Фрэнсис было плевать на кровотечение, настолько ее испугала мертвенная бледность Лилианы. Она опрометью бросилась в спальню и торопливо разожгла камин, потом вскипятила чайник на кухоньке, заварила чай и набрала горячей воды в грелку.
– Я спущусь вниз ненадолго, – прошептала она, передавая грелку Лилиане. Внизу уже слышалась какая-то возня. – Но как только растоплю плиту, сразу же вернусь. Скажу матери, что ты заболела и за тобой нужен уход…
– Нет-нет, – запротестовала Лилиана, прижимая грелку к животу. – Не надо говорить, что я заболела. Иначе твоя мать захочет проведать меня, а мне будет страшно стыдно и совестно… Кроме того, она непременно скажет Лену…
– Но я не могу оставить тебя одну!
– Можешь. Просто наведывайся ко мне время от времени.
– Ладно, ты хотя бы выпей чай. Я принесу тебе завтрак.
Лилиана сморщилась от отвращения:
– Нет, не хочу есть, меня вывернет. Я сейчас приму аспирин, и мне полегчает. Ступай, Фрэнсис, со мной все будет в порядке.
– Я буду заглядывать к тебе при каждой возможности. А если тебе станет по-настоящему плохо…
– Не станет.
– Ты ведь позовешь меня, если что?
Лилиана кивнула, с закрытыми глазами. Фрэнсис поцеловала ее и, ощутив холод щеки, сняла с крючка на двери халат Леонарда. Когда она уходила, Лилиана сидела на краю кровати, завернутая в халат, как в плащ. Но еще на полпути вниз Фрэнсис услышала мерный скрип над головой: Лилиана встала и ходила по гостиной от окна к двери и обратно, точно арестант, меряющий шагами тюремную камеру.
Потом день, казалось, растянулся до бесконечности, стал как туго натянутый нерв. Фрэнсис украдкой бегала наверх настолько часто, насколько осмеливалась, и каждый раз обнаруживала, что Лилиана по-прежнему смертельно бледна и по-прежнему ходит взад-вперед по комнате. Она не присядет ни на минуту, сказала она, пока не откроется кровотечение. Ближе к полудню она принялась двигать мебель, переносить с места на место кресла, поднимать и переставлять ножную швейную машину. Скрип половиц и глухие удары разносились по всему дому, и в конце концов мать недоуменно вопросила: да что такое там творится? С бьющимся сердцем Фрэнсис сказала, что Лилиана затеяла генеральную уборку.
В середине дня, однако, наверху все стихло. Когда Фрэнсис, полная дурных предчувствий, снова поднялась наверх, Лилиана полулежала на диване среди подушек, накрыв ноги пледом, и с виду настолько походила на обычную больную, что в первый момент у Фрэнсис отлегло от сердца. Но потом она приблизилась и увидела ее лицо: совсем бескровное, немного опухшее под туго натянутой кожей и блестящее от нездоровой испарины. На сей раз Лилиана не стала заверять, что все в порядке и приходить не стоило, а протянула руку и с трудом проговорила: «Ах, Фрэнсис… это кошмар какой-то!» Она стиснула пальцы Фрэнсис и зажмурилась, готовясь к очередному приливу схваткообразной боли.
Фрэнсис пришла в ужас:
– С тобой явно что-то не так! Надо вызвать врача!
Глаза Лилианы тотчас широко распахнулись.
– Нет, ни в коем случае! Врач сразу поймет, чтó я сделала. Просто держи меня за руку, не отпускай. Это кровотечение началось, вот и все. Да, ощущения не из приятных, но… О-о-ох!..
Она вся напряглась, когда накатила очередная волна боли, и застыла в неестественной, одеревенелой позе на несколько секунд, показавшихся вечностью. На лбу и над верхней губой у нее выступили бисеринки пота. Когда наконец схватка отпустила, Лилиана в изнеможении откинулась на подушки и дрожащей рукой вытерла лицо.
– Все нормально, – прерывисто прошептала она. – Я в порядке.
Фрэнсис, напрягшаяся всем телом одновременно с ней, теперь тоже вся обмякла.
– Но так же не должно быть? Чтобы было настолько плохо? Ты выглядишь ужасно, Лилиана!
Лилиана медленно перекатила голову по подушке, отворачиваясь от Фрэнсис:
– Не смотри на меня.
– Да я не об этом. Просто ты бледная как смерть.
– Схватки одни послабее, другие посильнее. Эта была сильная, вот и все. – Неловко поерзав, она приподняла одно бедро и запустила руку глубоко под юбку. – Кровь так и льется. Я боюсь запачкать диван. Там есть что-нибудь, а?
Фрэнсис посмотрела:
– Нет, ничего.
– Я уже три прокладки насквозь промочила, сжигаю их в камине. Но это пока еще обычная кровь, а не то, что надо. Когда выходит зародыш – сразу чувствуешь. Он еще не вышел. А пока он не выйдет, все бесполезно.
В голосе Лилианы теперь слышались новые, раздраженные нотки, и в глазах появился неестественный стеклянный блеск. Уж не жар ли у нее? Фрэнсис положила ладонь на ее влажный лоб, но лоб был холодный, просто ледяной. Это хорошо или плохо? Она не знала. Не знала! Сознание собственной беспомощности повергло ее в отчаяние. Как она допустила такое? О чем, вообще, думала? Почему позволила Лилиане совершить такой безрассудный, безумный шаг?…
Лилиана снова вся напряглась от накатывающей боли и заерзала ногами под пледом.
– Ох, опять начинается…
– Скажи, чем я могу помочь?
