И ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ
В жизни молодых людей наступает такое время, когда им приходится решать, какому занятию отдать свои годы. Подойдя к заветному дню, к заветной точке, как путник к вершине горы, с которой видны тысячи дорог в разные стороны, одна красивее другой, молодые люди немножко теряются и, как путник, садятся на этом перевале помечтать и вместе с тем решить, куда же окончательно повернуть: или с обозом геологической разведки уйти в горы Памира и Алтая, или скользнуть в небо на крыльях серебристой алюминиевой птицы, или в лаборатории колдовать над колбами и мензурками, или встать с винтовкой в руках в солдатский строй, или уехать на север, на полярную станцию острова Диксон, или идти в просторные цеха фабрик и заводов, или выращивать новые сорта пшеницы?
Широка, богата и прекрасна страна родная, и много красивых дел способен ты совершить в полете фантазии своей, но не в силах человеческих объять все, о чем ты думал в школьные годы. В мыслях же твоих есть одно, самое близкое, самое заветное дело — берись за него и совершай подвиги во славу своей Родины!
…Первая большая веха жизненного пути Бориса осталась за спиной: он выдержал последний школьный экзамен. Скоро он должен был получить свидетельство об окончании десятилетки — белый лист, обведенный золотой каймой. Он аккуратно сложит его вчетверо, запечатает в конверт, отнесет письмо на почту и будет, трепеща от волнения, ждать вызова из Тимирязевской академии.
Борис любил сидеть на диване, неподалеку от Шурочки, уткнувшейся в книгу. Вот и сейчас, придя из школы, он сел там же. Волнующие воспоминания проплывали в памяти Бориса.
Он увидел себя совсем крошечным мальчиком — в ботинках, черных чулках и синей матроске, в расшитой серебряными нитками тюбетейке[42] на голове. Мама, одетая в свое лучшее шелковое платье, молодо отвечая на приветствия знакомых, вела его за руку в школу. Рядом семенила щебетунья Шурочка, отчаянно размахивая уже видавшим виды портфелем. Отец, не спеша подкручивая усы, шел сзади.
В памяти Бориса этот погожий сентябрьский день отпечатался так отчетливо, что юноша, казалось, помнил каждое слово, каждое новое знакомство в классе — их было так много!
Парту Борису облюбовала Шурочка. Положившись на опыт сестры, он сел на указанное ему место и стал с восхищением рассматривать класс — просторную, залитую солнечным светом комнату. Большая часть ее была занята тремя рядами сверкающих лаком парт. Впереди них стоял новенький высокий стол, а правее его возвышалась ослепительно черная доска на двух массивных ножках.
Класс показался Борису уютным, праздничным, и это первое впечатление от школы так и осталось у него на всю жизнь.
Помнится, вслед за Борисом в класс вошел мальчик в расшитой украинским узором рубашечке и тщательно выглаженных брючках. Его сопровождала взволнованная мама в шляпе с вуалью. Проводив малыша до середины класса, она опустилась перед ним на корточки, поправила ему рубашечку, горячо поцеловала в лоб.
— Будь счастлив, сынок!
Мальчик важно кивнул ей и направился к Борису.
— Здравствуйте. Вы чей? — сказал он.
— Я — Щукин, — вежливо ответил Борис.
Фамилия Бориса не удовлетворила мальчика.
— Ваш папа где работает? — бойко продолжал он.
— Папа — слесарь на заводе, — с достоинством сообщил Борис.
Он был совершенно уверен, что профессия отца — самая почетная. Однако мальчик высокомерно посмотрел на него.
— А мой папа прокурор Чесменска. Я Костик Павловский. Разрешите мне, я сяду ближе к окну: мне врачи прописали больше солнца.
Борис робко посторонился.
В класс вошел еще один ученик. Руки он держал в карманах брюк. Измятую кепку и букварь засунул под брючной ремешок так ловко, словно щеголял в таком виде не первый год.
Пока он неторопливо озирал четыре стены класса, Костик шептал Борису на ухо:
— Это ужасный драчун, уличный мальчишка Аркашка Юков! Опасайтесь его! Он в любую минуту может вас обидеть, даже сейчас.
Пророчество Кости не оправдалось. Юков молча сел сзади Павловского, положил книгу в парту и, подождав немного, небольно ткнул Костика кулаком:
— Это тебя привезли в легковухе?
— Да.
— Может, и меня покатаешь?
— Хорошо, — обрадовался благополучному исходу разговора Костик. — Только чтобы прилично вести себя…
— Ладно, чего там. По рукам, что ли?
После рукопожатия Юков счел нужным добавить:
— Если прокатишь по Центральному проспекту, никогда тебя пальцем не трону. А обманешь, одной затрещиной не отделаешься. Уж если я сказал — точка!
Это был чисто мужской разговор, и Щукин с уважением посмотрел на Юкова.
Эту сцену Борис помнил до мельчайших подробностей, хотя с тех пор прошло целое десятилетие.
Тот день был замечателен еще и тем, что Борис впервые увидел Анну Васильевну, учительницу. Она вошла неслышно, плавно и с доброй улыбкой, мягко проговорила:
— Здравствуйте, дети!
И опять-таки этот чудесный миг запомнился Борису на всю жизнь.
Вот она, Анна Васильевна, стоит перед глазами Бориса — высокая, торжественная, в свои шестьдесят лет статная, как девушка. Нежаркое сентябрьское солнце падает на ее седые волосы, и кажется, что голова учительницы обвита серебряным венком. Анна Васильевна два года назад умерла, но Борис еще до сих пор, проходя мимо ее домика, с надеждой поглядывает на окошко между двух кустов сирени… Она любила сидеть там в утренний тихий час, когда небо, покрытое пышными облаками, казалось низким и влажным, а воздух был чистым, пронизанным ночной свежестью. Крикливые, озорные мальчишки шли около ее окошка, степенно и вежливо кланялись. Даже Юков, отличавшийся непокорством и любивший противоречить, смотрел на учительницу влюбленными глазами.
Не любить Анну Васильевну было трудно, не уважать — совсем невозможно. Как же ее можно было не любить, не уважать! Ведь она — первая учительница, а первую учительницу, как первую любовь, не забывают до смерти.
Анна Васильевна обладала замечательной способностью понимать душу ребенка, мягко и ласково влиять на каждого ученика, каждому найти хорошее любимое дело.
Это под ее руководством Борис впервые в жизни на дикой ветке паслена вывел завязи помидоров. Вместе с учительницей Борис ухаживал в пришкольном саду за крошечными деревцами южной акации и абрикосов. Они приживались с трудом… Сколько огорчений изведал тогда Борис! Если бы не Анна Васильевна, вселявшая бодрость в душу мальчика, он прекратил бы опыты.
И вот теперь нет Анны Васильевны. Скоро, может быть, надолго уедет из города Борис… А южные теплолюбивые деревья шумят окрепшими кронами в школьном саду, как памятник человеческому упорству. Когда-нибудь через много лет Борис войдет в этот сад и увидит играющих в тени акаций школьников. Это, наверное, будет. Ведь сад будет расти и шуметь еще не один десяток лет, как память о любимой учительнице, да и о нем, ее первом помощнике.
Целое десятилетие промелькнуло перед глазами Бориса. Это было славное время. В десять коротких лет, в течение которых Борис-мальчик едва-едва успел оформиться в Бориса-юношу, родная страна сделала такой гигантский шаг в солнечное будущее! Везде, от побережья прибалтийских советских республик до скал Сихотэ-Алиня[43], шла одна великая мирная стройка.
Да, это были неповторимые годы!
Сейчас Борис вспоминал самые значительные моменты своей небольшой жизни.
…В нарядно убранном школьном зале его вместе с товарищами по классу принимают в пионеры.
…По бесплатной путевке Борис, как отличник учебы, едет в Артек. Серебристое море, бирюзовое небо, пестрые Крымские горы… Что из них прекраснее, Борис так до сих пор не решил. Наверное, потому, что самым прекрасным в Артеке были новые товарищи, ребята.
…Года четыре спустя Борис опять стоит на самом видном месте зала. Его принимают в комсомол. Секретарь райкома впервые называет его «товарищ Щукин».
Вот он выполняет первое комсомольское поручение. Вот вместе с одноклассниками совершает туристский поход в горы и там, на перевале, при свете луны и костра, вместе с друзьями целую ночь изучает карту уже опаленной военным пламенем Европы…
Замечательные, хотя и обычные, на первый взгляд, школьные годы!
Борис смущенно покрутил головой, вспоминая, как недавно бежал по пустынной аллее парка, повторяя про себя торжественные слова директора школы Якова Павловича: «Разреши поздравить тебя, Щукин, с отличным окончанием десятилетки. Я не ошибусь, если скажу, что вместе с Павловским и Никитиным — ты лучший ученик школы имени Владимира Ильича Ленина. Смело иди в жизнь, Щукин, но не забывай родной школы и своих учителей».
Нет, Яков Павлович, он не забудет их! В любую минуту жизни он с чувством глубочайшего уважения и признательности будет вспоминать их милые лица — всех, всех, сколько он их помнит, в том числе и ваше лицо — немного суровое, требовательное и в то же время ласковое.
Широко раскинув руки, переполненный чувством мальчишеского восторга, Борис спиной упал на диван и совсем по-детски задрал ноги к потолку. Ему было очень хорошо в это свежее утро, навеявшее столько дорогих воспоминаний. Жизнь, с ее грандиозным будущим, казалась ему легкой, радостной и светлой!
Это было двадцатого июня. Двадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года!
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Последний день в школе!
Это не забывается никогда. Это вписывается в жизнь, как одно из значительнейших событий.
И вот он наступил, этот день. Десятиклассники Ленинской школы пришли в свои классы последний раз.
…Около величественной десятиступенчатой клумбы, которая была заложена еще десять лет назад, толпились выпускники. Вспоминая, как они еще первоклассниками разбивали эту клумбу, юноши и девушки говорили об уже прожитой школьной жизни, об экзаменах, о любимых учителях.
— Когда я шла на последний экзамен, я думала так: если не провалюсь, если выдержу…
Это говорила Нина Яблочкова, пухленькая, краснощекая, быстроглазая.
— Да не скромничай ты, в самом деле! Ты же прекрасно знала, что выдержишь!
