— Отпустите мальчика! Он не виноват! — заорал Андрей, дернулся. Трехпалый кончик коснулся виска. — Молчи, гад! — Андрей закрыл рот и «кричал» уже там — в темноте — «освободите!», знал, что пришелец слышит и понимает. Чужак плевать хотел на желания землянина. Голос пробился сквозь крик…
Шнуры распутались, отступили. Андрей и Митька лежали на земле и не шевелились. Капсула поднялась метров на пять, зависла на пару секунд и исчезла…
Андрей вдруг захохотал, так, что птицы сорвались с яблони. Гоготал, ржал в истерике.
— Дядь Андрей, ты с ума сошел? — тормошил целый и невредимый Митька.
— Обманщик твой Орик! Трус! Понимаешь?! — заливался Андрей. — Он ребенок! Такой же, как ты! — Верзин сел, обхватил колени, трясло, но он смеялся. — Ничего ему не грозило, разве что порка! Вот чего Орсаг боялся. Энергия иссечения, тьфу! — Андрей поглядел на часы, усмехнулся злорадно: — Минут двадцать потерпит…
Совещание затянулось. Босс напрягал складку. Птицын нес чушь. Андрей нервничал: Митьке-то в обед посылку с обещанным планшетом отправил, а еще нужно купить цветы для Маши.
Верзин встал, пошел к плану, отодвинул Птицына:
— Вот здесь — ошибка, — взял указку, объяснил.
Повисла тишина. Босс сломал карандаш. Бледный, с вытянутой физиономией Птицын не тайно, а при всех протянул ладонь.
«Какие же мы… маленькие. Боимся, что отшлепают», — хмыкнул Андрей.
В окне-колодце загорелась первая вечерняя звезда.
Сила лю
В войне жизни самое мощное оружие — гнев, порождённый жаждой мести. И одновременно самое уродующее, ослабляющее, разрушительное оружие в людском арсенале, делающее берсеркером своего обладателя.
Х. Эллисон
— Почему здесь нельзя купаться, Мыта? — Тыр перегнулся через перила дрожащего моста и глядел вниз, где далеко-далеко в чёрной воде отражался и он сам, и дробящаяся бликами изнанка ветхого сооружения.
— А ты хочешь? — усмехнулась Мыта и на всякий случай ухватила Тыра за край жилетки.
Старая подвесная дорога — ненадёжная на первый взгляд, но крепкая, со сквозными пролётами, с низким ограждением, с отошедшими кое-где от основы креплениями — тянулась через огромное озеро и терялась в густых зарослях берегов. В озере не водилась живность, а трава вокруг вырастала и сохла, превращаясь в покрытые чёрными пятнами плесени соломенные стены. Вода — неподвижная, тягучая, тёмная, словно в ней утонула безлунная ночь, — лишь изредка тревожилась каплями дождя да случайной рябью от упавшей с высоты щепки.
Они стояли на самой середине, где мост колебался сильнее всего. Детей специально приводили сюда — бояться. Иногда такие эмоции необходимы, чтобы уничтожить другие — куда более неприятные.
Мыта — опытная наставница, не случайно старейшины доверили ей Тыра, с непоседливостью которого даже родичи не справлялись.
— Я бы прыгнул! — рисовался подопечный. — Поглядел бы, что там — на глубине.
— Известно же. Там осколки зеркала Правды и Лжи, кто до них дотронется, тот останется на дне. — Нянька пугала, конечно, но была не далека от истины.
— Почему, Мыта? Расскажи, — заканючил Тыр. — Я слышал про зеркало, но подробностей не знаю.
Наставница прикинула — пора ли? Решила, что скрывать правду от любопытного подростка больше нельзя, вздохнула:
— Только на берегу, ладно?
Тыр и Мыта, взявшись за руки, добрались до суши и нашли уютную полянку с удобными кочками в стороне от опасного озера.
— Так вот… Давно это было… — нянька потихоньку и сама увлеклась поучительной и не имеющей решения историей. — Они пришли неизвестно откуда и исчезли неизвестно куда…
Пиво было настолько свежим, что пена заливала круглую поверхность стола и капала на пол. Только кому до этого дело, когда есть хорошая компания и такие разговоры, от которых не заснуть до утра.
Даже трактирщик — желтолицый и узкоглазый Ли Си Цын — перепоручил обслуживание других клиентов помощникам, а сам торчал возле, слушая, подливая пиво в кружки из запотевшего кувшина и вставляя изредка пару-тройку слов.
— Говорят-то, Аринья-птичница, ну вы ж её знаете, скрюченная такая, с бородавкой у носа, попросила у них любви неземной-то до гроба, — рассказывал водовоз Илько — рыжий зеленоглазый мужичонка лет пятидесяти с хитрым лисьим взглядом и носом уточкой, — а еще бают, что и дитенка-то…
— Кто ж на неё позарится? — вклинился трактирщик, вновь заполняя кружки. Женщин в поселении меньше, чем мужчин, но и в этом случае на Аринью-птичницу желающих не находилось.
— А вот-то и позарился! — обрадовался водовоз возможности удивить компанию. — Сосед её, Адриян! Через два дня от жены-то ушел, под бочок к Аринье перебрался.
— Погоди, — заерзал от волнения старый пастух по прозвищу Гымза, не расстающийся с крючковатой походной палкой даже за столом, — это не тот Адриян, которого весной схоронили?
