– Начинаем Олимпийские игры. Москва против Калинина.
Геннадий Андреевич здоровый парень, но Лешка Грошев тоже не слабый, хотя и пьяный. Лешка Трошев требует выпить, а Геннадий Андреевич предлагает сделать это через полтора часа. Но Лешка Грошев чувствует, что через полтора часа он уже не сможет выпить, потому что он уже будет лежать в нетрезвом состоянии.
Вот он сейчас и борется. Вдруг внезапно встает с раскладушки и со словами «Пойду к Бархатову выпью» удаляется.
Село Ивановское (теперь деревня) большое. И дома большие. Самый большой дом – это правление колхоза. Школа каменная, в ней раньше сторожка церковная была.
А церковь снесли в 1952 году. Потому теперь и деревня. Мочаловский дом хоть и покосившийся, но ещё крепкий.
Сейчас сижу в комнате, на столе керосиновая лампа. Электричество выключилось. Приезжала машина. Электрики искали разрыв в сети.
Выскочили мужики из машины и в гости к «отцу». Это прозвище такое – «отец». У него двое детей, и зовут его поэтому «отцом». Мы с Мочаловым заходили к нему минут за двадцать до электриков. Он спал. У кровати стоял стул, на нём консервная банка с окурками. Жена растолкала «отца». Он продрал глаза, потребовал закурить. Жена подала «беломорину». «Отец» – электрик и к тому же охотник. Он за зиму отстреливает до 10 куниц и до 300 белок. Вот и шкурку белки вывернутую мне показал. Так её сдают государству, вывернутой.
– А сколько платят?
– Рубль шестьдесят.
– А мне вы можете продать дороже?
– А чего продавать, бери так, вон у меня ещё одна, – и обе протягивает.
– Нет, так я не могу.
– Бери, тебе говорят.
И тут эти электрики ввалились вдвоем. Все хлынули на кухню.
Жена вбежала в комнату:
– Ой, не готовила же ничего, а где же стопки-то? Мочалов сказал:
– Пошли к Бархатову, посмотрим шапку беличью, ему «отец» белок продал, а скорняк знакомый шапку сшил.
Подходим к дому Бархатова, а сынишка его спрашивает:
– Шапку смотреть пришли?
Шапка оказалась шикарная. 25 белок пошло на эту шапку.
А пить Бархатов отказался:
– Хоть один день нормально проживу. Завтра с утра за грибами пойду.
Короче, они с Мочаловым выпили. Вышли мы на крыльцо. А тут шофер стоит. Той самой машины, на которой электрики приехали. Шофер говорит:
– Зуб болит. Вот представляешь, вина выпью – проходит зуб. Весь день сегодня: заболит – выпью.
А сейчас вино кончилось, одеколона хлебнул. В жизни одеколон не пил. Знаешь, помогает. Не болит зуб.
– Ну да, – говорит Геннадий Андреевич, – зуб не болит. Ноги не держат и голова разваливается. Опять заболел, опять хлебнул. Упал в канаву, ногу вывихнул, ходить не могу, но зуб не болит.
– Не болит зуб, но вино кончилось.
Пошел в машину по рации говорить. Долго орал в микрофон, выяснял, куда ехать, где искать обрыв, чего отключать, чего включать.
А тут и сотрудники его от «отца» вышли. Электрики были хороши.
С трудом нашли машину. Один влез в кузов, другой в кабину. Опять начали орать в рацию. Куда ехать? Что искать? Веселые ребята. Дыхнул один на шофера – у него совсем зуб болеть перестал. Поехали искать обрыв.
А я сижу с керосиновой лампой. А перед столом Мочалов с дочкой танцуют под магнитофон. Дочка уже три года учится в балете. Она хорошо танцует. И Мочалов тоже старается. А иначе, без танцев, ему скучно. Он, если ничего не делает, тосковать начинает.
Садится, смотрит на меня.
– А в лес со мной сейчас пойдешь?
– Поздно. Темно там и мокро.
– Да ты ничего не понимаешь. Вот сейчас лес как осенний. Ты был когда-нибудь в осеннем лесу?
– Был.
– Нигде ты не был. Вот летом лес, даже в дождь, радостный. А осенью лес враждебный. Он против тебя. Он от воды темный. Он чувствует, что умирает.
А ты чужой пришел. И он тебе сопротивляется. Он шумит настороженно. Не любит тебя. Вот я летом в лес приду, по любимым местам пройду, и они меня встречают и радуются мне. А осенью ходишь, и всё не так. В прошлую осень ходили, а он враждебный, только на просеке луч блеснул, на опушку вышли – и пастухи пришли, костер разложили, хлеб жарили. Всего две корзины грибов набрали. Да не в этом дело. Я в лес прихожу и чувствую, что я у него всегда в долгу. В Киверичах комбинат деревоотделочный, всего-то два цеха. А берут сосну, вдоль и поперек её распилят. Им всего-то пятьдесят на пятьдесят нужно, а сосна сто на сто. Осину мою любимую спилили. Я с дочкой, с Киркой, ещё туда ходил. Сидели под ней. Нет осины. Завтра хочешь, с утра в лес пойдем?
– Завтра в 9 машину чинить придут.
– После все равно пойдем.
– Пойдем.
– А тут тридцать километров можно лесом идти. И выйдешь прямо к городу. Ты 15 километров можешь пройти?
– Нет, наверное.
– Все равно пойдем. Потому что все должны в лес ходить. Я бы каждого туда водил, чтобы все поняли, что мы оттуда, из этого леса и пришли.
