очень-то обращал внимание на одежду, а теперь это вообще не интересовало его.
Женя молча вошла в свою комнату. Саша быстро направился за ней и закрыл дверь.
Он хотел обнять Женю, но она отстранила его.
— Ты пришел за мной?
— Да. Собирайся.
— Поздно.
— Как? Ты что?..
— Я так тебя ждала, Саша! А теперь поздно. — Женя заплакала. — Я устроилась на работу.
Саша не сразу понял смысл этих слов: «устроилась на работу».
— Куда? — спросил он.
— В управу.
Женя увидела, что Саша вдруг побелел.
— Не гляди на меня так, я не по своей воле, — прошептала Женя. — Я…
— Отдай мне березовую щепку, — сказал Саша.
— Может, ты оставишь ее у меня?..
— Нет.
— Саша! — взмолилась Женя. — Я же…
— Предательница!
Женя вздрогнула и опустила голову.
— Как жаль, что ты не можешь понять меня…
Женя молча подошла к туалетному столику и, достав щепку из ящика, поцеловала ее.
Саша вырвал у нее свой талисман.
Слезы катились по щекам Жени. Губы дрожали.
— Я уйду с тобой, если ты простишь меня. Прости, Саша!
— Никогда!
— Какой ты безжалостный! Но я ведь не враг.
— Хуже! — Саша вспомнил о записке и, пошарив в кармане, вынул ее. — Ты поймешь, как подло поступила, но будет уже поздно. Честь комсомолки, верность Родине, честь отца — все ты растоптала. Вот эта записка предназначена тебе. Человек заплатил за нее жизнью. Ты прочти эту бумажку.
— Не надо… не надо никаких бумажек!
Саша положил записку полковника на стол.
— Прощай! Больше мы не встретимся.
— Саша! Я же люблю тебя!
— Лю-юбишь?! — протянул Саша. Он мгновение колебался, а потом вытащил из кармана пистолет и положил на стол, рядом с запиской. — Вот умри, если любишь!