Глава первая
ПРОЗА ЖИЗНИ
Кипит, кипит материнское сердце!..
Давно ли Мария Ивановна чуть ли не каждую ночь входила в комнату дочери и, часами просиживая над разметавшейся во сне девочкой, с болью думала о том, что однажды кто-то придет, позовет ее дочь и уведет за собой. Она знала: пробьет тот миг, когда он, ненавистный, переступит порог ее дома.
И вот этот миг наступил — осенью в погожий солнечный денек, когда полинявшее, в серых пятнах небо было затянуто по горизонту серой молочной дымкой, когда по улицам, шурша, бежали жесткие листья…
Высокий статный паренек в клетчатой рубашке вошел вслед за Женей в комнату и, с конфузливым румянцем на щеках, отрекомендовался Александром Никитиным, а Женя взяла его за руку и добавила, что они — друзья.
Мать посмотрела на Женю с непонятным укором и тяжело опустилась на стул.
Вот он, тот, которого она ненавидела, еще не зная, вот он стоит, смирный, покорный, очень милый с виду, очень вежливый мальчик… Как сказать ему злое, грубое слово?
Кипит, кипит материнское сердце…
С тех пор пролетел не один год. Приходили к Жене и другие. Пришел однажды Костик Павловский, самоуверенный и остроумный… Остыла мало-помалу материнская ревность, но нет-нет да и закипит, вырвется из сердца мутным тревожным ключом, и снова становится жутко матери при одной только мысли, что дочь уйдет от нее и останется она совсем одна, с пустым, иссыхающим сердцем. В такие минуты вспоминалась Марии Ивановне вся ее горькая, неудавшаяся жизнь. В такие минуты хотелось ей вцепиться в дочь, вцепиться и не отпускать — никуда, ни за что!..
Понимала: напрасно. Все равно не удержишь: взовьется и улетит.
Женя была слишком молода, чтобы понять состояние матери.
…Итак, Женя проснулась самым несчастным человеком на земном шаре.
Да, самым несчастным. Но если бы ее спросили, в чем именно ее несчастье, она не ответила бы.
А это просто — ответить: несчастье заключалось главным образом в несвойственном ее натуре дурном расположении духа.
Женя терялась в догадках:
«Кто мог позволить себе глядеть в окно на меня?..»
Представить себе, что это был Саша, она не могла.
«Может, Костик?..»
«Нет уж, — решительно оборвала она свою мысль, — он не способен на такую подлость!»
«Впрочем, почему же? Как бы я его возненавидела!..»
«Впрочем, нет, он этого не позволит. Это кто-то другой — гадкий, противный. Мало ли таких на свете… Как это противно, нечестно и грязно — глядеть на человека, который не знает, что за ним следят!..»
Вошла мать, бросила к ногам Жени букет цветов, найденный под окном.
— Вот тебе подарок от твоего бесстыжего кавалера! Ох, Евгения, не доведут тебя до добра эти приключения, не доведут! Водишься со всякими!..
Мать ушла, сердито хлопнув дверью.
«Как она смеет оскорблять моих друзей!»
Женя заплакала.
«Сколько жестоких условностей в этом мещанском быте! — думала она, вытирая слезы и глядя в окно, золотое от солнца. — Теперь я понимаю героинь Александра Островского: Катерину из „Грозы“, Ларису Дмитриевну из „Бесприданницы“.»
Он говорил мне: яркой звездою
Мрачную душу ты озарила,[31] —
вполголоса запела Женя.
И как только она запела — сразу же почувствовала, что раздражение и злость проходят.
На восемнадцатом году жизни скоро забывается плохое настроение! И вот уже Женя с удивлением спрашивала себя:
«Почему я плакала, почему ругалась с матерью — почему, почему? Почему сравнивала себя с Катериной, с Ларисой Дмитриевной? Разве есть какое-нибудь, хотя бы отдаленное сходство между мной и забитыми, затравленными героинями драм Островского? Конечно, нет!»
Ощущение бурной, полнокровной жизни, где мелкие неприятности переплетаются с большими радостями так же тесно, как среди трав, на откосе дороги, переплетается малиновый репейник с ясноокими васильками, — ощущение этой в высшей степени замечательной жизни охватило Женю, и она уже с насмешкой представила себе, как сидела на кровати, свесив ноги на синий коврик, и думала о неизвестном человеке, позволившем себе взглянуть на нее в таинственную ночную пору. Стоит ли расстраиваться из-за этого, если жизнь так прекрасна!
Она вспомнила о матери. Нужно успокоить ее!
Мать сидела около зеркала и что-то штопала. Быстро, быстро сновали ее руки, — так снует в машине автоматический челнок. Женя остановилась в смущении, нерешительности и раскаянии. В сердце ее вдруг ворвалось щемящее чувство жалостливой любви и, не думая ни о чем, а только видя перед собой снующие материнские руки, она быстро подошла к матери, встала за ее спиной и положила свою голову на мягкое материнское плечо.
— Мама! — сказала она со вздохом и еще теснее прижалась к матери.
Мать выронила носки, которые штопала, и всхлипнула.
— Мама, почему вы так думаете?.. За кого вы меня принимаете? — продолжала Женя.
— Ты же у меня… одна, — сквозь слезы сказала Мария Ивановна. — Одно счастье, одно богатство — дочь. Мне тебя замуж выдать, да и помереть…
— Зачем же помирать, мамочка? Только тогда и жить. Я же знаю, что для человека честь — дороже всего…
— Молода еще, зелена, не знаешь всего. Это, как мед, липкое: не отдерешь, коли случится.
— Знаю я, мама! Глупости!
— Кто тебе нравится, скажи?
— Мамочка!
— Не хочешь сказать?
— Мамочка! — снова воскликнула Женя.
— Может, ты влюблена? Матери-то скажи! — с грубоватой простотой проговорила Мария Ивановна.
Она уже не первый раз задавала Жене такой вопрос. К Жене ходили двое: Костик и Саша. Мать непременно хотела знать, кого любит дочь.
Женя понимала, что в пылком, впечатлительном сердце ее теплится какое-то чувство, то вспыхивая, то замирая. Иногда ей казалось, что это чувство — самая настоящая большая любовь. Но ведь двух человек любить нельзя. А у Жени выходило, что она любит и Сашу и Костика сразу. В таком случае, любовь ли это?..
Женя растерялась и прошептала:
— Мамочка… я не знаю. Они мне нравятся… оба.
— Ой, дурочка! — с ужасом сказала мать.
— Это странно, да? Да, — не дожидаясь ответа матери, прошептала Женя, — странно! Но что же я сделаю с собой? Уж такая я уродилась!..
Она увидела в зеркале отображение своего в этот миг задумчивого, лукавого, встревоженного лица и чуть не расхохоталась.
Нет, она не чувствовала ничего странного в том, что ей нравятся двое. Она не хотела знать никаких законов. Правила? Какое ей дело до правил!
— Но один тебе нравится больше? — настоятельно спрашивала мать. — Кто? Костик?
— Он?
Женя помедлила.
«Неужели мама хочет услышать от меня это имя — Костик? Она его, по-моему, не очень-то радушно встречает».
— А кто тебе больше нравится? — решила схитрить Женя. — Саша или…
Мать поспешно перебила ее:
— Саша лучше!
Это было сказано с нажимом, строго, почти требовательно.
— Но почему же? — капризно надула губы Женя.
Если бы мать назвала Костика, Женя почти так же спросила бы и надула губы.
— Человека сразу видно, дочка.
— Ну и хорошо, — согласилась Женя.
Зажмурив глаза, она снова положила голову на материнское плечо и зашептала:
— Он, правда, хороший парень… Да? Потом, мамочка, уговоримся: вы не будете больше следить за мной, а будете верить мне.
— Ой, лиска, как подлизалась! — прижав дочь к груди, воскликнула Мария Ивановна.
НЕПРИЯТНЫЙ УХАЖЕР
Как всегда, 30 августа учащиеся Ленинской школы приходили в свои классы. Это был день первой переклички, разговоров, праздничного смеха и затаенных взглядов: а какая ты стала за эти три быстротечных месяца?..
30 августа — расчудеснейший день!
Но для Жени Румянцевой он начался неудачно.
У нее была одна тайна, которую она скрывала даже от верных друзей. Это была не очень страшная тайна. Но все-таки неприятная.
Женю преследовал Фима Кисиль.
Это было уж-ж-жасно!
Кисиль прохаживался по тротуару. Взад-вперед, взад-вперед, как заведенная машина. В своей шляпе. В ботинках с галошами. А на груди — галстук?.. Скорее всего — шарф. Конечно, шарф! Ну что за стиль такой!.. Впрочем, с сумасшедшего спрос мал. Он может и кастрюлю надеть…
Кисиль увидел Женю и поклонился, сверкая улыбкой. Наконец-то он дождался появления своей юной Дульцинеи[32]!
Женя неохотно кивнула, самолюбиво закусила губу и молча пошла по улице.
«Почему он ходит за мной? — с раздражением думала она. — Из чувства благодарности? Но ведь это уж слишком!..»
Как-то Женя пристыдила знакомых мальчишек, крикливой стайкой налетевших на Фиму, и с тех пор Кисиль неутомимо преследовал девушку. При каждой встрече он улыбался ей, как близкой знакомой, и плелся за ней, вынуждая на разговор. Идти с ним было так неудобно! Но сказать прямо, что она не считает нужным знаться с ним, Женя из деликатности все не решалась.
В конце концов он стал приходить к крыльцу. Если бы он был нормальным человеком, Женя показала бы ему, где раки зимуют!..