— Если выдержу, — не перебивай меня, Наташа! — продолжала Нина, подпрыгивая от возбуждения. — Если выдержу, пойду в педагогический. Какая это красота — выпускать в жизнь десятиклассников! А когда сдала и мне сказали: «Отлично», все во мне перевернулось… И мне захотелось вдруг стать инженером-кораблестроителем. И вот…
— Перебью! — не выдержав, вскричала Наташа Завязальская. — Как хочешь, а я перебью! По-твоему, инженер…
— И вот я решила, что море, куда со стапелей…
— Инженер, по-твоему, выше учителя, выше Якова Павловича, выше Марии Иосифовны?..
— …будут выходить прекрасные теплоходы, сделанные тобой, — это моя стихия — море!
— …инженер выше нашей Марии Иосифовны? Да что ты, Нина, в самом деле! Учитель… учитель — это такое благородное, великое, такое самоотверженное дело! Самое дорогое, что осталось в моем детстве, — это воспоминание о наших учителях.
Нина умолкла, пораженная страстной убедительностью, которая слышалась в голосе подруги.
— Учитель — это, конечно, замечательная профессия, — тихо, почти шепотом, признала Нина.
— А я тоже вначале хотела стать кораблестроителем, — заговорила тоненькая и миловидная девушка, Шура Зиновьева. Она сверкнула живыми, беспокойными глазами, напоминающими переспелые вишни. — Но потом одна моя подруга сказала: фи, будущее в воздухе. Она мечтает быть летчицей. И я сдалась. В детстве я думала, глядя в небо: как хорошо лететь, словно птица, и глядеть на землю… Какое чувство широкое! Но мне нравилось и море. Я была в Крыму, в Гурзуфе, и однажды представила себе, как стоял на скале Александр Сергеевич Пушкин и глядел на море, и представила его глаза — большие и мудрые, очень грустные и мечтательные. Вот, сказала я, это мое призвание — море…
— Совсем завралась! — вмешался в разговор Гречинский, не стараясь выбирать выражения поделикатнее: свои все девчата, почти родные. — То воздух, то море! Я всех агитирую за медицинский. В медицине — будущность нашей страны. Тайна долголетия человека — вот проблема, над которой стоит поломать мозги…
— Все-таки, что вы ни говорите, профессию учителя я ни на какую другую не променяю! — загорячилась Наташа. — Летчики, инженеры, врачи — тоже отлично, замечательно! Но учитель! О, как благороден труд учителя! Вы посмотрите на Марию Иосифовну — какая прелесть, какие у нее глубокие глаза, как она всем сердцем ушла в работу! Мне кажется, что она каждому из нас частицу души своей вложила, я ее за это всю жизнь не забуду!
И Нина Яблочкова восторженно подхватила:
— Да, девушки, разве забыть нам своих учителей?
Затем, взглянув на товарищей и подруг, она продолжала:
— Я как вспомню, сколько они энергии и сил приложили, сколько вечеров просидели, сколько ночей не досыпали, чтобы мы выросли настоящими людьми. И кажется мне: ни за что на свете не забыть мне наших учителей! А ведь мы не всегда относились к ним с тем уважением, которое они заслуживают: мы и грубили, и досаждали им, и сердились на них за то, что они совершенно справедливо ставили нам плохие отметки.
Да, много серьезных разговоров было в тот памятный день. Но как и в любой другой день недели, шли рядом, в тридцати-сорока шагах, совсем иные разговоры. Пусть они мельче, пусть касаются пустяков, — все-таки в жизни не обойтись без них.
В то самое время, когда Наташа Завязальская говорила так страстно и красиво об учителях, к Женьке Румянцевой, внимательно слушавшей Наташу (ох, уж эта Женька Румянцева! Представьте себе, она еще не решила, куда пойти: в медицинский, в педагогический?), — к Женьке подошел Костик Павловский и сказал:
— Разреши отвлечь тебя на минутку?
— Что? Зачем? — неохотно отозвалась Женя. — Ты видишь, мне некогда! Опять насчет своего бала, наверное?
— Ты угадала.
— Ох, как он мне надоел! Сколько раз, сколько раз!..
— Ты меня обижаешь.
— Ладно, только поскорее.
— Мы сядем на скамейку.
Они подошли к скамейке, укромно скрытой под навесом густой кроны черемухи, и сели.
Костик оглянулся по сторонам и обнял Женю за плечи.
— Что это значит? — вырвавшись из его объятий, удивленно спросила Женя. — Не забывайся, Костик.
— С тобой стало трудно шутить…
— Это, по-твоему, шутки?
— Но ведь ты у себя дома разрешала мне?..
— Что разрешала?
— Обнять.
— Это было один раз вообще… и вообще не будет! — капризно сказала Женя.
— Какая ты непостоянная, — поморщился Костик. — У тебя, по народной поговорке, семь пятниц на неделе.
— Ну и что? — вызывающе спросила Женя.
— Тебе полезно было бы прекратить эти спортивные упражнения с Никитиным.
— Полезно-о? — иронически протянула Женя.
— Да, полезно. Как твой друг, я… — Костик внезапно придвинулся к Жене и заговорил быстрым шепотом: — Ты пойми, что Сашка научит тебя только махать руками да прыгать, словно девчонку. Это тебе совсем не нужно, не пригодится в жизни, ты не для этого создана. Это бесполезное, глупое занятие… Это даже не занятие, а просто дрессировка. Так лошадей дрессируют перед скачками…
Женя засмеялась, должно быть, даже не считая нужным опровергать Костика.
— Это я ему в лицо скажу! — горячился Костик.
— Ах! — воскликнула Женя, отворачиваясь. — А ты знаешь, что говорит Саша о тебе? Он говорит, что сожалеет о твоей участи. Ты еще и шагу не ступил после окончания школы, а от коллектива отрываешься. И знаешь, это верно, я с ним согласна.
— Возится твой Саша с физкультурой, как медведь с павлиньим хвостом!
— Ну и хорошо! Ты же о вечеринке своей хотел говорить, а перескочил на Сашу.
— Да, — мягко согласился Костик. — Ты знаешь, что бал, на который я ухлопал столько денег и времени, устраивается главным образом из-за тебя. Мне хочется быть с тобой… Впрочем, деньги и время неважно. Я рассчитываю… Нет, я думаю. Видишь, я волнуюсь, — с виноватой улыбкой сказал он. — Я надеюсь, ты на вечеринке будешь со мной? — наконец выговорил он нужную фразу.
— Я подумаю…
— Скажи сейчас.
— Разве это так важно?
— Страшно важно!
— Хорошо.
Костик схватил руку Жени и сжал ее.
— Спасибо! А я думал, ты предпочтешь своего Сашку.
— Ни слова больше о Саше! — нахмурилась Женя. — Я еще вообще-то подумаю…
— Ты уже дала мне слово.
— Передумать очень легко. Ясно?
— Это будет нечестно. — Костик повеселел. — Теперь есть еще пустяковый вопрос. Ни один учитель не придет ко мне. Здорово?
— Это почему же?
— Признаюсь, я не хотел, чтобы нас, молодежь, стесняли старички. Что и говорить, было бы не так уютно. Но я понимаю, что и не пригласить их было бы неудобно. И вот вчера я узнал: ни один из наших уважаемых наставников не сумеет быть у меня: они заняты на совещании. — Костик довольно потер руки и заключил, явно стараясь обрадовать девушку: — Таким образом, никто не будет обижен.
— Как-то не так, Костик.
— Срок назначен, Женька. Все готовятся к этому сроку. Я ведь приглашал. Понимаешь?
— На нас обращают внимание, я побегу.
— А-а, ты увидела Сашу! Это он идет, кажется?
Но Женя, не дослушав Костика, уже бежала к своим подругам.
— Взбалмошная, ой, взбалмошная! — пробормотал Костик. — Но мила. Очень, очень мила!
Костик снял со своих белых брюк какую-то соринку и обернулся к Саше, который в это время подошел совсем близко.
— Я с тобой не говорил еще, — начал Костик, дружески улыбаясь. — Вообще-то я объявлял, но друзьям я говорю лично.
Костик взял Сашу под руку и повел в сторону аллеи. Саша слушал его молча.
— Завтра в семь вечера у меня бал. Выпускной вечер в домашнем масштабе и вообще… В школе у нас выпускной вечер во вторник, так? Я же делаю раньше, потому что в среду, а может, и во вторник, я улетаю в Москву. Знаешь, я, наверное, поступлю на дипломатический… внешних сношений, понимаешь? Будут и из нашего класса дипломаты! Но не в этом дело. Завтра, значит, в семь и непременно с девушкой. Непременно! Это обязательное условие.
— Все будут… так? — осведомился Саша.
— Я же сказал: все и непременно.
— Я приду с Женей. — И Саша в упор посмотрел на Костика.
— Что? Видишь ли… — Костик запнулся. — Да, разумеется, если… Только она уже дала согласие быть со мной. Понимаешь?
— Дала? — Саша остановился. — Она и мне говорила это же… Не понимаю!
— Видно, она шутила с тобой. Но ведь это не имеет значения, правда? Мы уважаем Женьку и… и обязаны уважать ее… Я так понимаю. Я могу посоветовать тебе, кого выбрать. Я бы остановился… Есть одна хорошенькая! Студентка педагогического института Люда Лапчинская. Она составит тебе прекрасную пару.
— Не надо, не надо об этом говорить! — резко оборвал Костика Саша. — Я люблю Женьку — вот что я тебе скажу.
— Да-а? — протянул Костик.
— Да, да, да! — выкрикнул Саша, вырвал руку и посмотрел на Костика очень злым, почти свирепым взглядом. — Да! — снова громко проговорил он. — Имей это в виду! До свидания!
— Давай объяснимся… — Костик шагнул вслед за ним.
Только разве помогли бы сейчас какие-то объяснения! Костик это понял.
— Враги! Давно ли друг от друга их жажда крови отвела? — с усмешкой продекламировал он. — Давно ли они часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно![44]
В ГОСТИНОЙ ПАВЛОВСКИХ
Прищурив глаза и скрестив на груди руки, Костик внимательно осмотрел длинный стол, накрытый на тридцать приборов. В ярком свете электрической люстры стол казался многоцветной клумбой. На белом фоне подкрахмаленных скатертей блестело стекло графинов и бокалов, ярко выделялись букеты живых цветов, вина, наливки, разнообразные закуски.
