Фрэнсис, как ни странно, огорчилась. Может, в понедельник? Нет, в понедельник не получится, и в четверг тоже. Конечно, она всегда может пойти одна. Или пригласить подругу. У нее ведь есть и другие подруги, кроме Кристины. Например, Маргарет Лэмб, что живет через несколько домов от них. Или Стелла Ноакс, одноклассница, – Стелла Ноакс, с которой они однажды на уроке химии так хохотали, что обмочили свои фланелевые панталончики. Но Маргарет вечно такая серьезная, аж с души воротит. А Стелла Ноакс теперь стала Стеллой Рифкинд, и у нее двое малышей. Конечно, можно взять детей с собой – но будет ли тогда весело? В прошлый раз не было. Нет, лучше пойти одной.
До чего же печально, что она в своем вполне уже зрелом возрасте по-прежнему расстраивается из-за такой ерунды. Фрэнсис вяло ковырялась вилкой в тарелке, мысленно представляя, как Кристина и Стиви сейчас весело поглощают какие-нибудь паршивые макароны, или жареную рыбу с картошкой, или просто бутерброды с сыром, а после отправятся на познавательную прогулку в Вест-Энд: на лекцию какую-нибудь или на концерт, самые дешевые места в Уигмор-Холле, куда Фрэнсис с Кристиной часто хаживали.
Она немножко повеселела, когда в половине восьмого мистер и миссис Барбер ушли из дома, судя по всему надолго. Едва постояльцы ступили за порог, Фрэнсис настежь распахнула дверь гостиной, прошла в кухню, вернулась обратно в холл, поднялась и спустилась по лестнице, упиваясь сознанием, что ни с кем по пути не столкнется. Она зажгла своенравную колонку и набрала ванну, а потом, лежа в воде, вызвала в себе чувство собственности и распространила на весь дом. Оно ощущалось почти физически – как облегченный вздох, как расслабление напряженных нервов – в каждой свободной от жильцов комнате.
Но без двадцати десять Барберы вернулись. Фрэнсис вздрогнула от неожиданности, когда хлопнула входная дверь. Мистер Барбер сразу направился в туалет и застал Фрэнсис на кухне, в халате и тапочках, за приготовлением какао. О нет, добродушно ответил он на ее удивленный вопрос; нет, они вовсе не раньше, чем собирались. Они с Лилианой ходили пропустить глоточек-другой с одним его товарищем – старым армейским другом, который хотел познакомить их со своей невестой… Не замечая или не желая замечать, что Фрэнсис не проявляет интереса к разговору, молодой человек занял свое обычное место у двери судомойни.
– Девушка просто святая, – продолжал он. – Ну или не знаю… охотница за деньгами. Бедняга потерял обе руки, мисс Рэй, вот по сих. – Он провел ребром ладони по локтю. – Ей придется кормить его с ложки, брить, причесывать – в общем, все за него делать. – Он не сводил с Фрэнсис пристальных синих глаз. – Уму непостижимо, правда?
В словах мистера Барбера содержался намек, очевидный, как кукушка, выскочившая из часов с разинутым клювом. Фрэнсис не хотела, чтобы он продолжал в подобном духе. Хотела, чтобы он убрался с кухни. Она ясно видела себя со стороны: домашний халат, влажные волосы, рассыпанные по спине, голые ноги, покрытые пушком. Она скованно ходила взад-вперед между кухонной стойкой и плитой, мысленно повторяя: «Уходи, да уходи же». Но мистеру Барберу, казалось, нравилось наблюдать, как она хлопочет. От него явственно пахло пивом и сигаретами. И лицо раскраснелось, отметила Фрэнсис. У нее было чувство – возможно, ошибочное, – что неудобное положение, в котором она оказалась, забавляет постояльца.
Наконец он вышел во двор. Фрэнсис вымыла ковшик из-под молока, отнесла какао в гостиную и, протягивая матери чашку, сказала:
– Меня сейчас мистер Барбер поймал в кухне. До чего же неприятный тип! Я честно старалась проникнуться к нему симпатией, но…
– Мистер Барбер? – Мать, до прихода Фрэнсис дремавшая в кресле, поерзала и приняла более чинную позу. – А мне он уже начинает нравиться.
– Шутишь? Ты хоть видишь его когда-нибудь?
– О, мы с ним, бывает, болтаем о том о сем. Чрезвычайно вежливый молодой человек. И такой веселый!
– Назойливый как муха. Не представляю, как миссис Барбер угораздило с ним связаться. Такая милая женщина, совсем не чета ему.
Они говорили вполголоса, особым секретным тоном, предназначенным для разговоров о постояльцах.
Мать дула на какао и не отвечала.
– Ты не согласна? – спросила Фрэнсис.
– Ну, – наконец отозвалась мать, – миссис Барбер не производит на меня впечатления образцовой жены. Она могла бы, например, уделять больше внимания своим домашним обязанностям.
– Образцовой жены? – повторила Фрэнсис. – Домашним обязанностям? Звучит очень уж по-викториански.
– Мне кажется, в наши дни слово «викторианский» употребляют для того лишь, чтобы умалить различные добродетели, которыми люди не желают утруждаться. Я вот всегда следила, чтобы дом содержался в идеальном порядке для твоего отца.
– Вообще-то, это Нелли и Мейбел содержали дом в идеальном порядке для тебя.
– Ну, слуги не сами со всем управляются – будь у нас прислуга, ты бы хорошо это понимала. Они требуют неусыпного внимания и надзора. И я всегда садилась за завтрак с твоим отцом нарядно одетая и с улыбкой на лице. Такого рода вещи для мужчины очень много значат. А миссис Барбер… знаешь, меня удивляет, что утром она снова ложится в постель, едва муж за порог. А когда все-таки берется за хозяйственные дела, такое впечатление, что делает все второпях, тяп-ляп, лишь бы поскорее закончить и провести остаток дня в праздности.