Теперь, как и обычно, он догнал ее и услужливо спросил:
— Вы спешите?
— Да, я спешу, — с вызовом проговорила Женя.
— Можно пройти через площадь… Мне кажется, будет ближе… Пойдемте через площадь?
— Нет, Фима, я предпочитаю здесь… И вообще…
Надо же, надо же сказать ему!
Она остановилась и посмотрела на него, как на преступника. Губы у нее дрожали.
— И вообще, — повторила она громче, в упор глядя на незадачливого ухажера, — я бы хотела идти одна.
Кисиль молчал. Он стоял, склонив голову. Серое обрюзгшее лицо его выражало печаль.
— Я прошу вас, не подкарауливайте больше меня! — вынесла свой приговор Женя.
— Послушайте, Женя…
— Я же сказала вам, Фима!
— Разрешите пару слов?
— Ну?
— Если верить пифагорийцам[33], то в мире через определенный промежуток времени все занимает прежнее место. Все приходит обратно с последовательностью времен года: вещи и явления, люди и события…
— Какое же отношение к нашему разговору имеют пифагорийцы?
— Может, вам рассказать о пифагорийцах?
— Не надо.
— Пару слов. Вам ясно будет, если я скажу, что несколько лет тому назад, — у меня ведь было счастливое время, я уверяю вас, — я имел счастье знать женщину, которая очень походила на вас. Это было хорошее время для меня. Время, которое, может, не вернется, а может, наступит снова… Вы же человек, женщина, послушайте человеческую душу, которая страдает…
— Ой, зачем все это! — решительно крикнула Женя и пошла еще быстрее.
— Женя, умоляю вас!..
Но все, что могла сказать Женя, она уже сказала. Кисилю оставалось одно: уйти. Он же упрямо следовал за девушкой.
Как ненавидела его сейчас Женя!
Что же ей оставалось делать?
РЫЦАРЬ АРКАДИЙ ЮКОВ
— Аркадий, Аркадий!..
— Женька! Что с тобой?.. На тебе лица нет!
— Ты понимаешь, ты понимаешь!..
— Да что?
— Ты сзади никого не видишь?
— Никого.
— А я вижу, я вижу!..
— Ни одного живого человека, даю голову на отсечение. Только Фима Кисиль.
— Так я и знала. Я спиной чувствовала!
— У тебя температура, да?
— Ты понимаешь, он меня преследует! Он меня уже давно преследует!
— Кто? Фима?
— Да.
— Врешь?
— Честное слово!
— Ты его обидела?
— Что ты! Он, наверное, в меня… Ты даешь слово, что никому не расскажешь?
— Убей меня небесный гром на этом самом месте! Честное комсомольское!
— Он, наверное, в меня влюблен, вот что!
— Ну да-а-а?!
Аркадий, сраженный наповал этим известием, сел на землю и захохотал.
Они встретились неподалеку от школы, у входа в липовую аллею.
Аркадий хохотал.
У Жени гневно дрогнули брови.
— Аркадий! — воскликнула она. — Если ты просмеешься еще хоть одну секунду, я тебя возненавижу! Этот человек отравляет мне жизнь. Я боюсь теперь ходить по улицам. Он совсем не похож на сумасшедшего, когда говорит со мной, я его боюсь! Он рассказывает мне о какой-то женщине, о пифагорийцах!..
Аркадий понял, что Женя не шутит и дело серьезное. Он вскочил и сказал:
— Вот я ему морду набью!
— Морду не надо, ты скажи ему что-нибудь. Пожалуйста, Аркадий, что-нибудь такое…
— Горяченькое?
— Чтобы он отвязался. Кстати, кто такие пифагорийцы.
— Народность какая-нибудь, — сказал Аркадий.
— Да нет, это из истории. — Женя оглянулась и простонала: — Стоит, сто-ит!
— Сейчас он ляжет, гром-труба! — пообещал Аркадий и двинулся на сближение с Фимой.
Почувствовав намерения Аркадия, Кисиль в ту же минуту тронулся прочь. Аркадий догнал Фиму и сказал небрежно:
— На пару слов.
— Чудесное утро, не правда ли? — почти пропел Фима, лучезарно улыбаясь прямо в лицо Аркадию.
В этой улыбке Аркадий прочел вызов.
— Ты мне брось… не заговаривай! — сразу же перешел к решительному объяснению Аркадий. — Знаю я тебя: чудесное, расчудесное… мне плевать! Ты Женьку Румянцеву знаешь?
— Евгению Львовну Румянцеву, Евгению Львовну Румянцеву! — важно поправил Юкова Фима и поглядел на небо. — Поэзия! Это поэзия, мой молодой друг! Вы понимаете что-нибудь в поэзии? Виргилия? Овидия? Вы читали этих поэтов?
— Так вот, я тебе скажу: забудь ее!
— Или Бунина. Чудесные стихи Бунина вы читали? Гумилева, может быть? Например, вот эти строки:
На полярных морях и на южных,
По зеленым изгибам зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.[34]
— Иди ты к черту, Фима! Ты слыхал, что я сказал тебе?
— А дальше еще чудеснее, не правда ли? — продолжал Кисиль.
Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что золото сыплется с кружев,
С розоватых брабантских манжет.[35]
Декламация вывела Аркадия из терпения. Он схватил Фиму за руку и угрожающе прошептал:
— Брось трепаться, тебе говорят! Если хоть раз ты пристанешь к Женьке, я расквашу тебе харю!
— Не надо! — остановившись, резко сказал Кисиль. — Не надо, молодой человек! Ваша фамилия Юков? Тот самый Юков, папаша которого посажен за мелкое воровство? Какие неприятности! Я вам сочувствую, но как человек, уважающий социалистическое имущество…
— Ах, так! — Аркадий побледнел и ударил Кисиля по шее.
Он ударил тихонько… может быть, в одну четверть силы. Честное слово, это был детский удар! Но Кисиль, должно быть, не привык к таким ударчикам. Он охнул и замертво растянулся на тротуаре.
— Точка! — резюмировал Аркадий, запоздало соображая, что дело совершенно неожиданно приняло сквернейший оборот.
К месту короткой схватки отовсюду сбегались люди.
Аркадию оставалось только одно — объявить: «Вяжите меня: я убийца!»
Град наибраннейших слов посыпался на него.
— Пощупайте пульс! Доктора! — крикнул кто-то.
В этот критический момент Фима очнулся, вскочил и, с испугом озираясь по сторонам, закричал:
— Граждане, что случилось? Не устраивайте на улице манифестаций, это вам не при Николае Кровавом! Я споткнулся, уверяю вас! Мы с моим другом рассуждали о поэзии древнего Рима…
— Мы видели, как вы споткнулись, — заметил пожилой мужчина в женской панаме, мрачно глядя на Юкова.
— Мы видели, как вы о поэзии рассуждали, — зловеще поддержала его женщина с усиками.
— Тем более, тем более! Разрешите, я спешу, у меня срочные дела, я не люблю дебошей и недоразумений! — И Фима, расталкивая толпу плечом, бежал, оставив на поле боя ошеломленного Аркадия. Издалека, из мира свободы и всяческих радостей, доносился довольный, благодушный Фимин голос: — Счастливо оставаться, Аркаша! Я приму вас в свободное время. Вы знаете часы моих приемов?
— Милиция! — возвестил народ.
— Заберите его!
— Юродивого избил!
— Проходу нет!..
— Порядочек, граждане, порядочек! Где пострадавший? Кто избивал?
Это был все он же, все он же — милиционер товарищ Фунтиков!
— А-а, — грустно протянул он, увидев Аркадия, — опять ты! Что же мне делать с тобой?
— В милицию его, что с ним разговаривать!
— Хулиган!
— Учить их надо!
— Кто таких только воспитывает?
— Порядочек, граждане! — снова проговорил Фунтиков и, оглядев собравшуюся толпу, спросил: — Свидетели есть?
— Я свидетель, — выступил вперед мужчина в панаме.
— Я тоже, — сказала женщина с усиками.
Фунтиков подозрительно оглядел их, вздохнул.
— Ну что мне с тобой делать? — повернулся он к Аркадию.
— Как что? В милицию! — закричала панама.
— Акт! — добавили усики.
— Порядочек, — неодобрительно покосился на них Фунтиков. — Пройдемте, граждане.
— Прошу прощения, — вмешался мужчина с портфелем. — Может быть, этот молодой человек и ударил того самого… Кисиля, как все зовут его. Но ведь этот самый Кисиль отрицает факт. Он уверяет, что сам споткнулся, я слышал собственными ушами. К тому же он скрылся. Это тоже кое о чем говорит.
— Виноват, вот и скрылся, — пробормотал Аркадий.
— Это верно? — обрадовался милиционер. — Граждане, вы можете подтвердить слова этого гражданина?
— Верно! Так он и говорил! Видно, сам виноват!
— Ну, тогда вы свободны, граждане, — обратился Фунтиков к свидетелям. — Можете использовать свое время по собственному усмотрению. Нарушителем займусь я сам. Я знаю этого молодого человека и сейчас пройду с ним в школу. Дирекция проведет по отношению к нему соответствующую воспитательную работу. Прошу не нарушать уличного движения! Вопросы есть?
— Актик бы-ы, — заныли усики.
— Семейственность, — буркнула панама.
— Порядочек! Ну, пойдем к директору. — И Фунтиков взял рыцаря Аркадия за руку.
Рыцарь гордо повел плечом и сделал рукой движение, как будто с вызовом бросил перчатку.