— Отличный пейзаж, — сам себе сказал Костик.
В этот момент раздвинулись тяжелые портьеры, прикрывающие дверь, и в комнату вошел отец, усталый, запыленный, с тяжелым портфелем и серым плащом, перекинутым через согнутую руку.
— Папа! — воскликнул Костик. — Наконец-то! Когда же кончатся твои командировки? Мы с мамой заждались тебя.
В голосе его, кроме вполне законной радости, прорвались и нотки укоризны.
Савелий Петрович, не выпуская из рук плаща и портфеля, в знак приветствия похлопал Костика по плечу и, слегка отстранив его, огляделся. Свободная рука его потянулась к густой черной бородке и стала теребить ее, что служило верным признаком дурного расположения духа.
— Что это за выставка семейных ценностей?
— У меня сегодня вечер, папа… Через полчаса начнут собираться гости! Я так ждал тебя: кое-что нужно было достать.
— Так, отец тебе нужен, как видно, только для выполнения роли экспедитора, — сдерживая себя, заметил Савелий Петрович. Он подошел к столу и окинул взглядом этикетки бутылок. — Этим ты доказываешь свою самостоятельность? Накупил коньяков и крепких вин, которые, как я тебе говорил, не нужны для вашей вечеринки…
Костик смутился.
— Коньяка немного, папа, всего лишь две бутылки.
— Ни одной бутылки, ни рюмки! После двух бутылок вы, мальчишки, потеряете сознание… Тем более, что, как я узнал, на твоем вечере не будет взрослых, учителей. Я тоже буду занят.
— Мы, папа, уже не мальчишки! — обиделся Костик.
— Нет, вы еще мальчишки! И прежде всего я имею в виду тебя, — уже сердито сказал Савелий Петрович.
Откинув портьеру, в столовую вбежала запыхавшаяся Софья Сергеевна.
— Савушка, в чем дело? К чему этот серьезный разговор? Костик не должен сейчас волноваться: что скажут гости! Костенька, мальчик, сядь, успокойся, выпей капель — на тебе лица нет! Я категорически заявляю, Савушка: сейчас никаких разговоров!
Софья Сергеевна, как наседка, заслонила от Савелия Петровича сына.
— Нет, Софья, — твердо, с нажимом сказал Савелий Петрович, — я обязан поговорить с ним. Пойдем, Костя.
— Категорически, Савушка, категорически: никаких разговоров! Я сама все расскажу тебе в тысячу раз яснее. Это — зависть! Наговоры!
Софья Сергеевна повернулась к сыну и расцвела в улыбке.
— Ты посмотри, Савушка, какой красавец! Как идет ему новый костюм!
В следующую секунду Софья Сергеевна уже тащила Костика пить какие-то капли. Савелий Петрович махнул рукой и пошел в ванную. В доме Павловских снова восстановилась торжественная тишина.
Костик медленным шагом последний раз обошел стол, заглянул на кухню, где две женщины орудовали над всевозможными закусками.
В прихожей раздался звонок. Внимательно оглядев себя, Костик направился к выходной двери.
«Должно быть, Женя!» — радостно подумал он, открывая дверь.
— Привет, Костик! — поздоровался с ним Борис Щукин, немного растерянный и смущенный. Рядом с ним стояла цветущая и свежая Людмила Лапчинская. Она первой вошла в переднюю, а Борис несмело последовал за ней.
— Прошу сюда, — галантно раскланиваясь перед девушкой, проговорил Костик, указывая на дверь в гостиную.
«Такая красавица и с кем, — подумал он, — с Борькой Щукиным, который, как говорят, ни рыба ни мясо».
— Вы, Костик, за камердинера[45]? — усмехнулась Людмила.
Павловский не понял иронии. Подождав, когда девушка скроется в гостиной, он толкнул Щукина в бок и воскликнул:
— Да ты герой, молодой человек!
Борис счастливо улыбнулся и, не отвечая Павловскому, направился к двери. Людмила стояла в дверях, словно не решаясь идти по блестевшему, как зеркало, паркету. Потом с шутливым видом она подхватила Бориса под руку, и они медленно прошли в угол, к голубому диванчику.
— Не подломятся? — шепнул Борис, с подозрением поглядывая на тонкие ножки дивана.
— Попробуем! — тоже шепотом ответила Людмила, усаживаясь на диван.
Несколько минут они молча разглядывали обстановку — диваны, кресла, большой, покрытый лаком рояль, зеркала в золоченых рамах с пляшущими амурами…
Костик в это время снова отпирал дверь, ожидая встретить за ней Женю. Но и на этот раз он не угадал: пришли Ваня Лаврентьев и Наташа Завязальская.
— Здравствуйте, Костенька! — сказала Наташа протяжным, певучим голосом и сделала шутливый реверанс.
— Отличный тон! — с удовольствием заметил Костик, пытаясь подхватить Наташу под руку.
Однако Ваня очень вежливо, но твердо предупредил его, ловко перехватив руку Наташи.
— Показывайте ваш дворец, — шутливо кланяясь Костику, сказал он.
Втроем они дошли до двери.
— Прошу! — пригласил Костик, раздвигая портьеры.
— Что это? Неужели мы первые? — удивился Ваня. — Ох, Наташа! Напрасно ты мне не дала дочитать «Падение Парижа»[46]! Читал, Костик? Обязательно прочти! Как ярко автор пишет о патриотизме простого народа, о предателях из правительства и о тупых фашистских солдафонах. Жаль, что нам не придется разобрать книгу на литературном кружке. Очень удачный роман! Ах, мы, оказывается, уже не первые! Здравствуйте, Людмила! Здравствуй, Боря!
— Прошу располагаться по-домашнему, — безразличным голосом проговорил Костик и подумал:
«А ее все нет!».
У него родилась тревожная мысль: а вдруг Женя вообще не придет?
Да, вдруг не придет? Закапризничает и сглупит: у нее есть эта струнка. Что тогда? Без нее и бал будет не тот, а главное, настроение окончательно испортится. Чертовски неприятно!
Костик пригладил на виске смятый вихор и вздохнул, почувствовав, что долгожданная вечеринка словно потеряла для него интерес.
Звонок!
Костик отогнал грустные мысли. Румянцева вольна поступить так, как ей заблагорассудится! Каприз девчонки, разумеется, не испортит ему настроения! Он будет веселиться! В конце концов, сегодня не ее именины, а его торжество…
Вошли Золотарев и не знакомая Павловскому русоволосая девушка в голубом крепдешиновом платье.
— Познакомься, Костик: сестра Бориса — Шура, студентка, будущий бесстрашный геолог-разведчик, — отрекомендовал девушку Семен.
— Константин Павловский!
— Добавляй: будущий художник.
— Я был уверен, что добавит товарищ.
Довольный удачной фразой, Костик внимательно посмотрел на Шурочку.
На вишневых губах девушки играла вежливая улыбка.
Кто-то бегом поднимался по лестнице. Дверь распахнулась, и в переднюю стремительно влетел Лев Гречинский.
— Не опоздал? — выдохнул он.
Павловский успокоил его:
— Как раз вовремя.
Гречинский вытер платком вспотевшее лицо.
— Уф! К пирогам успел! Нина! — крикнул он, оборачиваясь к открытой двери. — Пироги еще не съели, спеши!
Запыхавшаяся Нина Яблочкова вбежала в переднюю и сразу же забарабанила кулаками по спине Гречинского:
— Не убегай, не убегай, не убегай!
— Убьешь голкипера! — остановил ее Костик. — Кто мячи пропускать будет?
Гречинский немедленно принял торжественную позу: — Лев Гречинский мячей не пропускает! Никогда!
— Даже никогда? — переспросил вратаря Костик и спохватился: — Маэстро, вас ожидает рояль! Шагом марш в гостиную!
А ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай![47] —
басом запел Гречинский, нагибаясь, чтобы пройти под портьерой.
— Ба! Знакомые все лица! — воскликнул он, увидев гостей, и попытался шаркнуть ногой. Но, поскользнувшись на паркете, он вдруг рухнул на пол.
— Гол! — закричал Ваня Лаврентьев.
Эй, товарищ, больше жизни,
Шевелись, не задерживай, вставай![48] —
задорно пропела на ухо Гречинскому Нина, тщетно пытаясь поднять его с пола.
— Один–ноль в вашу пользу, — смущенно пробормотал Гречинский, поднимаясь.
Гости прибывали. После каждого звонка взгляд Костика устремлялся к двери, но Жени все не было.
«А что, если она придет, но с Сашкой?».
В самом деле, как глупо он будет выглядеть, если Женя явится с Сашей! Что скажет мама? Как на это посмотрят друзья!
Костик ослабил галстук и, сдерживая волнение, выбежал на улицу.
Если бы она пришла одна!..
Павловский прислушался к приближающимся голосам. Кажется, Женя… Она! Но с кем? С Сашкой?! Нет, с ней идет девушка. Значит, Соня. Ур-ра-а!
Он облегченно вздохнул и торопливо вернулся в гостиную.
— Внимание, товарищи, — Женя Румянцева! Именинница! — закричал он.
Хлопнув в ладоши, он с торжественностью поднял вверх руки. Гречинский перестал играть.
— Внимание! — повторил Костик и исчез в глубине квартиры.
— Да он угорел! — сказал Сторман.
— Он просто рад, — заметил Ваня.
— Р-а-ад, — протянул Сторман. — На чужой каравай рта не разевай! Чему радоваться-то?
В прихожей отчаянно стрекотал звонок. Из столовой выскочил Павловский с огромным букетом роз. Девушки ахнули. Ребята переглянулись.
— Ну-ка, Ваня, открой! — зашептал Костик Лаврентьеву. — Встретим именинницу торжественно!
Сторман скорчил за спиной Костика забавную мину, но на шутника шикнули.
Не успел Ваня выполнить просьбу Павловского, как портьера шевельнулась, и в гостиную вошли Женя и Соня.
— Горячо поздравляю дорогую именинницу! — воскликнул Костик, подавая Жене букет цветов.
Гречинский ударил туш, и все захлопали в ладоши.
В первое мгновение Женя просто растерялась и хотела пройти мимо Павловского, но вдруг поняла, что букет предназначен ей. Покраснев, она взяла цветы и, когда стихла музыка и аплодисменты, сказала:
— Что это? К чему такая пышность? Зачем все это?
