Идти на звук я не собирался — мало ли как тут заманивают доверчивых жертв, но ноги сами вывели на край овражной прогалины, а за нею… Мама моя! Я осторожно выглянул из-за кустов и увидел монстра.
Огромная туша — размером с четыре хороших шкафа — лежала, видимо, на животе. Она была покрыта белой шерстью или перьями — не разобрать, на меня смотрела вытянутая «баранья» морда, которую вместо рогов венчали уши древней игрушки Чебурашки, кожаная бежевая носопырка, тоже бежевая складка губ, черная сомкнутая линия глаз. Именно эта туша и издавала жалобный, ковыряющий душу звук «и-и-и-и-и-и-и-и-и», а еще она колыхалась, словно медуза.
Я сделал пару шагов в сторону, снова выглянул. Да. Теперь я понял, что произошло. Зад туши накрыт свалившимся стволом дерева — нехилым по объему. Больно, конечно. Вероятно, дерево придавило монстра и раздробило лапы, если они у него есть — передних, во всяком случае, я не видел.
«Э, парень, вряд ли чем могу помочь», — подумал я, на автомате отнеся чудовище к мужскому полу. Существо вдруг распахнуло глаза, и я замер. Это… Это надо видеть, словами не передать. Огромные, с велосипедное колесо печальные очи с длиннющими спицами-ресницами — мокрыми, глянули прямо на меня. Полыхнул нежный голубой цвет с темным пятном зрачка.
Не знаю, что случилось, куда исчезло чувство осторожности, но через две секунды я уже стоял рядом с существом, всматривался в потрясающие жалобные глаза и трогал нашлепку носа со словами:
— Больно тебе, парень?
— Бо-ль-но те-бе па-ре-нь…
Я подпрыгнул на месте. Это кто? Местный попугай?
— Больно тебе… больно тебе, — твердил монстр певучим, немного механическим голосом, похожим на женский.
— Погоди… — я поднял руку, и туша тотчас умолкла.
— Ты кто? Ты разумный? — глупость, конечно, сказал, но как-то само вырвалось.
— Больно, — повторил он.
Я не успел отреагировать, как из шерстяной копны высунулись две тонкие лапы, покрытые белесой шерстью, на концах по четыре пальца, снабженных когтями величиной с книгу. Одна обхватила бедро, а другая… Другая лапа вдруг прикоснулась осторожно, погладила по груди, замерла, снова погладила, и обе «руки» убрались обратно в шерсть.
— Сейчас… — я засуетился, — сейчас попробуем что-нибудь сделать.
Что я мог сделать? Вот бы тут команду космического крейсера — две минуты, и существо было бы освобождено. Дерево мне не поднять — факт. Все же я толкнул его ногой.
К моему удивлению, ствол покачнулся. Я обрадовался, отломил толстую сучковатую ветку и стал действовать ею, как рычагом. Через час пыхтения усилия увенчались успехом — я умудрился сдвинуть ствол и скатить его с лап монстрика.
Все это время я разговаривал с ним. Конечно, он ничего не понимал, но мне почему-то было так важно сказать, чтобы он терпел, чтобы не отчаивался. Я пел песни, подбадривая, прежде всего, себя, болтал без умолку, рассказывая обо всем на свете: о космосе, о работе художника, о прекрасной девушке Марте и друге Сереге.
Как только я вытер пот со лба, существо тоже заговорило:
— Парень?
Мне послышалось, или в его голосе явно прозвучала вопросительная интонация?
— Не… больно… — сказал он, вздыхая совсем по-человечески. — Серега будет рад… и Марта…
Вот это да! Он усвоил произнесенные мною слова. Мало того, он смог из них сформулировать предложения. Вполне разумные. Но это я осмыслю потом — теперь нужно заняться его ножками.
Для такого большого существа ножки были маленькими — толщиной с нашу березу, но короткие — не больше метра. И как он на них ходит-то?
— Перебинтую, ладно? — зачем-то спросил я.
Барашек, — а монстр был очень похож на огромного барашка в помеси с медузой — незамедлительно ответил:
— Бин… — он немного замешкался, — туй…
Ух ты, он еще и морфемы распознал! Теперь я не сомневался, что передо мною разумное существо. Биолог Герман плясал бы от счастья — первый же контакт! Но добраться до своих оставалось мечтой.
Я сломал две толстые ветки, насобирал листьев, каждый из которых мог бы с успехом заменить крыло походной палатки, каких-то ползучих растений, подобных земным лианам. Соорудив немудреные шины, я вновь очутился перед мордой «барашка»:
— Как ты, малыш?
— Есть только миг между прошлым и будущим, — пропел «малыш» величиной с четыре шкафа, но трудно иначе называть существо, которое ты практически спас. Барашек неуверенно добавил: — Именно он называется жизнь.
— Ты прав, — расчувствовался я, — все же кто ты?
— Все же я дуль.
Дуль… Понятно, что ничего не понятно.
— А ты? — спросил барашек.
— Я? Человек — Тим, Тимофей.
— Ты един в трех?
— Нет, не бери в голову, просто Тим. — Вот бы сюда лингвиста Марту, она бы вмиг нашла с ним общий язык.
— Простотим, — малыш вдруг по-земному захныкал, — есть хочу…
Я, между прочим, тоже.
Сухой паек барашка не устроил, мандариновый компот пришелся по вкусу, но что такое два литра для такой туши? С трудом проглотив саморазогревающиеся консервы, я огляделся — и чем его кормить?