— Куда угодно! Только за руку хватать не надо. Я не убегу. Я человек известный… и вообще заслуженный. У меня грамота Освода имеется, — враждебно поглядел Аркадий на свидетелей. — Я людей не избиваю. Я ихглавным образом спасаю.
— Действительно, граждане, — подтвердил Фунтиков. — Действительно, перед вами известный герой и, если вы читаете газеты, вас удивит данное происшествие. — Он подумал и добавил: — А к директору все-таки пройдем.
— Куда угодно! — повторил Аркадий и, сунув руки в карманы своего пиджачишка, зашагал к школе.
СОНЯ ЧИТАЕТ СТИХИ
Был разговор с директором Яковом Павловичем.
Был разговор с членами комсомольского комитета.
Были и еще разговоры…
И вот через два дня — комсомольское собрание.
Все говорят, что Аркадия исключат из комсомола.
Ваня Лаврентьев сказал, что он будет самым решительным образом настаивать.
Саша Никитин заявил, что он непременно станет Аркадия защищать.
Женя ходит понурая и растерянная. Это ведь она виновата! Но ей стыдно признаться…
Женя призналась только одной Соне. Соня в ответ поцеловала свою подружку, разрумянилась и прошептала:
— На его месте я сделала бы то же самое!
В субботу вечером Аркадий пришел к Соне.
— Максим Степанович дома? — приглушенным голосом спросил он, остановившись в проулке.
— Нет, он поздно придет. Да что ты его так боишься?
— Я боюсь? Вот еще! — Аркадий пролез в дыру и подошел к балкону. Теперь он часто пользовался этим путем. — Можно к тебе?
— Мы же договорились, в дверь заходи…
— Некогда! — буркнул Аркадий и вскарабкался на балкон. — Там у вас соседи, тетки, улыбки и все прочее. Ух, как я их ненавижу!
— У тебя шалят нервы… и вообще ты всклокоченный какой-то. Пойдем. — Соня схватила Аркадия за руку и потащила в комнату. — Я поухаживаю за тобой, причешу.
— Ну вот, в спальню попал, — пробормотал Аркадий, озираясь по сторонам. — Этого еще не хватало… — Он помедлил и осторожно спросил: — Это… твоя кровать?
— Да, — залилась румянцем Соня.
— Буржуйские условия! Нет, я на таких перинах не улежал бы. Миллионы людей на земном шаре спят на голом полу, на земле, в общем, где попало. Нет, я принципиально против перин, потому что тут забудешь про освобождение человечества!
И Аркадий сурово посмотрел на Соню.
— Эта мысль как-то не приходила мне в голову, — пуще прежнего краснея, сказала Соня. — Я не думала, что мягкая постель может играть какую-то роль…
— Ты думаешь, Ленин спал на мягкой постели? — спросил Аркадий, приняв позу члена революционного конвента[36]. — Нет! — Но тут же он смягчился и прибавил — Впрочем, ты женщина… слабый пол. А я имею в виду мужчин.
— Ты отказываешь нам в праве на мужество, — укоризненно прошептала Соня. — Нагнись.
Аркадий безропотно наклонил голову, и Соня, взяв с туалетного столика гребенку, старательно расчесала его кудри.
— И еще, — сказала она, потянувшись за маленьким пульверизатором с одеколоном.
Аркадий шарахнулся от глазка пульверизатора, как от гремучей змеи.
— Еще этой заразы не хватало! — закричал он. — Ты мне брось! Сразу видно, что мамаша твоя вышла из богатого класса!
— Как ты меня обижаешь! — воскликнула Соня, сразу вся потускнев. — Зачем ты?.. Я знаю, что тебе плохо… но я ведь мало виновата в этом.
Аркадий медленно опустился на стул, выдавил после недолгого молчания:
— Тоска-а! Почитай мне стихи, что ли. Какие-нибудь такие…
Соня уже не раз читала ему стихи. А еще раньше он с затаенным дыханием слушал ее на школьных вечерах. Она читала тихим голосом, никогда не подымаясь до крика, но в приглушенных интонациях слышались и торжественные возгласы, и гул набата, и стоны смертельного испуга. Соня умела передать чувства человека. На олимпиадах она занимала первые места. Ей пророчили славу артистки.
— Что же почитать тебе? — спросила она.
— Ну хотя бы… Вот:
Нас водила молодость
В сабельный поход…[37]
— «Смерть пионерки». Сколько раз я тебе читала Багрицкого, а ты даже не спросил, кто написал, — грустно сказала Соня. — Мы читаем книги и не обращаем внимания на авторов.
— Багрицкого мы в школе изучали, что же спрашивать? Здорово пишет. Зажигательно.
— По тебе это мало заметно.
— Я в душе переживаю, — сообщил Аркадий.
— Ладно, я прочту тебе стихотворение… Оно называется «Кукла». Его написал поэт Дмитрий Кедрин.
— Что-о? — Аркадий был оскорблен. — Детские стихи. Почитай что-нибудь серьезное.
— Это — серьезное, Аркадий. Послушай.
Соня встала перед Аркадием, опустила голову и сказала:
Как темно в этом доме!
Тут царствует грузчик багровый…[38]
Аркадий вздрогнул, с изумлением посмотрел на Соню и замер.
А Соня тихонько продолжала:
Под нетрезвую руку
Тебя колотивший не раз…
На окне моем — кукла.
От этой красотки безбровой,
Как тебе оторвать
Васильки загоревшихся глаз?
Соня глядела в пол. Губы ее чуть-чуть шевелились. Руки были опущены, пальцы медленно перебирали складки платья.
Что ж!
Прильни к моим стеклам
И красные пальчики высунь…
Пес мой куклу изгрыз,
На подстилке ее теребя.
Кукле много недель,
Кукла стала курносой и лысой.
Но не все ли равно?
Как она взволновала тебя!
Соня вздохнула, помолчала и негромко начала опять:
Лишь однажды я видел:
Блистали в такой же заботе
Эти синие очи,
Когда у соседских ворот
Говорил с тобой мальчик,
Что в каменном доме напротив
Красный галстучек носит,
Задорные песни поет.
Соня нетерпеливо тряхнула головой, будто отгоняя что-то, отшвыривая от себя. Ладошки ее и пальцы плотно прижимались к ногам:
Как темно в этом доме! —
гневно, с болью, но тихо, очень тихо повторила она.
Ворвись в эту нору сырую
Ты, о время мое!
Размечи этот нищий уют!
Аркадий глядел на чуткие пальцы Сони, не замечая, что руки его сжимаются в кулаки, локти напряженно упираются в колени. Губы Аркадия сдавливались.
Дорогая моя! —
с нежной горечью сказала Соня, по-прежнему не повышая голоса и не отрывая глаз от пола,—
Что же будет с тобой?
Неужели
И тебе между них
Суждена эта горькая часть?
Неужели и ты
В этой доле, что смерти тяжеле
В девять — пить,
В десять — врать,
И в двенадцать
Научишься красть?
Соня снова вздохнула, теперь облегченно, гордые, властные и почти торжественные интонации просочились в ее голос.
Нет, моя дорогая!
Прекрасная нежность во взорах
Той великой страны,
Что качала твою колыбель!
След труда и борьбы —
На руках ее известь и порох,
И под этой рукой
Этой доли
Бояться тебе ль?
Соня первый раз поглядела на Аркадия, подалась к нему всем телом, заговорила почти шепотом, страстно и требовательно:
Для того ли, скажи,
Чтобы в ужасе
С черствою коркой
Ты бежала в чулан
Под хмельную отцовскую дичь, —
Надрывался Дзержинский,
Выкашливал легкие Горький,
Десять жизней людских
Отработал Владимир Ильич!
Аркадий закусил нижнюю губу, лицо его непроизвольно перекашивалось и сжималось, как от боли Он отворачивался. Глаза у него загорались блеском, напоминающим солнечный свет на воде.
А Соня, глядя в лицо ему, с закипающим гневом говорила:
И когда сквозь дремоту
Опять я услышу, что начат
Полуночный содом,
Что орет забудлыга-отец,
Что валится посуда,
Что голос твой тоненький плачет, —
О, терпенье мое,
Оборвешься же ты наконец!
Аркадий, то ли простонав, то ли всхлипнув, вскочил со стула, неуверенным шагом подошел к окну, вцепился в подоконник рукой и прижал к стеклу горячую щеку. Соня повернулась, шагнула к нему, не подымая рук и не делая ни одного лишнего движения, грозным, и печальным, и в то же время ликующим голосом, которого не расслышали бы и в третьем ряду от сцены, дарила счастье и выносила последний приговор:
И придут комсомольцы,
И пьяного грузчика свяжут,
И нагрянут в чулан,
Где ты дремлешь, свернувшись в калач,
И оденут тебя,
И возьмут твои вещи,
И скажут:
— Дорогая!
Пойдем…
Аркадий зажмурил глаза и что было силы сжал рот.
Мы дадим тебе куклу.
Не плачь!
— Я не плачу, — с трудом разжимая губы, выдавил Аркадий. — Я не плачу. Я не плачу!
Плечи у него затряслись.
Соня молча стояла посредине комнаты, слушала, как давится слезами Аркадий, и по губам ее пробегала, то вспыхивая, то угасая, улыбка. В ней было и женское сознание своей силы, и добрая влюбленность девочки, и упоение жизнью, и ревнивая недоверчивость, и какая-то загадка, которая говорила, что так полна, сложна, не исчерпана и на десятую долю ее душа.
— Ладно, — сказал Аркадий. — Ладно. Я пошел. У меня дело.