Оглянувшись по сторонам, она положила букет в ближайшее кресло, как сноп, — бутонами вниз. Лицо Костика дрогнуло, а Женя повторила, обращаясь прямо к нему:
— Ну, зачем все это?
И уже тише добавила:
— Я же говорила тебе: не люблю я таких замашек!
Костик пожал плечами. Обиженно поджав губы, он поднял букет с кресла и бережно положил его на рояль.
— А ну-ка, именинница, подойди сюда! — нарушил неловкое молчание Гречинский. — Ну-ка, ну-ка!
Костик толкнул его:
— Играй, пожалуйста!
Лев опустился на стул и ударил по клавишам.
Костик оглянулся. Женя уже кружилась с Людмилой. Плавно развевался подол ее длинного темно-синего платья…
ГОВОРЯТ ДЕВУШКИ
Обмахиваясь платочком, Женя подбежала к тонконогому креслу, с сомнением посмотрела на него и села на стоящий рядом глубокий диван.
— А я сюда сяду! — показывая на кресло, бойко проговорила Нина. — Выдержит?
— Сомнительно! — пробасил Гречинский.
— А ну-ка! Ух! — Нина утонула в мягком сиденье. — Да это же настоящее гнездо!
— Когда-то в этом гнезде сидел граф или князь, а теперь вот сидишь ты, — шутливо заметила Женя. — Тебя не распирает гордость?
— Ни чуточки! Не завидую графам, если они полжизни проводили вот в таком положении. Здесь только дремать хорошо! — ответила Нина и, восторженно расширив огромные серо-голубые глаза, продолжала: — Давайте, девушки, помечтаем! Может быть, последний раз вместе!
— Нет! — выкрикнула Женя. — Не хочу мечтать! — губы ее капризно выпятились. — Сколько лет мы учились вместе, столько и мечтали! Это не нужно и глупо! Нужно не мечтать, а делать, понимаете, делать: претворять в жизнь свои замыслы, действовать!
Услышав возгласы возражения, она строго категорически повторила:
— Делать, делать — вот!
— По-твоему, все мечты нужно сразу претворять в жизнь? — негромко, но запальчиво крикнула Нина. — А если я в седьмом классе хотела на Северный полюс бежать? Претворять нужно было?
— Глупо мечтать о бегстве на Северный полюс!
— Ой ли, глупо?! А сама не мечтала?
Этот спор заинтересовал Шурочку Щукину.
— Почему же не мечтать, Женя? — спросила она, присаживаясь рядом с Румянцевой. — Хорошая мечта никогда не вредна. Я, например, люблю мечтать! В мечтах представляю свою будущую жизнь, работу… И, знаете, — оживилась Шурочка, — многие мои мечты уже сбылись, а часть сбывается. Только все получается не так, как я думала.
— Хуже? — испуганно спросила Женя.
— Лучше! — повысила голос Шурочка. — Да вот пример: неделю тому назад я думала, что закончу курс и на все лето уеду в деревню… Буду бродить по полям, изучать строение речных обрывов, собирать минералы… И вдруг сегодня мне сообщают: поедешь на Алтай с геологической экспедицией. Я и еще три студента. На целое лето! Ведь это же замечательно!
Шурочка рассмеялась и заключила:
— В жизни всегда лучше получается, чем в мечтах!
— Какая ты счастливая, Шура! — прижалась к Щукиной Женя. — Едешь на Алтай. А нам? Бездельничать два месяца — только это и остается. Бездельничать и мечтать. И то и другое мне уже порядочно надоело…
— О, я бы нашла, чем заняться эти два месяца! — воскликнула Шурочка.
— Хорошо тебе говорить: ты студентка. Да притом едешь путешествовать. Перед тобой сейчас весь мир в розовом свете.
Подошли Наташа Завязальская, Соня Компаниец и Шура Зиновьева.
— О чем спор? — спросила Зиновьева.
— О мечте, — сказала Женя. — Нам же только и остается, что мечтать! Действовать мы еще не можем…
— О чем же ты мечтаешь? Ну-ка?
— Это неважно.
— Она думает о Костике Павловском, — не резко, но с насмешкой вставила Нина.
— Зачем же Костика, где следует и где не следует, вспоминать! — рассердилась Женя и напустилась на остановившегося рядом Гречинского: — Не мешай: у нас интимный разговор. Вечно подслушиваешь чужие тайны.
— Женечка, да я все твои тайны, как свои пять пальцев, знаю, — улыбаясь, заявил Гречинский, но отошел к окну.
— Я о нем вовсе не думаю, — продолжала Женя.
— Как он тебя встречал, Женя, словно ты знаменитость какая! — восхищенно произнесла Шура Зиновьева. — Он же тебя, наверное, очень любит…
Женя покраснела, оглядываясь на ребят:
— Не надо об этом говорить, девочки! Давайте лучше подумаем, кем мы станем лет через десять… Я, например, стану доктором…
— Окончательно решила?
— Кажется…
— Так расскажи…
— Чего тут рассказывать? Это же очень просто! Я буду скромным врачом в маленьком городке или даже в деревне… Я проживу в этом городке или деревне много-много лет и все эти годы буду лечить гриппы, сердечные болезни, ревматизмы…
— Ой, Женька, ведь это же очень трудно — всю жизнь прожить на одном месте и все время лечить разные гриппы! — воскликнула Нина. — Становись лучше хирургом… Хирурги — все смелые и яркие люди… А просто врачом — это скучно, ты не выдержишь.
— Нет, выдержу! И вовсе это не скучно, а интересно и почетно! А если и станет скучно, я одолею любую скуку!
— Ты всегда была упрямой!
— Упрямство, как ни говорите, — хорошая черта, — гордо сказала Женя. И, вскочив с дивана, шутливо продекламировала:
— poem-
Мальчишку маленьким упрямцем
Все звали в шумном городке…
— poem-
— Хорошие стихи!
— И я знаю чьи! — заметила Наташа.
— Ну и пусть, ну и знай! Саши Никитина, могу прямо сказать!
— Костик Павловский и Саша — два твоих идеала, — лукаво улыбнулась Нина.
Наташа добавила:
— Они оба влюблены в тебя!
— Не завидуйте, девочки, — помрачнев, тихо произнесла Женя и, вздохнув, опустилась на диван. — Я совсем не рада, что они влюблены… оба. Да и влюблены ли они — кто их знает?
— Влюблены! — уверенно прошептала Наташа.
ГОВОРЯТ РЕБЯТА
А у ребят в это время шел разговор о войне.
На громадном протяжении от Клайпеды до притока Вислы с коротким названием Сан западная граница Советского Союза упиралась в коричневое пятно фашистской Германии. На севере, за Финским заливом, вытянулась к полуострову Рыбачий маннергеймовская Финляндия. На юге — целая плеяда государств-рабов и государств-жертв, пошедших в оруженосцы к Гитлеру или просто раздавленных и порабощенных силою меча. Почти вся Европа, зловещая, окровавленная, стонущая, проклинающая и борющаяся, изнывала под фашистским сапогом.
— Все болтают, что Германия стягивает к нашим границам армию и нападет на нас, — сказал Золотарев.
— Кто это все? — откликнулся на это замечание Ваня Лаврентьев. — Кто? — добавил он с видом человека, уличающего собеседника во лжи.
— А я говорю, не у нас, а за границей.
— А-а! — с пренебрежением протянул Ваня. — Так бы и говорил, что за границей. Что же им делать? — спросил он, обводя товарищей своими строгими глазами и тем самым обращаясь ко всем. — Руки коротки остановить наш ход, только и остается болтать. Да они, за границей, только и способны, что болтать. Да и болтовня-то пустая, гнилая. Максим Горький сказал словами Павла Власова, что в мире капитализма уже нет людей, способных идейно бороться за свою власть, что капитализм духовно бесплоден.[49] Они обречены и хватаются за всякую соломинку.
— Моя сестра изучает английский… — продолжал Золотарев, спокойно выслушав Лаврентьева, но Ваня настойчиво перебил его.
— Что же она изучила? — сказал он свободным тоном всезнающего человека.
— Она изучила статью одного прогрессивного журналиста, который предупреждает, что немцы… — повысил голос Золотарев, но Ваня снова перебил его.
— Хорош, однако, про-грес-сивный, — он произнес «прогрессивный» по слогам, с нажимом — презрительно, — журналист-писака, что распускает провокационные утки. Кто читал опровержение ТАСС в «Правде»? — Он обвел всех торжествующим взглядом и посмотрел на Золотарева со смехом.
— Ну, все читали… Кто же не читал, — проронил Сторман.
— Ясен ответ нашего правительства на провокационные утки?
— Подожди ты, Ваня! — вмешался в разговор Гречинский. — Ответ ответом, а я скажу, что есть сведения, которые я узнал случайно, и вряд ли нужно было говорить об этом… впрочем, здесь мы — свои, комсомольцы, товарищи. Положение на границе серьезное. Принят ряд мер.
— Если бы не договор… — начал Золотарев.
— Договор, договор! — сказал Гречинский с насмешкой. — Это же такие выродки… Правильно, Ваня, выродки? Можно назвать их — с учетом договора?
— Договор факта не меняет, — с усмешкой подтвердил Ваня. — Выродки были, ими и остались. Так и говорить надо.
— Эти выродки ни с какими договорами не считаются! — закончил Гречинский.
— Повод надо…
— Повод! У Крылова есть замечательная басня, где волк говорит: «Уж виноват ты тем, что хочется мне кушать»[50]. Вот и повод.
— Обломится же этому волку по зубам, когда он оскалит пасть на нашу овечку! — воскликнул Сторман и с хохотом оглядел ребят. — Как вы думаете? Хороша себе овечка — Россия! От одного этого слова — Россия… Как звучит — Советский Союз! От одного этого слова дрожь проходит по всему буржуйскому миру!
— Да, ребята, — сказал Ваня, радостно потирая руки, — неужели они не понимают, что мы не простые, а новые люди — совсем не такие, как они? Что мы — советские, свободные люди! Вот что меня интересует. И все-таки не понимают, нет, не понимают, — с веселым сожалением заключил он. — Куда им понять, разгадать нашу душу! Да, — продолжал он, — вот я и говорю: неужели они не понимают, что мы сильны не только пушками и самолетами — идеей непобедимы мы, знаменем своим, которое ведет нас! Ну, пусть начнут, пусть! Пусть перейдут границу, пусть перейдут ее, пусть убьют нашего человека, — какой гнев поднимется, какая стена встанет на них!
