В первой половине дня заслушивались заключительные речи адвокатов. Первым выступал мистер Айвс, который в очередной раз перечислил все уличающие обстоятельства: угрозы и похвальбы подсудимого, дубинка, следы крови на ней и прочее. Расстройство Спенсера Уорда из-за слез невесты, сказал он присяжным, не значит ровным счетом ничего. Всем своим прежним обращением с ней он подтвердил крайнюю жестокость и низость своего характера. Что же касается алиби подсудимого… здесь тон мистера Айвса стал просто убийственным. Преданность миссис Уорд своему сыну столь велика, что иначе чем слепой и не назовешь. Сосед утверждает, что в роковую ночь видел парня дома; однако он признался в своей нечестности в других вопросах – и присяжным решать, насколько далеко простирается его нечестность. Вероятно, лучшее, что можно сказать о таком человеке, – это то, что за плату он согласится на любую работу…
Мистер Айвс говорил два часа без четверти. Ко времени, когда мистер Трессилиан поднялся и начал свою длинную речь в защиту обвиняемого, в зале уже становилось душно. Адвокату пришлось повысить голос, чтобы перекрыть покашливания и пошаркивания. Он глубоко уважает своего ученого коллегу мистера Айвса, сказал он, но в данном случае Суд Короны не справился со своей первостепенной обязанностью, состоящей в несомненном и бесспорном установлении вины подсудимого Спенсера Уорда. К чему, собственно, сводятся доказательства против него? У мисс Грей, главной свидетельницы по делу, такие нормы нравственности, что за нее любая панельная девица устыдится. Волосы и следы крови не имеют практически никакого значения. А все остальное – лишь догадки и косвенные обстоятельства. Присяжные могут быть твердо уверены всего только в двух моментах: во-первых, в том, что Леонард Артур Барбер был убит ударом по голове; во-вторых, в том, что преступник или преступники, нанесшие смертельный удар, до сих пор остаются на свободе. Сам обвиняемый предположил, что они сейчас «надрываются от хохота». Так это или нет, мистеру Трессилиану неведомо, но настоящие злодеи, безусловно, наблюдают за процессом с очень смешанными чувствами…
После обеденного перерыва, когда слово взял судья и Фрэнсис поняла, что он собирается вновь перечислить все до единого сухие факты, связанные с преступлением и полицейским следствием, и все до единого доказательства, представленные суду, на нее вдруг навалилась страшная усталость – не просто накопленная усталость последних нескольких дней, а бесконечное изнеможение, подобное тяжелому, невероятно тяжелому одеялу, неожиданно накинутому ей на плечи. Фрэнсис изо всех сил старалась слушать, но судья говорил гнусавым, надтреснутым голосом, довольно раздраженным, и она с изумлением поняла, сколь проще ей думать о каких-то посторонних вещах. Судья напомнил присяжным, что подсудимый, по собственному его признанию, человек вспыльчивый и ни разу не отрицал крайней своей неприязни к жертве… Тут Фрэнсис поймала себя на том, что пялится на мужчину, сидящего прямо перед ней: голова у него была повернута так, что она смотрела ему прямо в ухо и видела волоски внутри с налипшими на них комочками ушной серы. Она моргнула и перевела внимание на судью. Теперь он говорил о следах крови, обнаруженных на дубинке. Мистер Палмер, полицейский врач с огромным опытом работы, высказал мнение, что это человеческая кровь. Другой врач, с меньшим опытом, но все же вполне заслуживающий доверия присяжных, утверждает противное…
Здесь Фрэнсис снова отвлеклась: начала озираться вокруг, разглядывая людей в зале. Полицейский в штатском явно скучает, смотрит перед собой пустым взглядом, трогая пальцем то ли прыщ, то ли порез от бритья на подбородке. Мистер Трессилиан и мистер Айвс оба делают какие-то записи. Инспектор Кемп и сержант Хит тихо переговариваются; инспектор снял очки и протирает их; глаза у него сейчас, когда без стекляшек, кажутся голыми и беззащитными, как извлеченные из раковины моллюски. Лицо у Спенсера слегка опухшее, будто после бессонной ночи.
Фрэнсис вспомнились маленькие виселицы, начерченные мелом на доске: ну вот, человечек в петле уже почти дорисован. Она услышала мерное тиканье больших настенных часов, равнодушно отъедающих будущее, секунда за секундой. Если бы только Лилиана повернулась к ней… если бы хоть разок взглянула, как прежде… тогда бы полегчало, очень полегчало, и все стало бы гораздо проще.
Но Лилиана сидела совершенно неподвижно – в этом своем «хитиновом» пальто, с этой своей ужасной вуалью на лице – и смотрела в одну точку перед собой.
Наконец гнусавый голос умолк, а после долгой паузы зазвучал снова, уже с иной интонацией.
– Господа присяжные, вам были представлены все обстоятельства дела, – веско произнес судья. – Cейчас я попрошу вас удалиться для совещания. Имеются ли у вас какие-либо вопросы или возражения?
У Фрэнсис екнуло сердце. Ну вот, дело подошло к развязке! Все глаза устремились на присяжных, но нет, никаких вопросов у них не имелось. Они встали и вереницей покинули зал, ни разу даже мельком не взглянув на парня или на его мать и дядю.