Соня не остановила его. Она только попросила:
— Ты приходи… пожалуйста.
Пряча лицо, Аркадий вышел на балкон, махнул рукой ей и прыгнул вниз.
Она облокотилась о перила, молчаливо, покорно провожала его всепонимающим взглядом.
Он не обернулся — ни разу, как и тогда, в начале лета, но теперь-то Соня знала, что творится у него в душе!..
БОГАТЫЙ УЛОВ
Раза два или три в неделю Аркадий вставал до рассвета, брал удочки, банку с червями, припасенную с вечера, и шел на рыбалку. Он облюбовал одно укромное местечко на Старице, обжил его, по возможности храня от постороннего глаза. С трех сторон оно было окружено лозняком: полукольцо живой изгороди, а за ним — клок зеленой, почти не знавшей человеческих ног лужайки. Хорошо, с азартом, в иные дни самозабвенно клевали здесь окуни! Они шли на крючки с наживкой, как пираты на абордаж, мгновенно, по-разбойничьи топя поплавки. Небольшие, ну, с ладонь, может, чуть длиннее, они были так прожорливы, что даже хватали с налету пустые крючки. Однажды, рассказывал Аркадий, он в самом начале ловли случайно уронил в воду банку с червями, и все-таки не ушел с пустым ведерком: окуньки брали на мух, на козявок, и вообще «на сухую снасть». Рыбакам виднее, может ли быть такое…
Окуньки, выуживаемые Аркадием, — впрочем, в Старице водились не только окуньки, — этот красноперый и хищный подводный народец; обитал в зеленых глубинах заводей, в тине и осоке, и другой мелкий нечиновный рыбий люд, — так эти самые окуньки составляли чуть ли не основную часть меню семьи Юковых. Одного улова хватало на отличную уху — с лучком, перчиком и картошечкой, подчас на две ушицы, оставалось еще и на жаркое; правда, многовато костей, но желудок Аркадия переваривал и не такие вещи. Желудок у него был луженый; всякая мелкая игла и разные осколки перетирались в нем так же исправно, как перетирается мельничными жерновами ржаное зерно. Уха, рыбье жаркое, свежий ароматный черный хлеб, густо посыпанный солью, — ну чем не райские блюда! Аркадий летом чувствовал себя прекрасно: еда росла под ногами, летала в воздухе, плескалась в воде.
В ночь с субботы на воскресенье, после разговора с Соней, Аркадий спал плохо; он уснул поздно и проснулся не вовремя: уже отгорала, теряя густо-алые краски, холодная заря конца лета. Не умывшись и даже не схватив куска хлеба, Аркадий выскочил из дому и рысцой пустился по знакомой дороге за город. На одном плече лежали у него рыболовные снасти, на другом висела потертая кожаная сумка; кроме банки с червями да запасных крючков, в сумке ничего не было. Аркадий был без фуражки, босиком, в стареньком пиджаке.
На Старице Аркадий появился на час позже обычного. К этому времени окончательно рассвело. Над водой плыл длинными, почти прозрачными полосами слабый туман. Лучшие минуты клева были потеряны безвозвратно. Однако оставался еще хороший часик после восхода солнца…
Аркадий бежал по зеленому бережку Старицы, подгоняемый нетерпением и ледяным холодком, пощипывающим ноги. Вот и островок лозняка, лазейка в кустах…
В ушах вдруг раздался знакомый, сразу же заставивший Аркадия остановиться звук: булькнуло в воде тяжелое, должно быть, свинцовое грузило. Любимое местечко Юкова, этот укромный уголок, обжитый Аркадием, был занят незнакомым рыболовом. Захватчик, пожилой седеющий мужчина с зачесом-ежиком, по-хозяйски расположившись на зеленом пятачке, курил папиросу и тихонько мурлыкал какой-то мотивчик.
Аркадий чуть не застонал с отчаяния. Вот оно, опоздание!.. Вот что значит долго спать, лежебока проклятый!
Оставалось одно: пристроиться левее лознячка, на открытом месте — уж-жасная участь!
Вполголоса бранясь, Аркадий разматывал удочки, с раздражением и тоской глядел на тихую, зеркальной чистоты заводь Старицы, заливаемую желтым солнцем.
— И что это за привычка — занимать чужие места! — бормотал Аркадий. — Человек облюбовал, устроил гнездо, а тут приходят разные… — Дальше не очень красивое слово. — Рассаживаются, будто они хозяева… — Опять не очень красивое слово.
Полетели в воду грузила. Мотивчик в кустах смолк.
— Да еще песни поет! — сердито промолвил Аркадий, пристраиваясь на мокром бережку.
Справа зашелестел лозняк.
— Сосед чем-то недоволен? — раздался сзади шутливый голос.
— Так себе, ничего, — буркнул в ответ Аркадий.
— Здравствуйте, сосед!
— Привет!.. — Аркадий потрогал одно из удилищ, независимо сплюнул в воду.
— Я, кажется, занял чужое место, — с прежней добродушной шутливостью в голосе продолжал рыбак-захватчик. — Не знал, не знал, что речные угодья в нашем районе являются частной собственностью, как уделы в древней Руси. Но где же межа, где же столб с фамилией собственника?
— При чем здесь столб? — пожал плечами Аркадии. — Просто-напросто у рыбаков есть один закон…
— Неписаный, понимаю. Я дилетант в смысле рыбной ловли и поэтому некоторых законов не знаю. Но этот, так называемый «один», я понял. Вы мне этак культурненько намекнули. — Захватчик рассмеялся. — Ну, занимай свое место, молодой человек, а я перекочую подальше. Хотя, прямо скажу, прекрасное место, не хочется и уступать! Но вижу, вижу настоящего рыбака и пасую. Давай, перебирайся!
Эта покладистость Аркадию понравилась. Он обернулся. Захватчик глядел на него с добродушной ухмылкой. Очень заразительная и симпатичная это была ухмылка! Аркадий тоже усмехнулся.
— Да ничего, — сказал он, — ловите. В другой раз, ежели что… так вообще… А сейчас ловите… — Он схватил удилище. — Есть один!
— Окуни меня знают, — снимая с крючка рыбину, продолжал Аркадий. — Они сейчас все здесь будут. У вас тоже клюет! Клюет, бегите!
— Бегу, бегу!
«Хороший дядька!» — подумал Аркадий.
— Представляешь, сосед, я уже пятнадцатого сома… или как его, окуня, кажется, ловлю, — сообщил из кустов захватчик. — И все как на подбор, братья-близнецы — и только!
— Они у меня здесь ученые.
— Ты их тренируешь, что ли?
— Всякое бывает… Еще один! К вам спешил, да меня заметил. Не уйдешь, голубчик! Ишь ты, не хочется! Ясно, ясно, кому из воды на воздух охота!..
— Спишь долго, рыбачок, — заметил захватчик.
— Случайно. А то бы вам мое гнездо не досталось!
— Слушай, да переходи сюда. Тут мы и вдвоем уместимся. Давай. Здесь здорово, право!
— Может, вам неудобно будет…
— Чего там неудобно! В чужую квартиру залез, так об удобствах не думай. Валяй! Да я тебе помогу сейчас.
Через минуту Аркадий уже сидел на своем привычном месте. Улыбался. Захватчик оказался благородным человеком!
«Не все хамы! — с благодарностью думал Аркадий. — С таким и поговорить, приятно».
— Вы первый раз, наверное, — начал он. — Не видел я вас…
— Да нет, бывал. Но не часто: некогда все.
— Вы, я вижу, начальник какой-то.
— Это почему же? — заинтересовался сосед.
— Не похожи на рабочего. Фигура не та… и вообще.
— Да-а, — вздохнул сосед, — животик. Есть такое дело. Растет, спасу нет! Что ни делаю — растет, проклятый!
— Кабинетная жизнь, — понимающе сказал Аркадий. — На свежий воздух чаще выходите, это полезно.
— Некогда, некогда все, рыбачок! Работа, заботы, неприятности разные… Незавидная жизнь у начальства, прямо тебе скажу!
— Ну, это вы бросьте, — не поверил Аркадий.
— Может, придется, тогда узнаешь.
— Нет, мне не придется. Меня не поставят. Вы, наверное, заведующий какой-нибудь конторой или, может, директор… Куда мне! Директора из меня не выйдет. — Аркадий вздохнул и добавил: — Вы говорите: неприятности… Они у всех есть. Вот и у меня…
— А что такое?
— Из комсомола лечу.
— Не может быть! — воскликнул сосед и посмотрел на Аркадия без прежней своей добродушно-шутливой усмешки.
Только сейчас Аркадий заметил, что он старше, чем казалось раньше. В серых живых и молодых глазах его, в самой глубине зрачков таилась застарелая усталость, около рта и на переносице лежали морщинки, появившиеся не от улыбок и не от мечтательных раздумий, — скорее всего причиной их были долгие и тяжелые думы.
— Не может быть, — тише повторил этот человек. — За что же?
«Рассказать, что ли?» — подумал Аркадий и, снова встретив глубоко заинтересованный, серьезный и тревожный взгляд, решил: «Такому — можно: расскажу!»
— Знаете Кисиля? — начал он.
— Как будто…
— Так вот я ему разок по шее отвесил, а он и с копыт долой. Чудак!
— Действительно, чудак. Только говори по-русски. Слово даю, я иностранных языков не разбираю.
— Прошу прощения, уличный жаргон. Я больше не буду. — Он помолчал. — Дело было такое…
— Рассказывай, рассказывай.