— Да, все-таки нам придется столкнуться с ними, — убежденно вставил Сторман.
— Определенно придется. И вот я представляю, — вдохновенно говорил Ваня, — как я в бою занесу штык над ошеломленным, сломленным морально врагом! И я не убью его, ребята! Я опущу штык и скажу ему: «Товарищ, в кого стреляешь? Кого убивать пришел? Я такой же, как и ты, из народа. У меня отец — рабочий, паровозы делает, чтобы возили они вагоны с хлебом, с вином, с веселыми людьми в гражданских одеждах. А у тебя кто отец?» — спрошу я его. И он поймет меня и пожмет мне руку.
— Фашист не поймет!
— Не все же они фашисты. У них партия фашистская, дурачащая народ. Там коммунистов было около двух миллионов.
— Они все преданы или убиты.
— Ну, не все! Настоящего коммуниста нельзя ни купить, ни убить. Ленин умер, но дело его живет. Киров убит, но память о нем живет. Коммунисты ушли в подполье и борются.
— Что-то не слышно.
— Какой ты скептик! — неодобрительно сказал Золотареву Ваня.
В это время Женя вскочила и крикнула: «Ребята, станцуем!», и Сторман прикрикнул на нее, назвав ее бабочкой-стрекозой. — Вот женщины! Им только одно — танцевать, а до остального дела нет. Ветер с беспечностью.
Сожалеющий, сокрушенный, но совсем не серьезный тон его голоса рассмешил товарищей, только Ваня Лаврентьев неодобрительно покачал головой.
— С каким пренебрежением ты, Вадим, относишься к девушкам! Словно ты у Юкова учился. Это недостойно комсомольца. Та же Людмила Лапчинская или вот Женя Румянцева… да они храбрее, отважнее многих из нас!
— Ну уж! Женщина никогда не может быть ни храбрее, ни отважнее мужчины.
— Да ты знаешь, что были такие женщины, имена которых вписаны золотом в историю! Ты знаешь о русской девушке Соне Перовской?
— Слыхал о Софье Перовской.
— Эта Соня Перовская, хрупкая, слабая женщина с сердцем, как у орлицы, боролась с царизмом. Она была членом террористической группы «Народная воля», и по ее знаку был убит царь! Она была повешена. Вот какая благородная жизнь и какая гордая смерть!
— Я бы умер, как Соня Перовская, — вдруг тихо сказал молчавший все это время Коля Шатило и с преданностью посмотрел своими девичьими глазами на Стормана.
— А мне, ребята, кажется, что я не умру, — сказал Вадим, отвечая другу ласковым взглядом. — Не могу я представить, чтобы я умер.
— Я тоже думаю, что я не умру просто так, — добавил Ваня. — Я не представляю себе тихую, бессильную смерть. Уж если придется умирать, то умирать в бою, как умирают бойцы. Умереть за свое Отечество не страшно — была бы любовь к Отечеству.
— А из-за любви можно умереть?
— Из-за любви к Отечеству? — переспросил Ваня.
— Нет, — смущенно объяснил Коля Шатило, — из-за Отечества — ясно. Из-за девушки?..
Раздался смех.
— Стреляются из-за любви буржуазные интеллигентики, — авторитетно заметил Ваня. — Впрочем, если девушка, которую ты любишь, — в опасности, умереть за нее не менее благородное дело.
— Да, нам еще придется увидеть всякое, — с легким вздохом сказал кто-то.
В это время раздался звонок, и Женя Румянцева, выскочив из круга подруг, выбежала в прихожую.
ЖЕНЬКА РУМЯНЦЕВА ДЕЛАЕТ ВЫПАД
Женя чувствовала, как горят ее щеки.
«Это Саша, Саша!»
Но за дверью, оправляя стесняющий его костюм в серую полоску, стоял Аркадий Юков.
Суконный костюм Аркадия Жене был не в новинку, а вот зефировую рубашку с галстуком и черные полуботинки Женя увидела на Аркадии впервые. Новый наряд делал Аркадия старше, мужественнее. Одна только кепка с поломанным козырьком была старой, прежней и как бы кричала:
«Полуботинки, галстук — все ерунда. Аркашка Юков — Это я!»
— Опаздываете, модник! — кинулась к Аркадию Женя и тотчас же взвизгнула: Юков крепко схватил ее за уши.
— А ну попляши, попляши, именинница! — шутливо нахмурился Аркадий, осторожно дергая ее то за правое, то за левое ухо.
— О-о-й, отпусти! — тихо просила Женя. — Милый Аркадий, отпусти! Да отпусти же, Соня ждет.
Пальцы Аркадия мгновенно разжались.
— Да ну-у! — изумился он. — А я ее битый час около дома караулил.
— Тоже еще! — презрительно сказала Женя, потирая уши. — Кавалер… проворонил Соню! Мы с ней вместе пришли…
— С ней? А Саша?
— Саши нет, — грустно прошептала Женя. — Я думала, что это он, а это ты. Может, он обиделся и совсем не придет?
— Приде-ет! Задержался просто…
— Идем, идем! — кричала Женя.
Аркадий замялся, подтягивая галстук.
— Ты хоть посмотри на меня… Как я выгляжу? Мать заставила надеть все это… Удавка настоящая, гром-труба!
— Выглядишь ты очень хорошо! Просто изумительно! Как испанский гранд.
— Разве? — не удержался от горделивой улыбки Аркадий.
— Привет, друзья! — немного смущенно воскликнул он, входя в комнату.
Сорвав с головы помятую кепку, он повертел ее в руках и, по привычке, сунул в карман.
— Аркадий! — кинулся к нему Костик. — Так долго!.. Ну, располагайся… Я рад… Может, и Саша подойдет.
— Обязательно подойдет. — Аркадий огляделся и, заметив Соню, направился к ней.
Лев Гречинский снова играл. Несколько пар кружились по комнате. Только Борис Щукин одиноко сидел в кресле…
— Боря, что ты насупился? Почему молчишь? Все веселятся, а ты выглядишь отшельником, — сказала Женя, усаживаясь на валик его кресла.
Борис поднял на нее доверчивые глаза и ответил:
— Я и в самом деле чувствую себя здесь отшельником. А если точнее выражаться, — карасем на сковородке. Слишком уж здесь все торжественно…
Он застенчиво улыбнулся.
— Да я и сама, образно выражаясь, не в своей тарелке, — призналась Женя. — Сколько ни бываю у Павловских — всегда так.
— Верно, — согласился Щукин. — У Сони Компаниец, ты бы сейчас носилась метеором…
— Обязательно!
К Жене подошел Костик.
— Саши все нет, а больше ждать нельзя, — сказал он, положив ей руку на плечо. — Это же становится неприличным.
Он старался говорить как можно тише.
— Не понимаю, почему ты обращаешься ко мне, — холодно ответила Женя.
— Я спрашиваю у тебя совета.
— Решай сам — ты хозяин!
— Я жду совета, — настаивал Костик.
— Мой совет: подождать…
— Так бы и говорила!
Павловский нахмурился.
— Костик! Женя! Присоединяйтесь же к нам! — крикнул Ваня Лаврентьев. — У нас предложение: не садиться за стол до тех пор, пока каждый из нас не скажет изречение одного из великих людей… Изречение, которое больше всего нравится… Как, согласны?
И Ваня, не дожидаясь согласия Костика и Жени, возвестил:
— Начинаем!
— Я! — бросив на Людмилу быстрый взгляд, выкрикнул Щукин.
Тридцать пар глаз устремились на Бориса, а он обвел товарищей взглядом, ставшим вдруг умелым, непреклонным, и заговорил, слегка заикаясь:
— Товарищи! Девушки! Все, кто сидит здесь и смотрит на меня! Я ни разу в жизни не произносил никаких тостов и никогда не выступал, как вы знаете. А теперь вот… Вот теперь я хочу сказать. Извините меня за мой смешной голос. Я хочу сказать вам всего четыре слова, которые стали законом нашей Советской державы. Я хочу сказать слова великого Максима Горького. Я говорю их: «Человек — это звучит гордо!»[51].
— Браво, Борис, браво! — первым зааплодировал Аркадий Юков.
Он стоял, опершись рукой на бортик кресла, в котором сидела розовощекая Соня. Юноши и девушки дружно подхватили аплодисменты, любуясь просветленным, гордым лицом Бориса Щукина.
— Теперь я скажу! — крикнул Аркадий. — Я восхищен словами испанской коммунистки Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»[52]
— И еще хочу сказать, — продолжал он, когда стихли аплодисменты. — Хочу сказать другие знаменитые слова…
— Хватит, хватит! — перебил Юкова Ваня Лаврентьев. — Разошелся! Теперь я!
Порывисто вскочив, он продекламировал:
Да будь я и негром преклонных годов
И то без унынья и лени
Я русский бы выучил только за то,
Что нм разговаривал Ленин![53]
— Браво, Робеспьер! Но я еще хотел сказать! Я хотел сказать!.. — не унимался Юков.
— По одному тосту, — недовольно остановил его Ваня. — Вы хотите говорить, Людмила?
Людмила встала, гордо подняла голову.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы![54]
— Это самое я и хотел сказать, — удовлетворенно проговорил Аркадий и заглянул Соне в лицо. — Скажи ты, Соня!
— Очередь Сони Компаниец, — объявил Ваня.
Девушка легко поднялась и, блеснув густой синевой глаз, сказала:
— Кто не ищет дружбы с ближним, тот себе заклятый враг![55]
Аркадий сжал ее руку. Ни от кого не скрывая своего счастья, Соня улыбнулась ему.
— Разрешите мне, Ваня? — проговорила Шурочка Щукина.
Вскочивший ранее ее Золотарев поспешно сел. Девушка секунду помедлила и звонко произнесла:
— Только тогда и до тех пор жизнь хороша, пока у человека есть о чем мечтать.[56]
— Все потерять и все начать сначала, об утрате слова не сказав![57] — выкрикнул затем Семен Золотарев.
— Это что? — удивился Ваня. — Э-э, брат, мы таких слов не принимаем. Откуда они?
— Золотарев обязательно загнет что-нибудь сверхоригинальное! — сказала Нина Яблочкова. — Он, наверное, сам этот афоризм выдумал.
