Фёдор поздоровался с подругой своей бабушки. А Эля никого не слушала. Она побледнела и встала. Грипп лежал с закрытыми глазами без признаков движения.
— Бедная кроха, — всхлипнула доктор и дотронулась пальцем до холодной тушки, — это я во всём виновата.
— Кроха, — скривился Фёдор, — Да жив он. Объелся плесени из моего холодильника и заснул.
От разговоров Грипп проснулся и зевнул во всю обезвреженную пасть. Эля завизжала, одной рукой подхватила питомца, а второй крепко сжала учёного.
— Поосторожнее, — захрипел Фёдор, но не сделал попытки отодвинуться.
Эля покраснела, отпрянула и засуетилась над гриппом.
— Кто ж такую возьмёт, — с грустью протянула Виолетта Степановна, разглядывая, как внучка сюсюкается с болезнетворной зверюгой.
— Я рискну, — вздохнул Фёдор и приобнял Элю с гриппом.
— Решили всё за меня, — фыркнула доктор. — А у меня уже есть семья.
Свирестелочкин вздохнул, но руки не убрал.
— Ладно уж, — смилостивилась Эля и улыбнулась учёному, — потеснимся. Правда, бабуль?
— Не зря я всё-таки съездила к Зоеньке, — Виолетта Степановна смотрела на детей с умилением. — Может ещё и внучка у неё попросить?
— Виолетта Степановна! Бабуль! — одновременно закричали Эля и Федя.
— Ладно, ладно, шучу, — отмахнулась недавняя больная. И прошептала в подушку: — Попозже.
Елена Радковская
Живу в Екатеринбурге. Преподаю в университете. К.э.н., доцент. Пишу недавно, поэтому работ пока немного. Надеюсь, будет больше. Кое-что здесь: https://ficwriter.info/polzovateli/userprofile/SBF.html
Небо цвета океана
Русельф с силой выдохнул воздух, непроизвольно напрягся и заставил себя вдвинуться в глухое серое пространство коридора. В зловещем шорохе закрывающейся за спиной двери Русельфу почудился намёк на сочувствие, как будто тяжёлая каменная плита могла передавать эмоции оставшихся по ту сторону: тревогу, смущение, облегчение.
Впрочем, облегчение от того, что сейчас не их очередь — ненадолго. Через пять тысяч вдохов Русельфа сменят, и уже он станет наваливаться на дверь, запирая ее снаружи.
Пять тысяч вдохов. Их надо пережить и не сойти с ума. Не рехнуться — как те восемь несчастных, что сидят сейчас в одиночных камерах, расположенных вдоль мрачного коридора. Пятерых привезли сегодня, значит, ещё поживут, а вот трое здесь уже несколько суток, и их агония наверняка придётся на дежурство Русельфа. Освободившиеся места, скорее всего, сразу будут заняты новыми преступниками — камеры редко пустуют, особенно по весне.
Русельф угрюмо вздохнул и двинулся вперед. Пять вдохов — до конца коридора, ещё пять — обратно. Конечно, можно перемещаться и медленнее — или, наоборот, быстрее — здесь никто контролёра не ограничивает. Главное — быть внимательным и не допускать, чтобы осуждённые связывались с сознаниями соседей-заключённых, ну и, конечно, уберечь от преступных поползновений собственное.
Толстая кладка стен и перекрытий давила почти физически, отсекая заключённых — а заодно и тюремщиков — от внешнего мира. Никакие отголоски мыслей, сосредоточенные в Сфере разума расы, не пробивались сюда, в подземелье. Даже Русельфу, несмотря на мощный усилитель, чьи ленты перепоясали всё тело, было тяжело в этом каменном мешке. А уж отщепенцам в одиночках, утерявшим связь со Сферой, должно быть, вовсе невыносимо. Ведь для каждого дузла Сфера — это не просто общение с остальными представителями расы, это смысл, цель и поддержка, залог разумности жизни, а зачастую — и просто жизни.
Каждый дузл даже не понимал, не заучивал, а ощущал всем существом, что он — часть Сферы, органичная, необходимая, хоть и действующая автономно. Из нитей мыслей каждого дузла сплеталась общая ткань мышления расы — Сфера — средоточие желаний, целей, воплощений, надежд, радости. Средоточие жизни.
Сила, разум, сама жизнь — в единстве, отрыв — смерть.
Смерть не физическая, духовная, но, возможно, это ещё страшней. Дузлы не казнят своих преступников в прямом смысле слова, они просто лишают их связи со Сферой. Лишают доступа к общему разуму, а это равносильно безумию.
Ведь разве может разум развиваться в одиночестве? Разум — коллективное творение. Поэтому одиночное заключение для дузлов — самое страшное наказание.
Русельф нажал клавишу на стене, и под светом проявителя обозначились тянущиеся от дверей камер нити мыслей заключенных. Нити пятерых новичков, видимые как неровные световые дорожки или всполохи молний, метались быстро и нервно, обшаривая близлежащее пространство в поисках себе подобных. Впрочем, Русельф намётанным глазом контролёра видел, что скорость этих бесплодных метаний замедляется с каждым вдохом.
Ещё один вдох, следующая дверь. Несмотря на специально спроектированные большие расстояния между камерами, новички от страха и отчаяния иногда выбрасывали поразительно длинные и сильные мысле-нити. Каждый проход контролёра с закреплённым на боку смарт-щитом отсекал, отбрасывал те, что продвинулись слишком далеко.