И Аркадий рассказал все — от начала и до конца: и о том, как Кисиль приставал к Жене Румянцевой, и как он оскорбил его, Аркадия, и как собралась толпа…
— Нет мне удачи! — вздохнул в заключение Аркадий. — Вот так же летом… Стоял на мосту, женщина тонула, я прыгнул… А что получилось? Ничего хорошего не получилось. Я хочу, как лучше, а выходит один срам.
— Ага-а! — вдруг торжествующе протянул сосед. — Так вот где привелось мне с тобой встретиться, Аркадий Юков!
— Клюет! — крикнул Аркадий, не успев удивиться.
— Действительно, клюет. И боюсь, что последний. По-моему, все подводные жители внимательно слушают нашу беседу, им уже не до клева. А беседа интересная, черт возьми! Так, что ли, Аркадий?
Глаза соседа весело искрились. Теперь он снова выглядел моложе.
— Ладно, откуда же вы меня знаете? — спросил Аркадий и тотчас же сообразил. — А-а, газета, наверное. Милиционер товарищ Фунтиков! Всю жизнь буду помнить, прославили тоже!..
— Правильно сделали, по-моему.
Аркадий невнятно пробормотал что-то: разговор на эту тему ему не нравился.
Сосед его между тем продолжал:
— Прими к сведению, что спасенная тобою особа обегала, кажется, полгорода в поисках спасителя. Заметка в газете помогла ей напасть на твой след. Она с трудом разыскала твой дом, но не застала там никого.
— Откуда вы это знаете?
— Откуда? — сосед улыбнулся, с таинственным видом покачал головой и подмигнул Аркадию. — А она живет рядом. В соседней квартире. Я ее вот с таких лет, — он показал рукой, — вот с этих пор знаю.
— Ясно. Так, значит, приходила? — с легким сарказмом спросил Аркадий. — Искала? Скажите ей, что она дура! — Тут Аркадий спохватился и взял ноткой ниже: — Не в смысле ума, потому что я не знаю… и не имею права… а в смысле вообще.
— Понятно, понятно, — поощрительно заметил сосед.
— Я все равно дал бы ей от ворот поворот, так что хорошо, если не застала. Может, она еще раз вздумает прийти? Посоветуйте, пусть не ходит.
— Не придет. Она уехала в Москву, до следующего лета не появится. А вот я, пожалуй, появлюсь, — сказал сосед. — Приду, послушаю.
— Это… куда же? — осведомился Аркадий.
— На собрание к вам. В понедельник, говоришь? То есть завтра?
— Так вас же не пустят! — весело воскликнул Аркадий. — У нас закрытое! Разбор персональных дел ведется на закрытых собраниях.
— Но я коммунист. С восемнадцатого года в партии.
Аркадий уважительно посмотрел на него.
— Может, для меня сделают исключение?
— Сделают! — уверенно сказал Аркадий. — Пойдете к директору, он вам разрешит. Только… — Аркадий потускнел, помолчал минутку. — Только зачем?
Он зачерпнул ладонью воды, внимательно рассматривая, поднес к глазам, выплеснул.
— Критиковать будут, говорить разные вещи… а потом еще и исключат. Чего интересного?
— А я послушаю, мне интересно, — заявил сосед. — По моим расчетам… ну, насколько я понимаю в этом деле, — а я, между прочим, сталкивался с такими делами, — так, по-моему, не исключат тебя. Выговорок — это другое дело…
— Исключат, — не дослушал его Аркадий. — У нас народ принципиальный и твердый, особенно этот Ваня Лаврентьев. Мы его Робеспьером зовем.
— Ну, Робеспьер-то не очень тверд был.
— Этот тверже, будьте уверены. Сказал — отрезал. А он сказал: «Я буду настаивать!» Так что дело ясное! — со вздохом заключил Аркадий.
— Не надо отчаиваться, настанут моменты и потруднее.
— Понятное дело, — согласился Аркадий. — Ну, растревожили мы окунишек. Бастуют. Пару только и поймал. На одну ушицу, впрочем, хватит. Может, вечерком еще прибегу.
— Пару на уху, говоришь? Маловато.
— Сойдет как-нибудь. По дороге я дикого лука нарву. Вкусная вещь! — Аркадий облизнулся. — Уха не обязательно должна быть густой, главное запах был бы. Конечно, густота — тоже не плохо. Но мы не буржуи, мы привычные и к похлебке. — Он бодро похлопал себя по животу.
— Как живешь-то, друг Аркадий?
— Это вы в смысле питания и вообще? Ничего. Обходимся. Мамка пенсию получает. Гроши, правда, но все ж на мелкие расходы хватает. На хлеб я свободно на вокзале зарабатываю. Боюсь только, ребята увидят, подумают еще что… Поднесу чемодан или пару, так, бывает, какой гражданин целый рубль отвалит. А рубль, сами понимаете, в наше время — деньги! У меня все по дням расписано: в какой день на вокзал, в какой на рыбалку. Мамка шьет понемногу, полы моет, стирает тем, которые сами не умеют или пренебрегают. Есть еще в наше время такие белоручки с буржуйскими замашками! Я мамке говорил: ты мой им, стирай, а денег не бери. Принципиально! Покажи им свое неуважение, может, это подействует на них в смысле перевоспитания. Да мамка у меня тоже с пережитками, говорит, что задаром только дураки работают. Она у меня старенькая, ей простительно. В общем, скажу я вам, рублей сто в месяц у нас бывает, неплохо живем. Чай, не при капитализме, вокруг свои люди! — заключил Аркадий, наматывая леску на удилище.
Сосед слушал Аркадия молча. Хмурая задумчивость тенью легла на его лицо. Тень все сгущалась. Напряглись морщины на лбу.
— Трудно, брат Аркадий, трудно! — наконец сказал он глухим голосом.
— Да нет, чего там…
— Трудно, — продолжал сосед. — Мы свергнули власть царя и помещиков, отобрали у капиталистов фабрики и банки, победили многочисленных врагов, настроили городов, заводов, дворцов. Об этом мы говорим с гордостью, потому что это великое дело. Но трудно нам еще, очень трудно. Много еще нам, коммунистам, придется работать, много забот впереди!
— А мы вам поможем, — сказал Аркадий.
— Поможете? — встрепенулся сосед, и глаза его зажглись добрым светом.
— Конечно! Нас тысячи растут таких, как я, а может, миллионы. И мы сидеть сложа руки не намерены. Вы революцию в одной стране совершили, а мы все человечество освобождать будем! Мы освободим его, будьте уверены, мы не позволим, чтобы капиталисты, фашисты да разные гады трудовой люд угнетали! Дело ведь не в куске хлеба, все дело — в освобождении. Дайте мне сначала за освобождение человечества сразиться, а кушать пирожные да бифштексы я потом буду! У меня еще время на это дело найдется, а если не найдется — плевать я хотел на разные деликатные кушанья, я не из буржуйского сословия.
Аркадий смотал свои снасти, бросил в кожаную сумку окуней.
— Вы, я гляжу, поседели уже, — почтительно продолжал он, — а мы еще молодые, мы посильнее вас, мы вам поможем!
— Мы здорово надеемся на это, брат Аркадий!
— Будьте уверены. Вот! — И Аркадий хвастливо помахал своей рукой с каменной ладонью, хотя этот намек вряд ли был понятен соседу. — Ну, я пошел, извините.
— Стой-ка, Аркадий, а не устроят ли тебя мои окуни? — вдруг спросил сосед. — Возьми, а? По правде сказать, я в них не очень нуждаюсь… и не ем… Возьми!
Аркадий задумался.
— Что ж, — улыбнулся он, — окуни не деньги, возьму. Спасибо, если они вам не очень нужны! А то мамка ждет, что я с рыбой приду. Спасибо! Можете в любое время приходить и ловить здесь.
— Спасибо и тебе! — Сосед пожал Аркадию руку. — А на собрание я приду, еще увидимся.
Аркадий набил окунями сумку, сказал:
— Богатый улов! Узнать бы вашу фамилию, что ли…
— Фамилию, говоришь? — Сосед помолчал. — Фамилия у меня простая, русская…
Он взмахнул удилищем, стал пересаживать наживку.
— Ладно, не имеет значения, — махнул рукой Аркадий, нырнул в кусты и побежал.
— Счастливого пути! — крикнул вдогонку ему сосед.
КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ
Во втором часу дня кончился последний в тот день урок. Собрание должно было начаться минут через двадцать.
Все высыпали во двор. Весь квартал наполнился веселым галдежом. Почти мгновенно началась скоротечная битва на волейбольной площадке. Девушки, по четыре и по шесть в ряд, ходили в липовой аллее, и голоса их очень были похожи на птичье щебетанье. Стоял теплый, веселый сентябрь. Небо было чистое и яркое. И на душе почти у всех — тоже ни облачка.
Исключения, конечно, были.
Аркадий Юков держался в сторонке. Нельзя сказать, что вокруг него образовалась пустота, но все-таки нечто незримое, понятное только сердцу, отделяло его от соучеников. Что это было? Может быть, какая-то неловкость. Может быть, тактичность. Возможно, то и другое. Одним было неловко разговаривать с человеком, которого через час, наверное, исключат из комсомола. Другим и хотелось бы утешить Аркадия, да эта самая тактичность мешала…
Впрочем, один человек пренебрег всеми условностями и подошел к Аркадию. Это был Боря Щукин.
Аркадию очень не хотелось выслушивать разные утешения. Он был жестоким врагом всех утешителей. Он лютой ненавистью ненавидел Луку из пьесы Горького «На дне». Он признавал только действие, борьбу.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой![39] —
пел он и всегда следовал этому примеру.