Костик заступился за Семена:
— Это слова Киплинга, английского писателя.
— Нет, друзья, мы не собираемся терять свое счастье! А изречения певцов империализма здесь совсем не к месту! — воскликнул Ваня.
Золотарев смущенно сел.
— Ну, высказались все, — наконец сказал Коля Шатило.
— Да, кажется, все, — согласился Ваня.
— Не-ет! — вкрадчиво произнес Костик. — А Женя? А Женя Румянцева! Ведь она еще ни звука не произнесла…
— Ты хочешь, чтобы я сказала? — вызывающе глядя на Павловского, заговорила Женя. — Что ж, скажу. Я скажу не слова… Я расскажу сказку Горького. Вот она, послушайте!
Глядя на Костика, словно обращаясь только к нему, она начала рассказ о том, как в одной стране жило могучее племя людей. Однажды орел унес черноволосую, нежную, как ночь, девушку той страны. Через двадцать лет она пришла не одна — с ней был юноша, красивый и сильный, — сын орла.
— Все смотрели с удивлением на сына орла, — говорила Женя, вызывающе глядя на Костика, — и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. Они разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал; когда же пришли старейшины, он говорил с ними, как с равными… Его поведение рассердило их, они назвали его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказав, что их чтят, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. Он же сказал им в лицо, что таких, как он, больше нет, и если все чтят их — он не хочет чтить. Тогда они сказали: ему нет места среди нас, пусть идет, куда хочет.
Женя помедлила. Костик не сводил с нее глаз.
— Аллегория! — прошептал Ваня.
«Что это значит?» — спрашивал Женю ошеломленный взгляд Павловского.
А Женя продолжала рассказ о том, как юноша, сын орла, был обречен на страшную казнь, как желал умереть, осужденный на одиночество.
— И с тех пор, — закончила Женя, — он все ходит, ходит. Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. Ему нет места среди людей… Вот как наказываются люди за гордость![58]
Женя последний раз взглянула на Павловского, словно убеждаясь, понял ли он ее, отодвинула кресло и выбежала из комнаты.
— Шальная девчонка! — смущенно произнес Костик.
Но никто не улыбнулся, не поддержал его. Все молчали.
ССОРА ЗА СТОЛОМ
Костик внимательным взглядом окинул гостей и, подавив в себе чувство обиды, вышел на середину гостиной и заговорил нарочито веселым тоном:
— Друзья! По-моему, мы достаточно ожидали нашего общего друга Сашу Никитина. Он, по-видимому, занят более серьезными делами. Больше ждать не стоит — уже девять часов… Очень жалко, что Саша не сядет вместе с нами за стол, но мне кажется, что он не может на нас обижаться! Прошу вас, друзья, к столу! — Костик распахнул плотно закрытые двери. Яркий свет электрической люстры, отраженный стеклом бокалов и графинов, казался ослепительным. — Прошу! — повторил Павловский.
Гости, пораженные этим сверкающим великолепием, несмело рассаживались по сторонам длинного стола.
— Да это же прямо банкет во дворце калифа Гаруна аль Рашида, — пробасил Лев Гречинский.
Костик удовлетворенно улыбнулся и поднял руку. По этому сигналу Софья Сергеевна, в щелочку портьеры наблюдавшая за происходящим в столовой, торопливо побежала к доске с выключателями. Люстра под потолком вдруг погасла, и сейчас же среди букетов цветов, стоящих на столе, вспыхнули маленькие разноцветные лампочки.
— Друзья! — сказал Костик, поднимаясь с места.
Гости тоже встали, поднимая свои бокалы.
— Друзья! — повторил Костик. — Давайте выпьем за наше юное счастье! За ласковое солнце, за душистые цветы, за веселье, безоблачное веселье…
Аркадий Юков нахмурил брови и насторожился.
Павловский говорил непонятные для Юкова, странные, ненужные, по его мнению, слова о покое, о женщине, украшающей жизнь, о святой любви. В заключение Павловский встал в позу и, устремив взгляд в потолок, продекламировал:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв, —
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.[59]
— Я не согласен!
Юков поставил бокал на стол и, ответив на гневный взгляд Костика уверенным взглядом, продолжал:
— Нет, не согласен! Хорошие стихи, не спорю, но, будь моя воля, я запретил бы их печатать, чтобы они таких, как ты, не сбивали с дороги!
— О-о! — с иронией протянул Костик. — Послушаем, что нам скажет новый футурист… Или, впрочем, не футурист, а великий, хотя и неизвестный критик…
Аркадий выразительно взглянул на Костика.
— Мы рождены не для каких-то там звуков сладких и молитв, а для творческого труда. Трудиться, преобразовывать свою землю — вот для чего мы живем!
— Ну, хорошо, не будем спорить, Аркадий, — отступил Костик. — Смотри, девушки устали рюмки держать.
— Но я с тобой не согласен! Такой тост я поддержать не могу!
— Это дело принципа.
— Это дело совести — не только принципа. И не только моей совести — нашей совести, потому что я знаю: никто не согласен с тобой.
Аркадий, встречая одобрительные улыбки, посмотрел на друзей.
— Не будем спорить, Аркадий, — попросил Костик, — дай договорить мне.
— Хорошо! Я слушаю, — промолвил Аркадий и взял бокал. Рука его дрожала.
— Не волнуйтесь, Аркадий, — через стол шепнула ему Людмила. — Я с вами во всем согласна. Да и все согласны: Костик до начала, надо полагать, выпил лишнее…
— Зачем идеологические споры в самые золотые минуты нашей жизни? — улыбаясь, заговорил Павловский. — Я вовсе не предлагаю тост за сладость жизни, за любовь. Я хочу выпить за счастье. Счастье! Какое слово, сколько в нем смысла, сколько прелести. Счастье! Наши отцы и старшие братья завоевали нам счастье. Они совершили то, о чем человечество мечтало тысячи лет, и мы пользуемся плодами их побед по праву! Кто сможет отрицать наше право на счастье? Кто пожелает оспаривать мое желание провести свою юность безбедно, если мой отец был трижды ранен в боях с Деникиным и заслужил три ордена? Ну-ка, дайте-ка нам того, кто это скажет? Друзья! Короленко сказал: человек рожден для счастья, как птица для полета. Так выпьем же за наш полет к счастью, за тот сладкий миг, когда мы в глубокой выси схватим свое счастье в руки, прижмем к груди его без боязни, что кто-нибудь вырвет его из наших смелых рук! Выпьем же!
Юков поставил бокал на стол и сел.
— Ты не хочешь пить за счастье, Аркадий? — изменившись в лице, прошептал Павловский.
— Конечно! За счастье, вложенное мне в руки, доставшееся по наследству, пить не желаю! Да и никто не станет! Как вы думаете, ребята? — обратился Аркадий ко всем. — За какое счастье пить будете: за первое, даровое счастье, или за второе, о котором думаем мы?
— Я буду пить только за счастье, добытое мною, Аркадий! — ответила на его вопрос Людмила, садясь и ставя бокал на стол.
И все ребята и девушки сели и поставили бокалы и рюмки на стол. Только Павловский и Золотарев одиноко стояли над столом со стиснутыми в руках бокалами. Но вот и Золотарев, растерянно глядя то на Костика, то на Шурочку, поставил бокал и опустился на стул.
Тогда поднялся с места Аркадий Юков.
— Извини меня, Костик, но твои тосты для нас не годятся. Ну их к черту! Правда, ребята?
— Совершенно верно, Аркаша! — крикнул раскрасневшийся Ваня Лаврентьев.
— Вот видишь, Костик! Не думал я об этом, но, как видно, мне придется предлагать первый тост.
Аркадий улыбнулся, поднял бокал на уровень лица.
— Ну что ж, ребятки, давайте выпьем за наше хорошее будущее! Чтобы оно было и трудовое, и боевое… и чтобы вообще здорово было!
— Я не пью! — выкрикнул Павловский.
— Что-о? — словно не доверяя своему слуху, переспросил Аркадий.
— Я не пью потому, что ты невежлив и нетактичен, Юков, потому, что ты не понимаешь или не признаешь элементарных основ вежливого поведения в обществе! — срывающимся голосом закричал Павловский.,
— Невежливый, но зато честный человек, вот что я тебе скажу!
— Честный человек?! — Павловский иронически скривил лицо. — Это ты — честный человек? Ты, право, смешон, Аркадий! Вот как меняются люди, приняв «крещение» в Чесме. Давно ли ты перестал быть просто… просто никуда не годным человеком, медным ломаным грошом!
Юков побледнел и резким движением ослабил галстук.
— Учти, Костик, я не оскорблял тебя.
— А я оскорбляю! Я не могу не оскорблять нахала, влезшего в чужой дом, пьющего чужое вино и издевающегося над хозяином! Оскорбляю!
— Сам себя оскорбляешь, — сдерживая себя, заметил Аркадий и сжал кулаки.
Павловский топнул ногой и рванулся из-за стола…
РАЗРЫВ
«Пусть знает, что я о нем думаю! Пусть не воображает себя каким-то сверхчеловеком», — думала Женя, стоя на крыльце.
На улице смеркалось, но на западе еще тянулись по небу темно-алые, едва просвечивающиеся сквозь густые облака полосы заката, да над головой поблескивало чистое от звезд спокойное небо. Улица была пуста. В палисаднике пел одинокий ночной сверчок. За палисадником по дорожке пробежала большая собака.
Женя прислонилась к витой колонне крыльца и, сложив на груди руки, задумалась.
«Где сейчас Саша? Думает ли он обо мне, как я о нем? Или, может быть, я ему совершенно безразлична, просто одна из физкультурниц… Нет, он придет, он обязательно должен прийти!»
Она ждала минуту… Пять минут… Десять минут. Прохладный ветер слегка шевелил ее платье и кончики перекинутых на грудь кос. Вдруг она сделала невольный шаг вперед и, улыбаясь, вгляделась в темноту. На миг сладко защемило сердце, но напрасно: ни шагов, ни тени…
«Показалось, — подумала она с болью. — Он не придет. Он не желает видеть меня».
Улыбка только-только угасла на ее лице, когда чувство радости вновь всколыхнуло сердце. Женя выпрямилась.
На этот раз она не ошиблась: кто-то бежал через дорогу.