Постелил себе постель Мочалов. Я говорю:
– Спать хочешь?
– Я спать хочу? Пол-одиннадцатого, какой спать. Пойдем, по деревне пройдемся. Посидел, подумал: – Чего-то хочется такого. А чего – не знаю.
Приехали мы в Ивановское в воскресенье, часа в четыре. И мужики на мотоциклах – Сергей и Витька, его брат, дружок ещё их. И ещё трое парней подошли.
– Баня, – говорят. – Сейчас машину отремонтируем и в баню.
Колесо проколотое взяли, шину снимали просто. Положили колесо на землю и на машине на него заехали, вот и сняли.
Одни огонь развели, другие тормоза отлаживали. Очень скоро в баню пошли.
Баня раз в десять дней. Сегодня мужской день.
Мать Мочалова, Александра Васильевна, плохо слышит. Учительницей была в начальной школе. У неё в классе сразу все четыре класса учились. Первому классу задание даёт, второму – другое, третий класс отвечает, четвертый задачу решает. И все в поле внимания. Вот теперь плохо слышит. То есть даже если тихо говорить, без посторонних шумов, она слышит. А посторонние звуки совершенно перебивают ей слышимость. Она готовит нам еду. А мы в баню. Баня на берегу реки Городни. И там, в предбаннике, одежды человек с двадцати. Эти двадцать уже моются.
Я такую баню видел в 50-м году, под Клином, нас туда из пионерлагеря возили мыться. Печка в центре, у стены полки вдоль комнаты. Топят из предбанника. Старик топит. А когда женский день – его жена.
А уж внутри бани только водой поливают, для пара. Горячо. Веники ходят. Мне лично пяти минут достаточно. А им всем куда больше. Пар стоит, шумно, жарко. Я пошел в предбанник. Мы, конечно, с собой принесли. Тем более, что здесь ребята, которые мне машину ремонтировали.
Я не пью, а здесь никто и не настаивает.
Не пьешь – и не пей.
У меня приятель в Москве. Вид у него хулиганский, хотя он и пьесы пишет, а лицо – ну просто бандюган. И голос сиплый. К нему в бане алкаш пристал:
– Давай выпьем.
– Я не пью.
А он действительно давно завязал. А алкаш не отстает:
– Давай скинемся на двоих.
– Да не пью я.
– Ну, давай на троих.
– Пойми, – говорит приятель, – я не пью.
– Ну, хорошо, – говорит алкаш, – давай я возьму, ты в другой раз отдашь.
– Слушай, говорю же тебе, я не пью. Алкаш рассвирепел и сказал:
– Не пью. Ты на себя в зеркало посмотри. С такой рожей да не пить – застрелиться надо. Не пьет он!
Так и не выпили, но чуть не подрались.
Пришли мы с Мочаловым домой. Обедали. А кто-то ещё за окном камеру доклеивал и колесо собирал. А мы после обеда на мосту сидели. Мост – это такие сени. Дом состоит из кухни с печью и полатями. А в печи ещё люк такой есть. В него влезаешь и там, внутри печи, моешься после протопки. Комната разгорожена на две. При входе в дом этот самый мост. Что-то вроде сеней. Там прохладно, и продукты стоят, и в погребе тоже стоят, а справа в избе двор – пристройка, в ней обычно живет скот. А здесь, в мочаловском доме, просто сарай, да ещё и с туалетом, в который надо подниматься по лестнице. С моста ещё есть одна дверь в кладовую, которая называется сельник.
В этом сельнике с 1913 года складывались разные вещи. Здесь, в сельнике, и нашел Мочалов горшок с серебряными монетами. Коронационные монеты, начиная чуть ли не с Петра Первого. И штук двести николаевских рублей и полтиников.
Рубли были им сданы как серебряный металлолом, а коллекционные монеты Мочалов продал по дешевке любителям старины.
И из всего этого вместе взятого получилась шуба для жены Гали.
Сил у меня уже не было никаких, когда пришла соседка Вера спрашивать, не поедем ли мы в Калинин, а то у неё зуб болит. В Калинин мы не поедем, но можем поехать в Киверичи, там больница. Верка – соседка. Здесь все соседи, но эта Вера, кажется, близка Мочалову как подруга юности. Она мне показалась удивительно красивой. Куртка голубая, брюки эластик, голубые, резиновые сапоги – голубые. И глаза тоже голубые. И все это на фоне березовой кладки.
Я наконец-то, глянув на Верку, понял, как встречаться только с красивыми девушками. Просто надо всех девушек, с которыми встречаешься, считать красивыми.
Ушла Верка, сказав, что подумает. В тот день много народу приходило и спрашивало, не поедем ли мы в Калинин. Я даже бумажку на калитке повесил, где написал «В Калинин не поедем».
Сил не было никаких. Встал в 6 утра. Пять часов за рулем. Авария, ремонт, баня.
Но Мочалов неутомимый. Сказал:
– Идём в кино.
И вот мы идем в кино. Клуб – двухэтажный дом: сверху библиотека, внизу кинотеатр.
Бархатов – директор клуба, на полставки киномеханик, на четверть ставки – кассир, на одну восьмую – контролер, все остальное на общественных началах.
Бархатову сорок лет. Он раньше механиком работал. Ездил каждый день в райцентр, а потом мать заболела. Ему сказали – давай на год в директора клуба, вот он уже 6 лет и директор.
– Сегодня детский фильм – «Мальчик и океан», – говорит Бархатов, – видишь, на двухсериный никто не идет, пустил детский.
– А какой двухсерийный? – спрашиваю я.