Но недаром Борька Щукин, этот ягненок в представлении близоруких людей, считающих себя опытными психологами, был сродни Аркашке. Он утешать школьного дружка не стал.
— А Робеспьер-то! — сказал он. — Ему бы еще только меч в руки!
— И мантию английского судьи! — добавил Аркадий.
Речь шла, конечно, о Ване Лаврентьеве. Он с самого утра ходил, как вестник возмездия, глядел сурово, и во взоре его светилась такая белоснежная ясность, такая идейная чистота, что все невольно отводили глаза.
— Непреодолимая догма, возведенная в принцип, превращает человека в раба, а сердце его делает каменным, — произнес Борис.
— Фу ты! — сказал Аркадий, с уважением посмотрев на Бориса. — Ты шпаришь по энциклопедии? Или по какому-нибудь премудрому учебнику? Я ведь этих книг не читаю. Все как-то времени нет… занятость какая-то.
— Нет, почему же, — смутился Борис, — это само собой получилось. И я еще не знаю, верно ли. Но думаю, что верно. Идея, доведенная до крайности, переходит в свою противоположность.
— Н-нда-а, — неопределенно протянул Аркадий, намекая тем самым, что по этому вопросу он вряд ли сумеет высказаться.
Вдруг он хлопнул себя по бедру и воскликнул:
— Пришел!
— Ты кого имеешь в виду?
— Одного хорошего человека! Есть хорошие люди, Борька!
— Я в этом никогда не сомневался.
— Погляди, видишь постороннего человека?
Борис огляделся.
— Постороннего? Нет.
— Да вон туда гляди, в сторону аллеи. Видишь ты постороннего гражданина?
— Какого гражданина? Никакого гражданина не вижу.
— Борька!
— Серьезно, Аркадий. Там стоит секретарь горкома партии товарищ Нечаев. А постороннего… нет, не вижу.
— Что? — опешил Аркадий. — Секретарь горкома? В белой рубашке?
— Да, товарищ Нечаев. Разве ты ни разу не видел его?
Аркадий снова хлопнул себя ладонью — только теперь по щеке. Этим он не ограничился. Изумленно свистнув, шлепнул и по другой.
— Оболту-у-ус! — простонал он, страдальчески сморщив лицо. — Что я ему наговори-ил! Что наговорил!..
— О чем ты? — встревожился Борис.
— У меня случилось событие, Борис! Ты подожди… Я вспотел что-то, — забормотал Аркадий. — Жарко все-таки и вообще… Собраться с мыслями, обдумать кое-что… Я сяду на скамейку, а то у меня в голове что-то…
И Аркадий, целиком поглощенный своими мыслями, двинулся к скамейке.
— Странная история! — засмеялся Борис.
— А? Что такое? — в тот же миг раздался за спиной Бориса резковатый голос.
Борис повернул голову и увидел одного из городских спортивных деятелей. Кажется, фамилия его была Гладышев…
— Так, ничего, — пожал Борис плечами.
— Ты сказал мне что-то, — подозрительно глядя на школьника, продолжал Гладышев.
— Вы ошибаетесь, — сухо и вежливо ответил Борис.
Гладышев поморщился, он не поверил. Пройдя шагов пять в сторону школьного здания, он обернулся. Встретившись с Борисом взглядом, ускорил шаг…
«Он обернется еще раз», — мелькнуло у Бориса.
И тотчас же Гладышев повернул голову. Борису показалось, что в глазах его что-то блеснуло — злость или страх; Борис не мог сказать, что именно. Он опять засмеялся.
А Гладышев вбежал на школьное крыльцо и оттуда, с высоты, поглядел на Бориса в третий раз.
Это было уже страшновато.
Борис не знал, что мгновенный колючий, животный страх охватил сейчас и Гладышева.
Что это было? Предчувствие?
Кто знает…
Звонок возвестил о начале собрания.
Борис сел, по своему обыкновению, сзади, затерявшись среди школьной мелюзги: восьмиклассников и девятиклассников. К нему пробрался и Юков, но Ваня Лаврентьев, занявший председательское место, предложил ему выбрать местечко поближе к сцене.
— За стол президиума? — грустно пошутил Аркадий.
— Пониже, — сказал Ваня.
Аркадий сел в первом ряду.
В президиум избрали директора школы, Ваню, Сашу Никитина, Костика Павловского и еще нескольких школьников.
Однако первой была названа фамилия Сергея Ивановича, секретаря горкома.
Он поднялся из глубины зала и, остановив аплодисменты взмахами руки, сказал:
— Спасибо, ребята! Но мне часто приходится сидеть в президиумах, чуть ли не каждый день. Признаюсь, даже как-то надоедает. Разрешите, я посижу здесь, среди вас. Для президиума не велика будет потеря… Можно?
Все дружно захлопали в ладоши.
Члены школьного президиума заняли свои места. Робеспьер, избранный председателем, объяснил собранию суть дела. Он напомнил комсомольцам о том, что весной Аркадий не сдержал комсомольского слова. Правда, за лето он подготовился и сдал испытания по физике, но этот факт, сказал Ваня, дела не меняет. А затем, повысил голос Ваня, затем Аркадий Юков (хулиган и чуть ли не преступник — таков смыслишка крылся в гневных словах Робеспьера), затем Аркадий Юков избил, да, да, самым бессовестным образом избил известного в городе инвалида, душевнобольного человека Ефима Кисиля. — За что он его избил, товарищи? — вопрошал Ваня. — До каких пор можем терпеть в своих рядах таких разболтанных людей?
Слушая его речь, Саша Никитин хмурился.
Костик Павловский сохранял на лице бесстрастное выражение.
Яков Павлович, директор, низенький толстячок с бритым черепом и очками на курносом добродушном носу, любимый и уважаемый всеми школьниками директор (любовь и уважение к нему не мешали всем бояться его), слушал Робеспьера молча (вообще-то он любил бросать реплики), и трудно было понять, что он думает.
Женя, с самого утра не находящая себе места, ерзала на стуле и то краснела, то бледнела. Иногда она полушепотом выкрикивала слова протеста.
Соня, притихшая и грустная, вынуждена была несколько раз толкать ее в бок.
Борис Щукин был замкнут, неподвижен и колюч, как еж. Было ясно, что он отвергал почти все, что говорил Ваня.
Сергей Иванович Нечаев глядел на Ваню с неослабным интересом. Временами у него вздрагивала и поднималась правая бровь…
— Вопросы есть? — спросил Ваня.
— Вопросов нет! Пусть Юков сам расскажет! Комсомолец Юков, расскажи собранию, как ты докатился до такой жизни.
Аркадий поднялся. По залу прокатилось движение: все повернули головы в ту сторону.
— Я скажу, — проговорил Аркадий и почувствовал, что голос его звучит как-то хрипло.
Он заметно волновался: ему казалось, что речь, над которой он так много думал, будет неуклюжа и неубедительна и что в конце концов его поднимут на смех или, хуже того, оборвут.
— Я скажу! — громче повторил Юков.
— Пусть выйдет на трибуну!
— Со сцены говорить нужно!
Красный, вспотевший от волнения, Юков поднялся на сцену.
— Товарищи комсомольцы! — выдохнул он, и это было все, что осталось в его памяти от речи, которую он готовил.
Все терпеливо ждали. А он молчал, силясь вспомнить хоть одну фразу из того, что хотелось сказать товарищам.
«Правду говори!» — мелькнуло у него, и он тотчас же решил сказать то, что накипело у него на сердце, и так, как это просилось сейчас на язык.
— Вот я вышел на трибуну, — начал он. — Может, кто-нибудь подумал: да что ему, он огни, воды и медные трубы прошел, это ему, как об стенку горохом — отскочит. Да, я сознаюсь, много меня по канцеляриям да кабинетам таскали, Яков Павлович со мной помучился.
— Что ж, правильно, — усмехнулся директор.
— Конечно, правильно, что и говорить! Точка! Только не желаю я ни одному из вас, товарищи комсомольцы, очутиться на моем месте и отчитываться вот так.
Аркадий замолчал.
— И это все? — насмешливо спросил Ваня.
— Да подожди ты, — беззлобно огрызнулся Аркадий, не поглядев на Робеспьера. — Ты бы сел, что ли, а то торчишь, как столб, говорить мешаешь. Не думай, больше не вырастешь, и так велик.
В зале вспыхнул смех. Ваня не смутился, но сел.
— Вину я свою осознал, — опять начал Аркадий, глядя прямо перед собой и видя внимательные лица товарищей, в большинстве, как ему показалось, сочувственные. — Красивых обещаний я давать не стану, но скажу твердо. Кто злобу ко мне имеет, кто так себе считает, кто, может, дружелюбно относился, — я всем говорю: был в Ленинской школе ухарь Аркашка Юков, много вам и себе напакостил… Я вам от чистого сердца скажу: был, а теперь его нет. И что было, уже не вернется. Вот. Точка. Теперь я кончил, — обернулся он к Ване.
— И все-таки мало! — воскликнул Ваня. — Это не ответ! Нет, это не ответ!
— Почему же не ответ? — спросил Яков Павлович. — По-моему, ответ.
— По-моему, тоже ответ, — поддержал его Сергей Иванович. — Аркадий Юков сказал мало, сказал не все, но ответил честно и ясно. У меня такое сложилось мнение. Прошу прощения, товарищи комсомольцы!
— Вот именно, мало! — ухватился за спасительную соломинку чуточку растерявшийся Ваня. — Он не сказал о…
И Ваня, загораясь, звенящим голосом стал перечислять, о чем не сказал Аркадий Юков. Оказалось, что он не сказал о таких важных, таких волнующих всех вещах! Он не сказал даже о Николае Островском, о его героической жизни! Этого, с точки зрения Вани, простить было нельзя.