Женя спряталась за колонну и, глубоко вздохнув, прикрыла глаза ресницами, словно опасаясь, что радостный свет глаз выдаст ее…
Саша вбежал в калитку. Женя овладела собой, и когда он, не замечая ее, поднялся на крыльцо, вышла из-за колонны и пристукнула каблучками туфель. Он обернулся.
— Не узнаешь? — спросила она неожиданно резким и звонким голосом и тише, словно обессилев, повторила: — Да, не узнаешь?
— Женя?! Что ты здесь делаешь? — воскликнул Саша, и лицо его дрогнуло. — Ты поджидаешь кого-то?
— Кажется, вас, — прошептала Женя нежным голосом и, не сдерживая чувства радостной обиды, продолжала: — Как ты не поймешь, что из-за тебя страдают люди!
Она сказала и, почувствовав, что ее слова звучат откровенным признанием, поспешно добавила:
— Все волнуются… Все ждут тебя!
Она хотела, чтобы он не понял ее. Но он понял все: ее чувство, ее смущение, ее желание отделаться шуткой, и поспешно, с благодарностью схватил протянутую ему руку и крепко сжал ее, так крепко, что Женя вскрикнула.
— Что ты! Своей лапищей… она у тебя каменная.
— Женька, милая, прости меня! — не слушая ее, говорил Саша. — Бежал, как Знаменский, и думал, что успею. Уже начали?
— Конечно, начали! Я ждала, ждала тебя, — созналась она.
— Я же знал это!
— Да полно! Не мог ты знать всего.
— Догадывался.
— Да и не догадывался. Если бы догадывался, пришел бы вовремя. Почему опоздал?
— Странное дело, Женя! — тихо воскликнул Саша, поглядев куда-то в темноту. — На шесть вечера вызвал нас к телефону отец, ждали на переговорной до сих пор… и нет. Потом, уже в девять, сказали, что связь с местечком, где стоит часть отца, прервана. Что бы это могло быть?
— Ну, случайность. Пойдем.
— Может, постоим здесь? — очень ласково и неожиданно робко попросил Саша.
— Зачем? — спросила Женя и засмеялась. Она поправила бант, стягивающий косу, и тихо попросила: — Лучше пойдем… В другой раз постоим… Ладно?
Он молча кивнул головой и, подхватив ее под руку, ввел в переднюю.
Навстречу им выскочил раскрасневшийся от злости Костик Павловский.
— Извини меня, Костик, я запоздал немного, — начал Саша, но, взглянув на дрожащие губы Павловского, удивленно замолчал.
— Саша, как ты вовремя! — воскликнул Костик, опуская глаза. — Помоги мне: только ты можешь это сделать. Вспомни, что мы дружили чуть ли не с пеленок.
Судорожно сжимая руку Саши, Павловский гневно взглянул на Женю.
Как смешон, как беззащитен, как неузнаваемо жалок показался он Жене!
— Все это из-за каких-то аллегорий — как это нехорошо с твоей стороны! Она, она во всем виновата! — продолжал Костик, обращаясь к Никитину. — Да и Аркадий Юков несносен, невозможен! Дело дошло до того, что я вынужден был уйти… Я… не знаю, как поступить…
— Не хнычь, Костик! — прикрикнула Женя.
— Что же, собственно говоря, произошло? — недоумевающе спросил Саша.
Костик враждебно покосился на Женю.
— Ты, Женя, иди к гостям, — сказал девушке Никитин. — А я поговорю с Костиком.
— Не пойду! — упрямо покачала головой Женя. — Тебе нечего говорить: вы с ним не друзья…
— Это — новость! — зло процедил Павловский.
— Никакая не новость! Какие вы друзья, Саша, когда вы совсем, совсем разные люди?
Саша пожал плечами:
— В чем же дело, Женя? Я не понимаю, что все-таки случилось.
— Нечего говорить с ним, предоставь ему самому решить, прав он или виноват. Я знаю, что он виноват. Он же уверен, что прав.
— Я хочу узнать, в чем дело, Женя, — решительно повторил Саша. — Нам надо поговорить.
— О чем говорить? Он заслужил наказания и пусть расплачивается. Это урок ему!
Она потянула Никитина за руку.
— Я не знал, что у тебя такая коварная душа, Женя, — сказал Костик.
Женя резко повернулась к нему.
— Душа, душа! — презрительным голосом крикнула она. — Не смей говорить о моей душе: она чиста, на ней нет грязных пятен… А у тебя она — вся в грязи… А я тебя уважала! Вот дура, уважала его! — воскликнула она, обращаясь к Саше. — Я уважала его — того, с кем ты хочешь говорить, кому хочешь помочь, кто ненавидит и презирает тебя! Это же эгоист… Он мне говорил: одни созданы тлеть угольком, другие проносятся в жизни искрой, третьи — метеоры! — передразнила она Павловского. — Эх ты, ме-те-ор! Идем, Саша!
Костик отвернулся к стене, и его плечи задрожали.
— Пойдем, Саша, пойдем, милый! — твердила Женя, прижимаясь к плечу Никитина.
— Да что ты, Женька, в самом деле! Дай же поговорить нам. Нельзя его сейчас оставить!
— Ах, так! Ну, оставайся тогда с этим метеором, если он тебе дороже, чем я… Будешь каяться потом!
Женя оттолкнула Никитина и побежала к двери.
— Женя! Слушай! Куда ты? — рванулся за ней Саша, но она уже исчезла за калиткой палисадника.
— Ушла, — растерянно сказал Саша и вздохнул. — Ну, что тут произошло? Из учителей есть кто-нибудь?
— Нет, — проронил Костик.
— Я же тебе говорил!.. А ты не внял совету! Не пригласил даже Якова Павловича!
— Он занят, ты знаешь!
— Неужели ты думаешь, что он не выбрал бы время? Что же все-таки случилось?
— Виноват во всем Юков! Ты же знаешь, что он неисправимый человек, что у него злая, гадкая душа! Ты ведь сам знаешь, что он из себя представляет…
— Я бы не сказал этого, Костик.
— Все вы в заговоре против меня! — злобно выкрикнул Павловский.
— Не устраивай истерики. Что сделал Юков?
— Я обозвал его нахалом.
— Это плохо.
— Ты всегда был ближе к нему, хоть мы считались друзьями и вверяли друг другу самые сокровенные думы.
— Не криви душой, Костик! Ты не открывал мне своих тайн.
— Я прошу тебя не обвинять меня!
— Я остался с тобой узнать правду.
— У нас правда разная…
— И ты, конечно, считаешь, что только твоя точка зрения безошибочная?
Костик уклонился от ответа.
— Я прошу тебя помочь мне, — тихо проговорил он.
— Я остался здесь, чтобы помочь тебе… Остался, хотя, возможно, обидел Женю…
Саша на мгновение умолк и решительно закончил:
— Остался с тобой, хотя Женя для меня самый дорогой человек…
— Я тоже любил ее. А теперь я разгадал ее и не люблю!
— Кривишь душой.
— Я ненавижу ее. Она… У нее душа подлая.
— Не смей клеветать на Женю! Сам ты жалкий и низкий.
— Я ненавижу ее! Понял?
— Замолчи!
— Я ненавижу ее! — сжав кулаки, злобно выкрикнул Павловский.
— Костик!
Из внутренних комнат в переднюю высыпали все участники несостоявшейся вечеринки.
— Я ненавижу ее! И вы!.. И вы хороши! Вы! Знаете, кто вы? Вы — букашки, ползущие в мире, не зная куда! Можете идти! Наш вечер не состоится!
— Костик! Что ты говоришь, Костенька!
Софья Сергеевна бросилась к сыну, но Костик оттолкнул ее.
— Не твое дело, мама! Не вмешивайся в мою личную жизнь! Я не хочу иметь ничего общего с людьми, не уважающими меня…
— Ты хочешь сказать, Костик, чтобы мы убирались, — выступил вперед Саша. — Мы уйдем, но знай, что ты сам себя отталкиваешь от нас!
— Пусть я отталкиваю, пусть изгоняю себя! Лучше быть одиноким, чем бараном в стаде! Уходите! Ясно?
— Вот ты, оказывается, какой, Костик! — гневно воскликнул Ваня Лаврентьев.
— Букашка! — выразительно добавил Гречинский.
— Здесь не место для оскорблений, — остановил его Никитин. — Идите, ребята! И вы, девушки… Если он этого хочет, — мы ему не товарищи, он нам не друг.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ 22-го…
Когда Саша подошел к дому Румянцевых, город уже спал. Только изредка раздавался звон редкого трамвая, да откуда-то из мягкой темноты доносился приглушенный, счастливый девичий смех. Окна квартиры Румянцевых были освещены.
«Не спят еще!» — с облегчением подумал Саша и тихо постучал в дверь.
Вышла Мария Ивановна. Она ахнула не то изумленно, не то радостно и, быстро схватив Сашу за рукав вышитой украинской рубашки, втянула его в дверь.
— Ах, Саша! — проговорила она с упреком, качая головой, повязанной белым платком. — Что вы друг дружку мучаете? Что у вас там не ладится? Горе мне с вами! Подожди, не ходи к ней! — прикрикнула она. — Не одета, наверно. Вас теперь это мало интересует, а в наше время вот так к девушке не приходили.
— Мария Ивановна…
— Подожди! Вот сейчас я тебе слово скажу. Не мальчик уже, должен понять мать-то. Садись-ка!
Она властно подтолкнула его к большому сундуку.
— Вы мне, мальчики, в кошки-мышки не играйте, — продолжала она строго, посматривая на Сашу. — Ты, милый друг, коли любишь Женю… любишь ты ее, а?
Она внимательно посмотрела в его смущенные глаза и с удовлетворенным вздохом кивнула головой.
— Любишь!.. Так я и знала — любишь. А Павловский? Что он между вами встал, чего добивается? Не понимаешь?
— Мария Ивановна…
— Не понимаешь, милый друг! Ее он добивается! А что ты ему друг — наплевать! Она же — девочка, кто поведет, за тем и пойдет. Понял ты меня?
— Да, понял, Мария Ивановна…
— Ах, молодость, молодость! — со вздохом проговорила мать. — Сколько вас надо учить, сколько надо наталкивать… Молодо, зелено, неопытно. Но смотри! — вдруг резко, с ласковой угрозой заметила она. — До крайности чтобы дело не дошло.
Саша вскочил.