Теперь оставалось только ждать, а ждать было негде, кроме как в самом судебном зале или в громадном холле, напоминающем неф кафедрального собора. После многочасового заседания в зале стояла страшная духота. Трое Барберов сразу вышли, и после минутной нерешительности Фрэнсис с Лилианой последовали за ними в холл и остановились, снова дивясь изобилию мрамора и фресок. Почему было не сделать интерьер поскромнее и поспокойнее, подумала Фрэнсис. С простыми белыми стенами, как в монастыре? От буйства красок у нее немного закружилась голова. Глядя на блестящий мраморный пол, она живо представила, как падает на него со звонким шлепком. Отец Леонарда, дядя Тэд и Дуглас расположились на одной из мягких скамеек. Соседняя скамейка пустовала, и Фрэнсис с Лилианой молча сели на нее. Вскоре из дверей зала появились мать и дядя Спенсера. Пряча глаза от Барберов, они разместились неподалеку. Дуглас пристально уставился на них, но обратился к отцу нарочито громким голосом:
– Все в порядке, папа. Долго ждать не придется. Присяжным и обсуждать-то нечего, верно?
Однако его уверенность оказалась обманутой. Прошло тридцать минут, сорок, пятьдесят, час… Лилиана хранила молчание, погруженная в свои мысли. Мягкая обивка скамейки, казалось, постепенно теряла упругость. Голоса и шаги приближались и удалялись. Из вентиляционной решетки слабо тянуло теплым воздухом. Если закрыть глаза, подумала Фрэнсис, впечатление такое, что сидишь в каком-то унылом, но самом заурядном муниципальном учреждении – на автовокзале, к примеру.
Но она уже привыкла к такому вот ожиданию – вялому, как растянутая резинка, и одновременно напряженному, как струна. Фрэнсис подумала обо всех вестибюлях, коридорах и приемных, где им с Лилианой приходилось сидеть и ждать со дня смерти Леонарда, обо всех казенных помещениях, не вполне общественных, не вполне закрытых. Все они существовали словно бы вне жизни, вне времени – своего рода чистилище. Не там ли сейчас находится Леонард? Она попыталась представить, кто же там состоит в штате персонала. Вероятно, бескрылые ангелы. И все до единого с точно таким выражением, какое она видела на лицах полицейских, привратников, матрон, надзирателей, клерков, судебных чиновников, которые вели ее сквозь кошмар последних двух месяцев, – бесстрастно-вежливые мужчины и женщины, которые каждый рабочий день видят человеческие трагедии и запросто отрешаются от них, прерываясь на чай или короткую прогулку.
Ах, сейчас бы чашку чая! Но далеко отходить нельзя: вдруг вернутся присяжные с вердиктом. Дядя Спенсера прошелся взад-вперед по холлу, будто по перрону в ожидании поезда.
– Начинает действовать на нервы, а? – мрачно произнес он по возвращении.
Барберы ощетинились и демонстративно отвернулись, но Фрэнсис подняла на него взгляд и кивнула, правда без тени улыбки. Разве могла она улыбнуться ему? Когда она вообще улыбалась в последний раз? Когда смеялась? Она уже и не помнила. Внезапно ею завладела ужасная мысль: что, если ей никогда больше не придется смеяться? никогда больше не придется петь, танцевать, целоваться, совершать легкомысленные поступки? никогда не придется гулять в саду, да и вообще нигде, кроме как в серых тюремных дворах? что, если она никогда больше не увидит детей, кошек, собак, реки, горы, вольное небо?…
Пузырь паники, надувшийся в груди, лопнул, проткнутый очередным гневным возгласом Дугласа. С лестницы донеслись шаги. Фрэнсис повернула голову, проследив направление его взгляда, и увидела мисс Билли Грей.
Должно быть, девушка явилась услышать вердикт. И похоже, пришла одна. Сначала она подошла к двери судебного зала и заговорила с дежурившим там полицейским. Он объяснил ей ситуацию и указал на скамьи для ожидания. Билли оглянулась, увидела Барберов, Уордов, Лилиану, но смело направилась к ним, стуча каблучками, и присела на самый конец скамейки – почти напротив Лилианы и Фрэнсис. На ней было то же зеленовато-голубое пальто, что и в понедельник, но шляпа другая: розовато-лиловая, велюровая, с шелковой розочкой. Поля низко надвинутой шляпы едва не касались воротника, и Фрэнсис, сидевшая чуть сбоку, видела лишь кончик носа и детский подбородок девушки. Билли неловко кивнула матери Спенсера, и тщедушная женщина равно неловко кивнула в ответ. Однако дядя яростно сверкнул на нее глазами, на миг оказавшись, как ни странно, на стороне Барберов. Лилиана же просто смотрела, как девушка идет, как садится, как достает пудреницу и проходится пуховкой по лицу, как убирает пудреницу обратно в сумку, – смотрела таким долгим, неподвижным, но совершенно пустым взглядом, что Фрэнсис занервничала: стеклянный взгляд мертвеца, да и только.
Затем вдруг, без всякого предупреждения, ни слова не сказав Фрэнсис или еще кому-либо, Лилиана поднялась с места и процокала каблуками по мраморному полу. Куда она направляется, сразу стало совершенно ясно. Мать Спенсера, и дядя, и трое Барберов – все разом повернулись на звук ее шагов. Девушка тоже повернулась – и вздрогнула, потеряв при