Робеспьер, конечно, немножко увлекся. Мы уже знаем, что это был горячий и крайне принципиальный человек. Это был пылкий трибун школьного масштаба, громовержец десятого класса «А».
— Что он говорит! Что он говори-ит! — стонала Женя. — Я его возненавижу-у!
Соня уже не толкала ее в бок.
Саша Никитин ожесточенно штриховал лист бумаги. Карандаш хрустел и ломался.
Костик Павловский удовлетворенно кивал головой.
Яков Павлович оставался бесстрастным. Он не первый раз слушал Робеспьера.
Сергей Иванович гладил ладонью щеки, лоб, тер подбородок. Люди, знающие его, сказали бы, что он волнуется.
Аркадий стоял на трибуне и мрачно усмехался.
— Вижу, куда клонишь, — проговорил он, когда Ваня на секунду замолчал. — Из комсомола меня исключить. Не выйдет! Не отдам я вам комсомольского билета, не отдам! Ничего вы не знаете! Ни черта не знаете!
И Аркадий побежал со сцены.
— Подожди! — крикнула Женя. — Аркадий, почему ты не сказал обо мне? Говори, Аркадий! Ты не виноват! Товарищи!.. Ребята… Ребята, это я виновата. Это из-за меня…
— Да что ты, Женька? Зачем? Разве они поймут?! — с горечью воскликнул Аркадий.
— Это кто они? — спросил Яков Павлович. — Мы?
— Да нет, я не имел вас в виду, — пробормотал Аркадий.
— Комсомольцы? Так?
— Да нет…
— Конечно, нет! — громко поддержал Аркадия Борис Щукин. — Н-не имел он и нас в виду! Не б-бойся, Аркадий, мы не д-дадим тебя в обиду!
— Не дрейфь, Аркадий!
— Говори, Аркаша!
— Здесь тебе не жирондисты[40] какие-нибудь, Робеспьер!
— Здесь советские комсомольцы!
— Правильно! — Саша Никитин вскочил из-за стола и бросил на бумагу карандаш. — Товарищ Лаврентьев готов каждого из нас исключить из комсомола просто… просто… просто из-за нечищенных ногтей! Он объявляет вотум недоверия даже из-за пустяка! Если ему дать волю, в комсомоле через неделю останется только он!
— Да, да! — взмахнув кулаком, перебил Сашу Лаврентьев. — И за нечищенные ногти нужно объявлять взыскание! Комсомолец — пример во всем! Комсомолец — это чистота, белоснежность, безупречность! Сейчас, когда половина земного шара охвачена войной, когда…
— Охрипнешь, Лаврентьев, потише, — заметил Яков Павлович.
— Да, — спохватился Ваня, — мы нарушаем дисциплину.
— Объяви себе выговор!
— Замечание с последним предупреждением!
— Домашний арест!
Ваня снова помахал колокольчиком.
— Прекратите шум. Собрание считаю продолженным. Юков, ты будешь говорить?
— Нет.
— Вопросы к Юкову будут?
— Дайте мне! Я скажу! — вскочила Женя.
— Румянцева, мы еще не перешли к прениям.
— Я дополню Юкова. Срочное дополнение!
— Дополнишь в прениях.
— Не нарушай порядка, Лаврентьев. У Румянцевой дополнение по существу вопроса, — заметил Саша.
— Для дополнения ответа Юкова слово имеет комсомолка Румянцева.
— Не надо, — махнул рукой Аркадий, — я сам скажу. Сиди, Женька.
Он вернулся на трибуну.
— Я дополню, если так, — начал он, медленно окинув зал угрюмым взглядом. — Вы думаете, я ударил этого Кисиля просто так, за здорово живешь? Нет. Этот Кисиль к Женьке приставал… ну, к комсомолке Румянцевой приставал. Понимаете? Она ко мне со слезами на глазах оросилась. Ну, я возмутился. Как так? Пристает? Я хотел по-хорошему. Подошел и говорю, что если ты к Женьке… к комсомолке Румянцевой не перестанешь приставать, то… Ясно? А он мне какие-то дикие стишки стал читать. Овидия или Горация. Из древнего мира. А потом говорит… — Аркадий снова обвел зал медленным взглядом. — Вы знаете, что отец у меня в тюрьме? — глухо спросил он. — За воровство. Если не знаете, так знайте! Но я и отец — разные вещи. Понятно? — выкрикнул он. — И если кто мне скажет, если кто мне скажет!..
Саша стукнул по столу кулаком:
— Пусть только попробуют!
— А Кисиль сказал. Ну я его и… не сдержался, в общем. Не мог. Очень уж обидно. Вот и все. Я ходил, искал его… хотел извиниться. Да ведь его не найдешь скоро. Он, вы знаете, сумасшедший, что ли.
— Все? — спросил Ваня.
— Подожди! Вообще-то все, только еще одно слово. Ты, Лаврентьев, говорил о комсомольском билете… что я его позорю. Может, и так. Но комсомольский билет для меня — как жизнь! Я его не отдам. Я за него даже на колени стану! На колени, понятно? Точка!
— Ну что ж, это объяснение уже более удовлетворительное, — после некоторого молчания проговорил Ваня. — Вопросы будут, товарищи комсомольцы? Юков, ты можешь сесть и отвечать с места.
— У меня вопрос к товарищу председателю, — поднялся Сергей Иванович. — К вам.
— Пожалуйста.
— Вы хоть раз на рыбалку с Юковым ходили?
Ваня недоуменно пожал плечами, посмотрел на Якова Павловича, на Аркадия.
— Н-нет, — выдавил он. — А что?
— Жаль! — сказал Сергей Иванович. — Впрочем, не обязательно на рыбалку. По душам поговорить с человеком можно и в классе. И даже на комсомольском собрании. Я, по правде сказать, не очень часто бываю на комсомольских собраниях. Это уж моя вина, признаю. И вот сейчас… вот теперь, — он посмотрел на часы и виновато усмехнулся, — через полчаса я должен быть в одном месте, поэтому, ребята, если вы мне позволите, я скажу несколько слов… может быть, нарушив регламент собрания. Думается, это не страшно, потому что комсомольские собрания нужно бы проводить проще, душевнее. Как вы думаете?
— Правильно! — грянул ответ. — Говорите! Просим, товарищ Нечаев!
— Слово имеет секретарь городского комитета Всесоюзной Коммунистической партии большевиков Сергей Иванович Нечаев! — торжественно провозгласил Ваня.
Покачивая головой и усмехаясь, Сергей Иванович поднялся на трибуну, посмотрел на Ваню, потер левой рукой подбородок.
— Голос у вас какой… парадный, а! Ну, это неплохо, только торжественность ни к чему. Не надо, ребята, лишней торжественности, не учитесь. Проще надо все, проще и спокойнее. Дела мы делаем великие, небывалые дела. Но трещать о них ежечасно и ежесекундно не надо: они сами, эти дела-то, за себя говорят. Я к вам пришел, как старший товарищ, коммунист. Моя партийная должность здесь, к слову сказать, ни при чем. А почему я к вам пришел?
Сергей Иванович помолчал, словно раздумывая, как бы высказать попроще и подушевнее причину неожиданного появления его на собрании.
— Мне — пятый десяток, вам по пятнадцать-восемнадцать лет. Самое большое через пятнадцать, ну, через двадцать лет вы возьмете в свои руки управление нашим великим и необыкновенным государством. Вы — наша смена, и каждый из вас — будущий борец за коммунизм, — а это не красивые слова. Это — в прямом смысле, ибо вам придется много и долго, долго, я подчеркиваю, бороться! Зло на земле еще не уничтожено, зло гнездится и у нас в нашей стране, и, конечно, за рубежом. И оно, это зло, попытается дать нам бой. Когда? Не скажу. Не знаю. Может, скоро. Да. Так кто встанет в первые ряды борцов со злом? — Сергей Иванович протянул руку в зал и отрывисто крикнул: — Вы!
— В любую минуту! — раздался чей-то голос.
— Вы, — продолжал Сергей Иванович. — Мы, коммунисты, в этом уверены. И каждый из вас нам дорог. Мы не хотим потерять ни одного из вас.
— Как это понимать — потерять? — после секунды молчания спросил он. — Бывает так, что мы, заработавшись, устав от работы, — это ведь дело человеческое, ребята, понимаете, — как-то немножко черствеем душой и проходим мимо хороших людей, попавших в беду. Иногда мы думаем: да он и не стоит, этот человек, не стоит того, чтобы за него бороться! Ложь! Никому не верьте, никогда не говорите этого, молодые друзья! Мы не коммунисты, мы не комсомольцы, если будем проповедовать такую теорию! Бороться нужно за каждого товарища!
Весь зал дружно захлопал в ладоши.
— Я рад, что вы такого же мнения, ребята. Бывает так: мы считаем, что человек — плохой, а он — хороший, очень хороший, но с недостатками, с промахами. Промахи надо поправлять, на недостатки указывать, но зачем же гнать его из своих рядов? Это глупо, бесхозяйственно, мягко выражаясь. Если мы таких людей погоним, завтра же в наших рядах образуются изрядные бреши. А врагу только этого и надо! Мы невольно выплеснем воду на мельницу врага. Мы живем в суровое, грозное время.
На эти слова Саша Никитин скептически улыбнулся. Нет, он не считал, что живет в суровое или тем более в грозное время!