Фрэнсис думала про миссис Барбер то же самое, причем с завистью. Она открыла рот, собираясь поддакнуть, но потом решила промолчать. Она запоздало заметила, какой усталой выглядит мать сегодня вечером. Шеки у нее казались дряблыми и сухими, похожими на мятые застиранные тряпицы. Она пила свое какао целую вечность, затем отставила чашку, положила руки на колени и довольно долго сидела так, неподвижно глядя в пустоту и с бумажным шорохом потирая пальцы.
Минут через десять они встали и засобирались спать. Фрэнсис немного задержалась в гостиной, чтобы прибраться и увернуть свет, а потом, зевая, вышла в холл. На подходе к кухне она вдруг услышала вскрик, то ли испуганный, то ли огорченный, и бегом бросилась в судомойню, откуда тот донесся. Мать в ужасе пятилась от раковины, под которой, в темноте, что-то судорожно шевелилось.
Пару недель назад в доме завелись мыши, и Фрэнсис поставила мышеловки. И вот наконец одна мышь попалась – но крайне неудачно. Ей придавило и раздробило задние лапки, и она отчаянно пыталась вырваться.
Фрэнсис шагнула вперед.
– Так, ладно. – Она говорила спокойно. – Сейчас все сделаю.
– О боже!
– Не надо, не смотри.
– Может, позвать мистера Барбера?
– Мистера Барбера? Зачем? Я сама справлюсь.
При приближении Фрэнсис зверек запаниковал еще сильнее – забился, задергался, лихорадочно заскреб тонкими передними лапками по пружине капкана. Отпускать мышь на волю не имело смысла: слишком тяжело она покалечена. Но Фрэнсис не хотела, чтобы несчастный зверек долго мучился. После минутного колебания она набрала в ведро воды и бросила туда мышеловку вместе мышью. На поверхность воды поднялся единственный серебристый пузырек и тонкая струйка крови, похожая на темно-красную ниточку.
– Какая гадость эти мышеловки! – воскликнула мать, все еще расстроенная.
– Да, бедняжке не повезло.
– А теперь что с ней делать?
Закатав рукав, Фрэнсис достала мышеловку из ведра и потрясла, стряхивая с нее воду.
– Отнесу во двор, на компостную кучу. А ты ложись.
От воды мышиная шерстка слиплась острыми сосульками, но в смерти своей крохотный зверек – с зажмуренными от боли глазами и отвисшей челюстью – вдруг приобрел черты почти человеческие. Фрэнсис осторожно вытащила мертвое тельце из мышеловки и взяла за хрящеватый хвост.
На вешалке у задней двери висели старые плащи, а под ней стояла разная старая обувь. Фрэнсис решила обойтись без плаща, но вот трава наверняка сырая – она всунула ноги в галоши, когда-то принадлежавшие брату Ноэлю, и вышла во двор. С болтающейся в руке мышью, она прошлепала через лужайку и стала пробираться по мощеной дорожке в глубину сада.
В одном-двух окнах соседнего дома горел свет, но в саду, огороженном высокой стеной, росли громадные липы, косматые кусты лавра и гортензии, а потому было почти совсем темно. Фрэнсис, постоянно ходившая по этой дорожке, сейчас полагалась не столько на зрение, сколько на общие ощущения. Приблизившись к деревянному заборчику перед компостной кучей, она перекинула через него крохотный трупик. Он приземлился с мягким, еле слышным стуком.
И затем наступила тишина – глубокая-глубокая тишина, какая порой сгущалась или опускалась здесь, на Чемпион-Хилл, даже при свете дня. В такие минуты округа казалась вымершей, и просто не верилось, что совсем рядом находятся дома, где живут семьи и слуги; что за дальней стеной сада тянется шлаковая дорожка, которая через полсотни шагов выводит на улицу, самую обычную улицу с грохочущими трамваями и автобусами. Фрэнсис вспомнила о своей сегодняшней прогулке по Вестминстеру, но воскресить впечатления не смогла. Все отступило куда-то далеко-далеко. Кирпичные стены, мостовые, люди – все растаяло, растворилось бесследно. Остались только деревья, кусты, незримые цветы, ощущение скрытой растительной жизни под землей.
Внезапно Фрэнсис стало жутковато. Она запахнула халат на груди и повернулась к дому.
Тотчас же она заметила что-то в темноте, какой-то прыгающий огонек. А секунду спустя учуяла запах табачного дыма и поняла, что это тлеющий кончик сигареты. Фрэнсис перефокусировала взгляд и различила смутную фигуру.
В саду был кто-то еще.
Она тихо взвизгнула от испуга и удивления. Но это оказался всего лишь мистер Барбер. Он подошел, смеясь и извиняясь, что напугал.
– Я подумал, не торчать же дома в такой чудесный вечер, – сказал он. – Не хотел заговаривать с вами, беспокоить лишний раз. Надеюсь, вы не против, что я брожу тут, по саду?
На мгновение Фрэнсис захотелось ударить его. Кровь шумела у нее в ушах, и она вся дрожала как осиновый лист. Она думала, постояльцы давно легли спать. Должно быть, мистер Барбер гуляет здесь уже… с полчаса где-то. Ей стало неприятно при мысли, что он болтался поблизости, пока она стояла у компостной кучи, забыв обо всем. А потом еще и взвизгнула, вот стыдоба-то. Слава богу, в темноте хотя бы не видно, что на ней Ноэлевы галоши.