Он помог, указав лапкой на разлапистый куст. Я сорвал. Барашек устроил нечто в виде плача. Да что такое? Из невразумительных объяснений я все же понял, что должен перетереть эту флору. Это как? Я попрыгал на сорванном кусте, потоптался, задом даже поприминал, ругаясь про себя, измочалил, короче, всю листву, но именно в таком виде куст употребился монстриком на ура…
Несколько суток по земному времени барашек не мог тронуться с места. О чем мы только ни говорили! Я рассказывал ему о Земле. Рисовал в блокноте города, дома, портреты, вещи… космический корабль…
Помню беседу о государствах — ну никак он не мог понять, что такое «страна», «власть», «деньги». О политике малыш сделал странный вывод:
— А… когда ты имеешь то, чего нет у других, но что им нужно, и при помощи этого ты просишь их сделать то, что нужно тебе?
Я сомневался насчет «просишь», однако поправлять не стал, больно тема скользкая для обсуждения разными формами жизни.
Не менее интересным был разговор о родителях. Я скучал отчаянно не только по команде корабля, но и по Земле, по маме и отцу, которых давно не видел, а потому часто их рисовал.
— Мама — это то, от чего ты отделился, — как-то заметил малыш. — А папа кто?
— Папа? Ну… это… человек, помогающий отделиться, — почему-то сведения о хромосомах не представлялись мне важными. — Он потом помогает отделенному существу расти, развиваться. Если только способен, да… — запинаясь, ответил я.
— Ты папа? — передние лапки барашка сплелись в восхищенном жесте.
— Нет, я еще… нет.
— Но ты же мне помогаешь развиваться?!
— Ах, в этом смысле? Ну, наверное.
— У меня нет папы, — глаза барашка увлажнились, — и ни у кого нет.
Надо сказать, я мало понял из того, что он рассказывал о своем обществе, ведь малыш пользовался лишь моими словами. И фраза «у нас мама — капитан политики сущего» мне ни о чем не говорила.
Он долго не мог понять, что такое «имя», в его разумении значения слов «человек» и «Тим» оставались едиными. Когда же малыш уяснил, что Тим, и Марта, и Сергей, Ян, Герман — слова, принадлежащие только их носителю (я умолчал, что они могут и повторяться), он пришел в восторг, стал издавать странные квохчущие звуки. Так я понял, что барашек умеет смеяться.
— Меня зовут Дуль, Дуль меня зовут… Человек Тим не забыл? — спрашивал малыш время от времени, озабоченно склонив огромную голову и шевеля ушами. Я заверял его в этом, и он счастливо вздыхал, обдавая меня запахом травы.
Иногда Дуль капризничал и требовал мандаринового компота. Убедившись, что я его не вырабатываю, он начинал хлюпать носом, и я переводил разговор на другое.
Немало волнений вызывали истории о живописи. Барашек не представлял, что такое «художник», а когда понял — восхищению не было предела. Он пробовал рисовать в блокноте, но, кроме вихлястых линий и закорючек, у него ничего не получалось. Малыш снова начинал плакать, а я принимался его кормить, потому что вид голубых печальных глаз лишал силы воли.
Если я правильно посчитал, Дуль был старше меня лет на сто, но по меркам этой планеты — малышом, по земным — лет пяти, не больше, однако смышленый не по годам (или не по земному, наверное). Дуль запоминал мгновенно слова, вычленял морфемы и строил словоформы, ассоциативное мышление тоже не было ему чуждо, как и логика, иносказания он расшифровывал мастерски, и ему ничего не стоило бы писать стихи, если бы он захотел…
На пятые сутки мы пошли. Вернее, пошел я, а он пополз рядом, отталкиваясь лапками и указывая путь. Если я все правильно понял, шли мы к городу цивилизации дулей, а уж что там меня ждет — одному богу известно. Двигались медленно, малыш часто отвлекался. Мне то и дело приходилось очищать его шерсть от цепляющихся растений, извлекать из лапок колючки и оттаскивать от рассматривания бабочек. В душе я надеялся, что именно дули помогут мне попасть назад к крейсеру.
Паек кончился еще в первый день пребывания в лесу гигантских деревьев, я жевал вместе с Дулем растения, которые он выбирал, и пил воду из ручейков, при этом совершенно не чувствовал себя голодным.
Я пытался выяснить, почему его никто не ищет, но малыш или скрывал причину, или же, скорее всего, не мог объяснить. Для рассказа о собственном городе барашку не хватало слов — «большой дом», «большая мама», «большой камень», «большая вода» мешались в его речах с фразами из земных песен, которые я напевал себе под нос.
Ночью мы отдыхали. Нисколько уже не боясь огромного малыша, я зарывался в мягкую белую шерсть и сладко спал до самого утра.
Днем я был настороже, он — нет. Я так и не смог объяснить барашку, что такое «хищник». К удивлению, помогла древняя игра «камень, ножницы, бумага». И однажды Дуль насторожился, замер, уши встали торчком, кожаный нос смешно задвигался. Он молча показал, как ножницы режут бумагу, и мы тихонечко миновали опасное место. Тихонечко! Мне казалось, что ломимся сквозь чащу, как стадо слонов. Однако я догадался, что хищников в нашем земном понимании тут нет, но есть странные формы жизни, которые лучше обойти стороной.