Русельф знал, что некоторые контролёры позволяют соединиться соседним нитям и даже подпускают их к собственному усилителю связи со Сферой, но сам никогда не опускался до такого издевательства. Временная подпитка только длила агонию осужденных и, в итоге, усиливала их мучения.
В принципе, Русельф понимал товарищей: действительно, иногда попадаются такие преступники, которых хочется наказать сильнее. Например, сменщик рассказывал об учителе, который задал ученикам сочинение на тему «Роль личности в истории». Беспринципный, наглый, злостный подрыв устоев! Если каждая клетка, пусть даже существующая автономно, не станет действовать в интересах всего организма, а начнёт преследовать какие-то собственные цели — организм неизбежно умрёт. Это настолько очевидно, что даже не нуждается в пояснениях! А этот, р-р-р, «учитель» решил совратить самых юных, понимая при этом, что ручьи ядовитых мыслей вольются в общий сосуд, заражая всю Сферу.
Особенно ужасно, что это могло выясниться слишком поздно — ведь не достигшие зрелости особи не подключаются к общей Сфере. Юные дузлы учатся и общаются в своей, юниорской сфере. Их мысли и поступки контролируют лишь учителя и линейные кураторы, и они же несут ответственность за обучающихся. Даже родители в этот период общаются с детьми только вербально.
Когда возрастная линия — несколько десятков детишек — приближается к возрасту зрелости и готовится влиться в общую Сферу, куратор составляет список распределений. Каждый новый, теперь уже полноценный член общества будет трудиться на том поприще, где сможет принести наибольшую пользу.
Русельф невольно улыбнулся, вспомнив свой выпуск и предшествовавшее ему лихорадочно-ликующее возбуждение. Как они ждали своего распределения! Как мечтали слиться с остальными в Сфере! Сладкие мурашки пробежали по телу Русельфа отголоском давнего счастья. Подумать только, скоро он вновь переживёт этот торжественный миг, но теперь уже в роли гордого родителя: линия сына заканчивает учёбу и готовится к выпуску. Русельф сентиментально вздохнул и тут же нахмурился. Невыносимо даже представить, что на пути его сына мог попасться такой вот «учитель»-изменник!
Контролер, в чьё дежурство привезли того «учителя», мучил его всю смену — не смог удержаться. Некоторые из сменщиков — тоже. Так что те несколько дней, что бывший учитель провел в камере, растянулись для него, наверное, на сто лет. Сто лет одиночества — но не полного, когда усталый, истерзанный разум постепенно скатывается в благословенное небытие, а рваного, дёрганого, с издевательскими подачками, от которых невозможно отказаться — как от глотка воды, поднесённого умирающему от жажды под палящим солнцем.
Самое страшное в одиночестве — понимание, что не-одиночество где-то очень близ-ко.
Русельф поёжился. Нет, общество не жестоко, оно просто защищает себя. Во имя общего блага.
Тусклый свет возле одной из камер замерцал и померк: кто-то из «стариков» сдулся. На глазах Русельфа последняя истончившаяся нить обмякла, скукожилась и судорожными рывками втянулась под дверь.
Русельф поднял лежащий у стены шланг и толкнул дверь камеры, за которой только что прекратилась мыслительная деятельность. Дверь — легкая, чтобы контролер мог справиться в одиночку — открывалась только внутрь, и запорное кольцо располагалось лишь снаружи. Русельф решительно шагнул в камеру, агрессивно направив насадку шланга на узника.
В центре камеры, на покатом каменном полу, лежал обессиленный преступник. Белёсые двигательные отростки беспомощно подёргивались, надглазная бахрома повисла блёклой тряпкой. Узник направил на Русельфа абсолютно бессмысленный взор, тело слабо шевельнулось — скорее всего, конвульсивно… Это уже не дузл. За несколько дней изоляции когда-то бунтовавшее сознание угасло, хотя тело продолжало жить. Но мятежник уже не сможет отравить или заразить окружающих преступными мыслями.
Русельф ещё с юности глубоко проникся аналогией, при помощи которой им объясняли появление отщепенцев, не желающих жить по прекрасным законам их счастливого общества. С физиологической точки зрения рождение клеток, противодействующих организму — это мутация. Сбой природной программы, как опухоль. Лечить — перевоспитывать — такие клетки безнадёжно. Больные клетки нужно просто удалить, освобождая место для новых, здоровых. Точнее, регулярно удалять, поскольку опухоль даёт метастазы.
С невольным возгласом омерзения Русельф дёрнул рычаг на шланге, и мощная водя-ная струя ударила в пол перед осужденным. Даже сейчас Русельф подсознательно старался не причинять физического вреда существу одной с ним расы.
Бурный поток вспенился волной, высекая брызги. Вода без усилий подхватила об-мякшее тело не-дузла и, стекая по наклонному полу к дальней стене камеры, вынесла полу-прозрачный студенистый комок в широкую сточную трубу.
Через пару сотен вдохов большая прямая труба донесёт свою жертву до океана и вы-плюнет её в солёную теплую воду. Где безмысленный и бестревожный кусок плоти будет ещё долго плавать, автоматически совершая бездумные вдохи. И обжигать ядом неосторожных.