– Держи меня за руку.
– Наверняка же есть какое-то средство, от которого полегчает?
Но Лилиана не слушала. Глаза у нее были зажмурены, лицо судорожно исказилось.
– Ох… этот раз хуже, чем все прошлые! Ох, Фрэнсис! О-о-ох!..
Она скорчилась от боли и стиснула пальцы Фрэнсис, до хруста их выворачивая.
Фрэнсис не могла больше сидеть, ничего не делая. Высвободив руку, она бросилась в свою спальню и лихорадочно порылась в прикроватной тумбочке в поисках аспирина. Но нашла только микстуру из каолина и морфия. Она посмотрела коричневую бутылочку на свет: плотный известковый осадок внизу, а над ним – один-два дюйма жидкости. Жидкость – это более или менее чистый морфий, подумала Фрэнсис. Все-таки лучше, чем ничего, верно? Она сбегала в кухоньку за ложкой и вернулась в гостиную. Лилиана по-прежнему лежала скрючившись, с мокрыми от слез щеками. Она даже не спросила, что за лекарство такое. Выпила три ложки, как послушный ребенок, а потом откинулась на подушки и крепко закрыла глаза.
Должно быть, морфий облегчил боль: вскоре лицевые мышцы у нее расслабились. Она приоткрыла губы и глубоко, прерывисто вздохнула.
Фрэнсис подумала о матери, спокойно пишущей письма внизу. Если бы она знала, что здесь происходит, если бы знала, что сделала Лилиана…
Лилиана открыла глаза:
– Это ужасно, Фрэнсис. Ступай вниз.
– Я не могу.
– А я настаиваю. Тебя мать вот-вот хватится. Вам скоро чай пить пора.
Она права, осознала Фрэнсис. Уже почти половина пятого. Но мысль о том, чтобы спуститься в кухню, поставить чашки на блюдца, положить хлеб с маслом на тарелку, казалась просто… ну просто дикой!
– Я не могу оставить тебя одну.
– Ничего страшного со мной не случится. Честное слово! А потом… потом тебе никогда уже больше не придется оставлять меня одну. Когда мы с тобой будем вместе то есть. Тогда мы будем сами себе хозяйки, правда ведь? Но я не хочу, чтобы твоя мать почуяла неладное, рассказала Лену, а он начал задаваться всякими вопросами. Пожалуйста, Фрэнсис. Еще каких-нибудь два-три часа.
В ее голосе опять звучало раздражение, но взгляд теперь был заметно яснее, чем раньше. Мучительно колеблясь, Фрэнсис поцеловала Лилиану, вышла из комнаты и спустилась вниз. Она приготовила чай и сидела в гостиной, кое-как умудряясь поддерживать с матерью беседу о погоде, о саде – и еще бог знает о чем. Уже через секунду после каждой своей реплики она напрочь забывала, что, собственно, сказала.
В шесть Фрэнсис даже начала готовить пирог к ужину. Она слышала, как мать копошится в своей комнате, собираясь в гости, и мысленно подгоняла ее: ну давай же, пошевеливайся. Она то и дело смотрела на часы и взглядом торопила стрелки. Пасмурный день сменился пасмурными прохладными сумерками, и мать, конечно же, хотела бы, чтобы Фрэнсис проводила ее до дома миссис Плейфер: после нападения на Леонарда она немножко опасалась ходить вечером по улице одна. Но когда Фрэнсис провожала мать к миссис Плейфер на прошлой неделе, ее затащили в дом и задержали пустыми разговорами на добрых полчаса. А сейчас она боялась надолго оставлять Лилиану без присмотра. Поэтому, когда мать возникла в дверях кухни, Фрэнсис принялась месить тесто с удвоенной энергией.
Мать нерешительно постояла в дверном проеме, наблюдая за ней:
– Может, все-таки вместе пойдем?
Фрэнсис показала свои перепачканные мукóй руки:
– Я уже вожусь с тестом, видишь? Вдобавок я нарушу вашу рассадку за карточными столиками, если появлюсь в последнюю минуту.
– А… ну да, пожалуй.
Мать была явно разочарована. Но ничего поделать. Сегодня и впрямь не получится. Ладно, как-нибудь в другой раз. Она еще немного потопталась на месте, но наконец застегнула пальто и попрощалась. Вот ее шаги простучали через холл… вот хлопнула передняя дверь.
Потом все до странного напомнило первые, лихорадочные дни их с Лилианой любви. Фрэнсис стряхнула напряжение момента, одновременно стряхивая муку с рук, сорвала с себя фартук, ринулась к лестнице, побежала вверх по ступенькам… и вся вздрогнула от страха, увидев Лилиану, которая перегибалась через перила лестничной площадки, обеими руками вцепившись в поручень.
– Что, твоя мать ушла? Мне нужно в туалет!
Фрэнсис, еле оправившись от неожиданности, кинулась к ней:
– На улице холодно! Давай в горшок!
Но Лилиана уже спускалась по ступенькам.
– Мне очень нужно, Фрэнсис! Срочно!
Она двигалась торопливо, но очень скованно – в любых других обстоятельствах это выглядело бы забавным, как кривляния дешевого комедианта, который нелепо семенит со сдвинутыми коленями, всем своим видом показывая, что вот-вот обмочится. Фрэнсис похолодела от ужаса, на нее глядя, и трясущейся рукой подхватила под локоть – помогла сойти вниз, провела по коридору и через кухню. Она задержалась у двери, чтобы зажечь фонарь, но Лилиана ждать не стала, а поспешила мелкими, частыми шажками через полутемный двор к уборной.