«Слишком спокойное, слишком!» — подумал он.
— До вчерашнего дня я Аркадия Юкова не знал, — продолжал Сергей Иванович. — Правда, я читал о нем в газете. А вчера встретил его, разговорился. Он мне все рассказал. Больше чем вам, гораздо больше. Не та, видно, была обстановка. Открою секрет: на речке это было, на рыбалке. Он — заядлый рыбак, так что я недаром спросил Ваню Лаврентьева, вашего, как вы его называете, Робеспьера о рыбалке.
Комсомольцы заулыбались, по рядам прошел шум. Ваня покраснел и опустил голову. Аркадий Юков тоже сидел с опущенной головой.
— Это неплохо, неплохо. Робеспьер — фамилия знатная. Я и сам бы непрочь носить такую фамилию, да характер, видно, не тот, не подходит, видно, она для меня. Да и стар я, это уж для молодежи. И пусть ваш председатель не обижается. Пусть он гордится.
— Это, ребята… это свинство, — забормотал Ваня. — Я не давал вам повода для такого прозвища, я…
— Ну, я, видно, ляпнул не к месту, — смутился Сергей Иванович, — видно, он сам еще не знает…
— Знает, знает! — одобрительно загудел зал.
— Мы уклонились, ребята. Я задам вам вопрос: кто бывал у Юкова?
— Я бывал, — сказал Саша Никитин.
— Я, — поднялся из глубины зала Лев Гречинский.
— Я была, — встала Женя.
— Я тоже, — подняла руку Соня.
И еще несколько человек сообщили, что они бывали у Аркадия.
— Так. Хорошо. Ну, вот хотя бы ты, Саша, — обратился Сергей Иванович к Никитину, — знаешь, какой хлеб ест Аркадий?
— Хлеб? — Саша подумал, что секретарь горкома шутит, и засмеялся. — Обыкновенный, по-моему, из ржи.
— А я бы сказал, что необыкновенный, — строго заметил Сергей Иванович. — Это ты ешь обыкновенный. А Юков ест хлеб, заработанный им самим, потому что… ну, потому что он сказал, какое у него положение. Как он зарабатывает свой хлеб, я вам не скажу, неважно это, скажу одно: честным трудом. А вы этого не знаете. Не знаете, как живет ваш товарищ, ребята. Вот зачем я пришел сюда. Хотел сказать: будьте повнимательнее, подушевнее.
В зале было тихо, все сидели почти неподвижно. Ощущение неловкости, пришедшее после слов Нечаева, сковало всех.
— Вот и все, ребята, — сказал Сергей Иванович. Спасибо! До свиданья! Я думаю, вы теперь и сами разберетесь.
Он пожал руку Якову Павловичу и пошел к выходу.
Зал дружно аплодировал ему вслед.
Было решено: Аркадий обязан разыскать Кисиля и извиниться за хулиганский поступок. На такой формулировке настоял Ваня.
Взыскания Аркадию не объявили. Но Ваня записал: «В случае повторения подобных поступков комсомольская организация вдвойне…» и т. д.
Выбрали комиссию в составе пяти человек — для проверки условий жизни Юкова. Председателем ее назначили Ваню.
— Дабы он впредь знал, как его комсомольцы живут, — назидательно заметил Лев Гречинский.
После собрания к Аркадию подошел Костик Павловский, взял под руку и отвел в сторонку.
— Какой человек, какой человек товарищ Нечаев! — воскликнул он. — Да за таким — и в огонь, и в воду, правда, Аркадий?
— Хоть сейчас!
— А ты… ну, знаешь, я приятно удивлен! Это — от чистого сердца, как другу. Сначала я был введен в заблуждение Ваней… Он у нас трибун, — Костик скептически усмехнулся. — А ты, оказывается… ну, как бы сказать… как сказать это поточнее… ты… ну-у… рыцарь.
Костик не нашел, должно быть, нужного выражения и в конце концов пустил в ход то слово, которое, по его мнению, — Аркадий это понял, — никак не подходило к Юкову. Рыцарь, в представлении Костика, было что-то наиблагороднейшее и почти святое. Поступить, как рыцарь, мог только наидостойнейший человек.
Поэтому Костик с неясной улыбкой, — ее опять-таки разгадал Аркадий, — продолжал:
— Хотя, конечно, в наше время это слово как-то вышло из употребления и звучит почти смешно, не правда ли? Вернее, сказать, ты поступил, я имею в виду Женечку, как порядочный человек.
— Ладно уж, — усмехнулся Аркадий и фамильярно похлопал Костика по плечу, — как поступил, так и поступил, и нечего разводить философию. Кстати, какого черта ты увиваешься вокруг Женьки? Она ведь, по-моему, дружит с Сашей.
— Ты так думаешь? Дружит? — спокойно пожал плечами Костик. — Меня это совершенно…
Но Аркадий уже не слушал Павловского. Он устремился навстречу Борису, который шел к нему, широченно улыбаясь.
Костик глядел в спину Аркадия и тоже улыбался. Он умел улыбаться с высоты своего положения — небрежно и снисходительно!
РАЗГОВОР НА ЛЕСТНИЦЕ
Саша Никитин задержался в кабинете Якова Павловича и вышел из школы чуть ли не самым последним. На площадке между первым и вторым этажом он заметил Женю Румянцеву.
— Аркадий прошел, Борис, Ваня, Костик, все прошли, а тебя все нет и нет, — недовольно надув губы, сказала Женя. — Ты заставляешь ждать? Я этого не люблю.
— Ты меня ждешь? — спросил Саша немного удивленно и подошел к девушке поближе. — Ты хочешь что-то сказать, да?
— Мы как-то не разговаривали после того, когда ты провожал меня… Ты знаешь, что у меня тогда случилось, — начала Женя нерешительно.
Саша вздохнул и неохотно ответил:
— Ну, знаю…
«Именно сейчас я скажу ей о Марусе, — решительно подумал он. — Это нечестно скрывать. Я не могу глядеть в глаза Борису».
— Не может быть! — с жаром воскликнула Женя и повторила увереннее, с улыбкой: — Не знаешь и даже не догадываешься.
— Знаю, Женя.
Саша говорил твердо, и девушка пристально взглянула на него.
— Вот как! Что же?
— Кто-то влез в ваш сад, подошел к твоему окну и…
— Действительно знаешь! Только объясни…
«Она не думает, что это был я!» — мелькнула у Саши радостная мысль. Он отогнал ее, твердо выговорил:
— Да, знаю! Это был я.
Он посмотрел ей в глаза, сразу ставшие колючими. Девушка молча прикусила губу.
— Это был я, — снова повторил Саша, и на лице его — в углу рта, в глазах — выразилось чувство человека, потерявшего в жизни что-то дорогое.
— Как же это ты? — выдохнула Женя. — Как ты смел?
— Если ты выслушаешь меня, я могу объяснить…
Саша стоял, низко опустив голову, и фигура его выражала покорность пойманного с поличным мальчишки, лишенного всякой возможности бежать.
И в этот миг, когда Женя ужасалась его поступком, а он стоял перед ней покорный, откуда-то из необъятных, недоступных глубин ее сердца прорвалась волна сладкого, трепетного, щедрого чувства.
— Ну, посмотри мне в глаза, посмотри же в глаза! — резко говорила Женя, но гневное чувство досады и отвращения, кипевшее в душе, уже рассасывалось.
Саша поднял голову.
Женя смеялась.
— Так это ты был под окном?
Странное, будто даже шутливое ударение на «ты». И смех в ее глазах, кипучий смех.
Он ответил, ей взглядом, хотя подумал, что сказал: «да, я».
— Так что же ты хотел?.. — начала было она, но тотчас же спохватилась, удивляясь такому глупому вопросу.
— Я расскажу тебе все, — приободрился Саша. — Ты букет находила?
— Букет?
Женя вспыхнула.
— Какой бу… А-а, цветы! Так это…
Женя заулыбалась.
— Ах, вон в чем дело! Спасибо!
Смущенная, она бросила на Сашу быстрый взгляд и побежала вниз. Потом остановилась и вернулась.
— Ты знаешь, я подлая! — сказала она с горечью. — Я хотела скрыть, что Аркадий ударил Кисиля из-за меня. Я думала, что это стыдно, а стыдно то, что я хотела скрыть. Какая я подлая!
— А я, Женя, я тоже подлый! — дрогнувшим голосом ответил ей Саша.
«Не говори, не говори!» — мелькнуло у него. Но это уже не имело никакого значения.
— Я не сказал тебе сразу, что в Белых Горках я… когда был в лагерях и там была Маруся Лашкова… я дружил с ней… Я сам не знаю, как это получилось, я не хотел… и я даже… я все-таки должен, должен сказать, — почти выкрикнул Саша, озираясь по сторонам, — что я поцеловал ее!
Женя мгновенно изменилась в лице при первом же упоминании о Лашковой, гордо вскинула голову и презрительно посмотрела на Сашу.
— Поздравляю! — сказала она. — Но я ведь лучше ее бегаю, а у тебя, кажется, прежде всего спортивный принцип в отборе своих знакомых! Спортивный, не так ли, скажи мне?
— Женя!
— Пре-зи-раю!
— Женя-я!!
Ответа Саше не было.
Женя выбежала из школы.
Пробежал мимо ошеломленного швейцара Вавилыча и Саша.
Но Женя уже шла под руку с Костиком.
Саша стоял на крыльце и глядел вслед. Он был в отчаянии.
«Все кончено! — думал он. — Женька никогда не простит мне этой ужасной подлости! Но я не мог ей не сказать».