— Мария Ивановна, что вы говорите?
— Жизнь, жизнь, милый друг, дело человеческое. Предупреждаю тебя, как мать. Ты послушай и помолчи. Знаю я вас, молодых. Сама была такой лукавицей…
— Мама, с кем вы там разговариваете? — раздался из комнаты беспокойный голос Жени.
— Ну, иди к ней, — поспешно сказала мать. — Успокой ее, а то злится, сама не зная отчего…
Она легонько подтолкнула Сашу к двери и снова вздохнула:
— Ах, молодость, молодость!..
В этот вечер, к удивлению Марии Ивановны, Женя пришла рано, раздраженная, колючая, как ежик, и, не сказав матери ни слова, скрылась в спальне. Несколько минут она стояла посреди комнаты, кусая губы, и повторяла чуть слышно:
— Променял, променял! На кого?! На Костика! А я… Дура, дура! Ждала его, любила… Да что я… и сейчас люблю!
Мысль о полученном вчера письме от отца заставила ее кинуться к столу и вынуть из ящика спрятанный конверт. Отец опять просил ее приехать в город Здвойск, где стоял его полк, хотя бы на пару недель. Он хотел поговорить с ней, выяснить дальнейшие отношения с матерью.
Перечитав письмо, Женя сразу же решила, что завтра соберется и уедет в Здвойск.
«Что бы ни случилось, что бы я ни надумала, что бы ни говорила мать — я поеду. Или же сама себя буду считать безвольной, не имеющей принципов, никому не нужной девчонкой!» — убеждала она себя.
Раздевшись и накинув на плечи халат, она села к зеркалу и начала расплетать косы, когда постучались и мать вышла отпирать. Женя ждала, что кто-нибудь пойдет в комнату, но никого не было. Потом скрипнула и открылась дверь, и она поняла, что пришел Саша, и встала, не оборачиваясь к нему, нахмурив лоб.
Саша стоял молча.
Женя плотнее запахнула халат и спросила:
— Зачем ты пришел?
— Я не мог не прийти, Женя! У нас сегодня… как-то получилось… Как-то нехорошо…
Ей хотелось обернуться и броситься к нему с сумасшедшим от любви лицом. Но она сдержалась и с какой-то вкрадчивой коварностью в голосе спросила:.
— А ты подумал о том, что ты обидишь меня тем, что плюешь на мои просьбы?
— Женя!
— Молчи! Ты думал о том, чем можешь заплатить за это оскорбление?
— Я уже заплатил за это крупной ссорой.
— С кем?
— С Павловским.
— Я знала, что так будет!
Женя обернулась, придерживая на груди халат.
— Я тебе говорила, а ты не хотел слушать меня… Ты поставил меня ниже его. И я не хочу, не хочу принимать твоего раскаяния! Ты обидел, унизил меня…
— Что с тобой, Женька? — удивился Саша. — Ведь ничего серьезного не произошло: ну, ошибся я… Я ведь прошу прощения!
— Я не хочу слышать ничего: ни о прощении, ни о чем-то другом, потому что я привыкла быть хозяйкой своих слов. Я сказала, и пусть будет так, как я сказала! — заявила Женя с горечью и, отвернувшись, подняла к потолку свою непреклонную голову, чтобы он не мог видеть ее наполненных слезами глаз.
Саша потянулся к ней и обнял вздрагивающие плечи.
— Ну, да ладно, прости меня, Женька!
Женя капризно дернула плечами и отстранила робкую руку Саши.
— Ну, зачем ты злишься? — тихо спросил Саша. — Ну, извини меня, если я тебя обидел…
Женя молчала, не решаясь ни простить его, ни настаивать на своем упрямстве.
Саша снова обнял ее за плечи.
Ей показалось смешным, что он — такой твердый, уверенный, всеми уважаемый, боится ее и просит прощения. Но это ощущение оскорбило ее потому, что она привыкла слушать и уважать его. И рассердившись на него за его уступчивость, она крикнула сквозь слезы:
— Не трогай меня! Я не… Я не позволю тебе трогать меня! Уйди!
— Ты совсем не умеешь скрывать того, что хочешь сказать, — ласково заметил Саша и тихо засмеялся. — Ой, Женя, не хитрая ты!
— Зато ты хитрый! — холодно отозвалась она. — К тому же невежливый.
— Да, иногда бываю невежливым, — вздохнул Саша. — Не простишь?
— Я сказала, что буду хозяйкой своих слов!
Саша вздохнул и снова попросил:
— Ну, извини меня, Женя! Все-таки давай будем опять друзьями.
Женя не ответила.
— Всего хорошего, Женя.
Женя по-прежнему молчала, и он, стремительно повернувшись, вышел.
Женя бросилась на кровать и, стиснув руками подушку, заплакала.
В окнах брезжил рассвет.
Вставало над землей утро одного из самых зловещих в истории дней.
Скоро уж, скоро — остались считанные минуты! — грянут первые пушки!
Заводятся моторы самолетов. Танки с крестами на броне выезжают из укрытий. Немецкие командиры читают солдатам приказ. Зябко дрожит листва кустарника. Мертво мерцает роса в траве.
Учащенно, тревожно бьются сердца пограничников на правом берегу Западного Буга, на реке Сан, на Немане: фашистская сторона вдруг наполнилась странными звуками. Слышен лязг металла и треск ветвей… Это неспроста, это неспроста!
Скупо брезжит рассвет.
До подъема далеко: спят спокойно на своих походных жестких постелях наши бойцы. Дневальные, отгоняя сон, прохаживаются по коридорам. Часовые, поеживаясь от предутреннего холодка, смотрят на угасающие звезды.
Крадутся к часовым люди с кинжалами. Валят молодых часовых ловкие люди в траву, и роса смешивается с дымящейся кровью. Первая кровь льется по русской земле, но еще не ударили первые пушки. Умирают молодые часовые.
Диверсанты закладывают взрывчатку. Диверсанты смотрят на часы. Взрывы, взрывы, взрывы!..
Летят в воздух пролеты мостов, корпуса заводов, стены электростанций, воинские склады…
Самолеты уже пересекли государственную границу. В предутреннем небе раскрываются над землей, еще застывшей во мраке, купола парашютов. В двухстах-трехстах километрах от границы опускаются на землю немецкие парашютисты.
Это было тогда, когда мы еще спали. Мы видели сладкие сны.
Спала, выплакав горькие невинные слезы, Женя. Спал, не чуя беды, Боря Щукин. Спал, широко разметав по топчану руки, Аркадий Юков. Тихо и безмятежно спала Соня Компаниец. Беспокойно ворочался на кровати Костик Павловский.
Все спали, и только Саша Никитин бродил по Набережному бульвару. И только Саша видел, как над авиационным заводом, за рекой поднялся столб огня и упал в туче искр на землю.
Но и Саша не догадался ни о чем.
Взрыв был всего лишь один. Взрыв был не очень сильный. Он не разбудил города. На первый взгляд, это был обычный, случайный взрыв.
А это началась война!..
РОДИНА
Военный горн сзывает друзей в трудный поход. Тревожно бьется на ветру знамя цвета горячей человеческой крови. Прямая и строгая лежит впереди дорога в бессмертие. Снова и снова проходят по ней самые смелые и сильные. Родина провожает своих детей.
Родина! На всю жизнь, на всю жизнь мы запомним твое теплое дыхание! Тысячи самых ласковых слов хотелось бы сказать о тебе. Но время горячее, времени нет. И мы говорим только одно из этих тысяч:
— Люблю!
— Люблю! — говорит это же слово Аркадий Юков.
— Люблю! — говорит Саша Никитин.
Кровь льется на русской земле. Погибают молодые парни из Владимира, Краснодара и Вышнего Волочка. На русской земле снова терзают женщин и убивают детей. И это только начало. Первые дни.
Наши друзья живут еще в июне 1941 года. Они не знают, что будет Одесса, потом Севастополь. Они ни за что не поверят, что будет еще Сталинград.
Сколько шагов им осталось пройти по земле?
Может, тысячу, может, десять тысяч…
Они ничего, ничего еще не знают.
Горн сзывает в поход, но боевой пост им еще не указан.
Друзьям не исполнилось восемнадцати лет.
Они не раз еще выйдут на Красивый мост и будут глядеть оттуда на поля за рекой, на леса, на Барсучью гору, полукругом возвышающуюся на юго-западе…
Они не раз бывали на той горе, знают там каждый куст, каждый камень.
Русские места, русская природа…
С восточной стороны — пологий спуск, весь исхлестанный тропинками, — как бы песчано-желтая вышивка гладью по зеленому склону; взъерошенные шапки обтрепанных ветром берез и дальше — черствый обрыв реки, сверкающая мелкой галькой кайма берега, глянцевито-синий перламутр раскрашенных ракушек… На западе крутой горбыль ската испещрен ядовито-яркой россыпью красных цветов; ниже — шоссе, тощий осинник, рваное, в просветах искрящейся на солнце влаги, рядно болота, резкая вязь ползучих кустов, черная вода в ржавой оправе маслянистой плесени; еще дальше — мохнатые лапы гигантских елей, в глубине которых неслышно течет иссиня-серый дымок лесного сумрака. На юге — Старица, древнее русло Чесмы, — в куцем окаймлении корявых ив; острые стрелы сочной осоки, молодые пучки ситовника и рогозов, искусно выточенные листья кувшинок — лягушачье царство в узорном кружеве изумрудно-сизой ряски. С северной стороны — город за стремительным изгибом реки. По склону у самого подножия бегут на ветру вниз молоденькие сосенки, а на самой вершине, посредине сухого лысого пригорка, стоит одинокая корявая сосна, вечно склоненная к городу. Издали, а особенно в ветреный день, кажется, что еще миг, и она кинется вслед убегающим сестрам — в таком отчаянном напряжении бывает ее шершавое, прокаленное солнцем тело.
Да, это наши места, истинно наша природа. И под Брянском, и за Великими Луками, и на Владимирщине есть и такие горы, и такие сосны, и такие цветы, и болотца, заросшие рогозами. И запахи везде такие же, луговые, лесные — медвяные. Это запахи Родины, юности, своего жилья. Запахи первой любви, материнских губ, горького отцовского табака. У каждого человека это — на всю жизнь. Это любят вечно и самозабвенно.
Родина! Русская земля моя! Да как же не любить тебя?!.