— Тот самый! Неделю, говорят, они из постели не вылезали, аж пар от дома шел, как от бани-то, а потом всё — спёкся мужик, выдохся! Вот тебе и до гроба — любовь-то! Не отказали, стало быть, птичнице в просьбе. — Илько освежил пересохшую глотку пивом.
— Аринья брюхатая ходит, — удостоверил рассказ водовоза кряжистый кузнец Лекса и пожал мощными плечами.
— Братцы, это еще что! — принял эстафету старый Гымза. — Мой напарник — пастух дед Олесь — пошел к ним и попросил ни много ни мало вернуть умершую лет как пять уж жену — Алёну. И что вы думаете? Вернули! Да только не бабку, а вроде бы как у него дочь на стороне обнаружилась и объявилась вдруг — вылитая покойница. Олесь на нее не надышится, и забыл уже, чего просил-то.
Кузнец снова встрял:
— Значит, не все худо? Есть и благо?
Никто ему не ответил, только ясноглазый, пшеничноволосый врач Джонни из Черёмушек, худой до синевы, передёрнулся весь, прошептал:
— Страшновато… чего уж там…
— Я вот слышал, что мэру нашему знания дали — как нами управлять, — поддакнул трактирщик Ли Си Цын.
— Трудно сказать, — задумался Гымза, — чем нам всем это еще откликнется…
Тут требуются пояснения — о чём, собственно, рассуждала тёплая компания.
Поселение Нью-Эльдорадо образовалось лет тридцать тому назад.
Храбрые колонисты быстро освоили плодородные, но никому не нужные земли далекой от Земли планеты, оценили богатство лесов, полей и рек, осели накрепко, и скоро численность значительно возросла, да так, что невозможно было уже знать всё и про всех.
Жили большими группами, разбившись по самым разным признакам: появилась на окраине Кузнецкая слобода, где селились не только кузнецы, но и пастухи, гончары и кожевенники. Улицу с древним названием Куанмен основали китайцы — держатели лавочек, трактиров, швейных мастерских. В центре — Деловом квартале — дома побогаче, дороги получше — это вотчина политиков, управленцев, дельцов. Впрочем, дома у всех были хорошие — благо, дерева кругом много. Национальность нигде значения не имела — это пережиток прошлого. Правда, под влиянием ностальгии образовались в Нью-Эльдорадо и Пятая авеню с единственным пока музеем, и Пикадилли, улица Красных фонарей и даже вездесущие Черёмушки, где проживали врачи и учителя.
Существовали колонисты бедно, работали много и тяжело, но радовались: проверками никто не достаёт, налоги божеские, в армию не призывают и армией не нападают.
Однако некоторое время тому назад появилось на границе поселения странное сооружение — деревянный куб с одной-единственной дверью. Вот вчера на этом месте ничего не было, а утром — на тебе! — стоит, будто испокон века, даже брёвна в землю вросли, местами мохом покрылись. Смельчаки наведались и… ушли — озадаченные и обеспокоенные.
В кубе обитали удивительные пришельцы: о себе ничего не рассказывали, никого не трогали, никуда не совались, в свет не выходили, напротив, привечали всех, помогали, чем могли. А могли они — исполнить заветное желание, только одно, самое главное.
Скоро слух об инопланетянах — никто не сомневался, что обитатели куба прибыли каким-то образом с далёких звёзд, — облетел всех, и потянулись к кубу поселенцы, кто уж очень хотел, чтобы заветные мечты сбылись.
И они сбывались.
Не всё было так печально, как расписывали завсегдатаи трактира.
Одному гончару пришельцы вывели со щеки огромное родимое пятно — ходит теперь довольный, белолицый, женился недавно, говорят. Ещё ходили слухи, что банкир Мецель (это нынче он банкир, а раньше мало кому известный ткач) тоже просил у пришельцев богатства и возможности не работать физически — ручками. Да и коров у Зиты-индианки прибавилось не случайно. Ну не плодятся так быстро коровы-то!
Пожалуй, больше всего велось пересудов о несчастной любви бастарда Трисдана — незаконного сына мэра Нью-Эльдорадо Дарика Корнуэльского. Мэр не признал наследника и делал вид, что не интересуется судьбой молодого оружейника. А Трисдан влюбился в Изольдину, которая собиралась замуж за законного отпрыска Дарика — низкорослого и золотушного Марка. Дочка советника Изольдина была красавицей: чёрные косы до земли, огромные глазища темнее ночи, губы макового цвета, кожа белая, как туман над рекой. И вроде ей тоже полюбился оружейник Трисдан, да родители воспротивились неравному браку. Вот тогда и отправился бедный парень к пришельцам. О чём он их просил — никому не известно, но всем ведомо: конечно, о браке с Изольдиной! Недели не прошло, вдруг объявили о свадьбе красавицы с Марком-золотушником. Как?! Почему?! Ведь просил же Трисдан!
Говорят, когда на свадьбе подняли белую фату Изольдины, она вся чёрная была от горя… И Трисдан чёрный… да только не от горя, а от того, что в лесу верёвку через сук перекинул и повесился. Записку ещё оставил, мол, просил я у пришельцев счастья Изольдине, так всё и вышло.
Осерчали тогда мужики, уж больно любили оружейника в округе, пошли к кубу — разбираться…
— Я слышал, ничего у них не вышло, — сказал Ли Си Цын, в очередной раз наполняя кружки.
Кузнец Лекса, широкий и низкорослый, как пень, с руками в буграх мышц, буркнул: