Но вернёмся к Политовым. Их, как я говорил, уже было семеро, и Степан просто выбивался из сил, чтобы прокормить эту большую семью. Он всё время пытался подработать. Как-то, я помню, он предложил моему отчиму несколько килограммов ртути, естественно, ворованной. Отчим отказался. Степан решил, что отчим просто не хочет иметь с ним дела хотя зачем бухгалтеру ртуть? Мы считались зажиточными, и Степан всё время хотел подружиться с моим отчимом, чтобы что-нибудь подзаработать. Он звал отчима пить пиво, но тот пива не пил, и Степан опять обижался. Мать мою Степан уважал, считал интеллигенцией.
Наконец он придумал как заработать. Он привёз из деревни быка. Бык несколько дней пасся у нас в низине. Потом пришли какие-то мужики и долго колуном убивали быка. Потом Степан с женой Полиной ездили на рынок и продавали говядину. Затем Степан завёл свинью. Они долго откармливали в сарае эту свинью, а потом снова пришли всё те же мужики и мастерски зарезали свинью.
Двое держали её за ноги, а третий прирезал её одним ударом ножа.
Я сидел в комнате у Политовых и три часа ждал, вдыхая запахи пелёнок, когда сварится домашняя колбаса. Наконец она появилась, горячая, с чесноком, только что изготовленная. Ничего вкуснее в жизни не ел. Но мясо скоро кончилось, и надо было Степану снова что-то придумывать. И он придумал. Он стал каждую субботу и воскресенье куда-то пропадать. А через некоторое время к нам в комнату пришёл какой-то незнакомый человек. Он долго расспрашивал мою маму, куда ездит Степан, где он пропадает по выходным, и не замечала ли она чего-то подозрительного.
Мама ничего не говорила, хотя, конечно, знала, что каждую субботу Степан ездит в свою деревню, набрав туда продуктов. Там он всё это продавал, а на вырученные деньги кормил свою многочисленную семью.
Через несколько дней, уже ночью, к нам постучался сам Степан:
– Полина, пройди к нам, пожалуйста, с обыском пришли, очень прошу, будь понятой. Знаю, никому не расскажешь.
Ему было стыдно за этот обыск.
Я зашёл к ним уже тогда, когда обыск закончился. На полу валялись телогрейки, бельё, наволочки. Степан сидел в углу, опустив голову на руки. Сестрички не плакали. Они ползали по этому имуществу и смеялись. Оказалось, что кто-то из их знакомых или родственников что-то где-то украл, и у Политовых искали чужие вещи, но ничего не нашли.
А вскоре всё разрешилось само собой. В очередную субботу мы услышали из коридора крик Полины, жены Степана.
– Убили! – кричала она. – Убили!
Все соседи выскочили в коридор. Полина колотила руками по стене и по-деревенски выла. Старуха-бабка показала телеграмму. Степан ездил в деревню на поезде. Остановки там не было, но поезд замедлял неподалёку от деревни ход, и Степан на ходу спрыгивал с площадки. На этот раз прыжок оказался неудачным. Степана не убило, ему отрезало поездом обе руки.
Через месяц появился он сам. Ещё месяц назад гнувший руками трубы, он сразу стал маленьким и потемневшим.
С этого несчастья у него началась новая жизнь. Он ходил по каким-то собесам, райсоветам и прочим организациям. Через полгода они переехали из нашего барака в новую двухкомнатную квартиру. Ещё через год получили трёхкомнатную. Он даже устроился на работу и руководил каким-то цехом. Когда мне было 22 года и я уже учился в МАИ, я встретился случайно с Витькой Политовым.
В футболе он не удержался, хотя данные у него были отличные. Рост – метр восемьдесят, и бегал хорошо. Он играл уже за дубль «Спартака», но сломал ногу и вынужден был из футбола уйти.
Поступил в цирковое училище. Он играл там на концертино и пел куплеты.
Он как-то пришёл ко мне домой и попросил эти куплеты написать. И я писал их ему, пока он бегал в магазин за бутылкой. Но и артист из него не получился.
Они жили недалеко от меня, на проспекте Мира. И я как-то встретил Степана в магазине. Они с двумя мужиками разливали на троих. Степан взял стакан культей. Увидел меня. Я поздоровался.
– Вот так-то, Лёник, – сказал он, – не смотри лучше на меня, – и опрокинул стакан в рот.
Потом, лет пять спустя, я вновь встретил его возле магазина на Мало-Московской. Он сказал, что Витька сейчас устроился хорошо. В Палате мер и весов проверяет магазинные весы.
– Ну, а это, сам понимаешь, отцу на стакан всегда хватит.
Мой Литинститут
Это было в конце шестидесятых годов. Пятьсот шагов от улицы Горького. Чугунная решётка старинного дворянского особняка. Садик в пожелтевших листьях. Памятник знаменитому писателю и дверь в Литературный институт. Я так много слышал об этом институте. Дом, в котором были Платонов, Горький и большинство наших, современных. О нём написано столько стихов и рассказов!
У меня когда-то был друг, поэт. Он был принят в этот институт и почему-то не стал в нём учиться. Мне это казалось кощунством. Я шёл к этому институту три года, по страничке набирая конкурсные тридцать пять страниц машинописного текста. Мастер Лев Кассиль, с которым меня познакомил Андрюша Пирлик, прочёл пятнадцать и сказал мне:
– Я беру вас, вот записка в приёмную комиссию. Не знаю, правда, что вы будете делать у нас? Вы пишете юмор вполне профессионально. Хотите, я ваши монологи покажу Райкину?
Я знал, что Кассиль дружил с Райкиным. Поговаривали, что Райкин, приезжая в Москву, даже жил у Кассиля, хотя номер в гостинице ему снимали.
Показывать свои монологи Райкину я не хотел, я уже понимал, что они для него недостаточно смешные.
– Не знаю, правда, что вы будете делать у нас? Высшее образование у вас уже есть. А научиться писать… Пишите, вот и научитесь. Институт вас этому не научит.
Но слишком долго я шёл к этому институту, к этим дверям, чтобы не войти в них. И я вошёл.
Я прочитал от точки до точки студенческие публикации, что висели на стене. Я прочитал все расписания и все объявления. Я вошёл в аудиторию и увидел десятерых будущих писателей. Они обсуждали рассказ моего приятеля Пирлика.
Рассказ о тоске двух старушек, которых переселяли с Арбата на окраину Москвы. Дом их снесли, вот их и переселили.
Началось обсуждение.
Встал парень лет тридцати, угрюмый и сосредоточенный.
– Не первый раз приносит нам Пирлик такой рассказ. Я тоже езжу на электричке и вижу, как радуются люди, переселённые в новые дома. Это хорошо – новые квартиры. И я не понимаю, для чего надо писать об этой тоске?
Второй выступала девушка.
Это, говорила она, мне понравилось, а это – не понравилось. То – понравилось, а это – не понравилось.
Потом встал ещё один будущий писатель и, глядя в окно, заговорил:
– Это… рассказ… как будто бы… вообще-то… конечно… но если, значит, а так в общем-то ничего.
И ещё много-много междометий.
Мужчина сорока с лишним лет говорил точно и строго. Он произносил мои мысли, но только лучше формулировал.
А затем выступал парень с небесно-голубыми красивейшими глазами. По всей видимости, он был поэт, потому что «ходил по потолку». И единственная фраза «время шло и вдруг побежало» запомнилась мне только потому, что он повторял её много раз. Так много, что Кассиль не выдержал и спросил:
– А что, собственно, вы вкладываете в эту фразу?
Мастер подвел итог и объявил перерыв. Я взял сборничек Бабеля и стал читать рассказ «Иисусов грех».
«Вода течёт, звезда сияет, мужик ярится…»
«И был промежду них стыд, между Ариной и младшим дворником Серёгой…»
«Арина говорила Серёге: – Сергей Нифантьич, я себе сейчас ноги мыю и просю вас без скандалу удалиться».
Ах, это «мыю»! И как ей, беременной, говорил Исай Абрамыч, что только полежать и может с ней.
«Ему бы в матери сырой земле лежать, а не то чтобы как-нибудь иначе, однако и он в душу наплевал».
Перерыв заканчивался, но я не мог не дочитать этого замечательного рассказа.
Я ушёл в садик к знаменитому писателю, я наслаждался фразами Бабеля. Я не мог вернуться и читать там из уважения к Мастеру.
Я понял, что никогда не научусь писать так, а по-другому я здесь точно писать не научусь. И я ушёл.
Так закончилась моя дорога длиной в три года. Так закончился мой Литературный институт.
И до сих пор с удовольствием вспоминаю кабинет Кассиля с картой Швамбрании на стене.
Инцидент
Когда-то, в 70-х годах, в Доме литераторов со мной произошла такая история. Там был вечер сатиры и юмора в двух отделениях. Я присутствовал в качестве зрителя. В антракте я случайно встретил одного парня, с которым мы учились на одном факультете в МАИ. Институт я закончил в 1967 году, стало быть, прошло пять лет.
В институте мы с этим парнем никогда не разговаривали, но друг друга видели часто.
– Здорово! – сказал он и панибратски хлопнул меня по плечу.
– Здравствуй, – ответил я.
– Ну, ты как?
– Да ничего.
– Где работаешь?
– Да, в общем-то, нигде.
– Как это – нигде?
– Бросил я инженерную деятельность.
– Ну, ты даёшь!
– Как концерт? – попробовал я перевести разговор.
– Да мы с другом в ресторане просидели. – Теперь я заметил, что парень был довольно пьян.
Я сказал, что меня ждут, и отошёл от него.
После концерта мы с моей подругой Тамарой ждали, когда рассеется народ, чтобы получить в гардеробе пальто. Вдруг я увидел одну давнишнюю знакомую. Мы стали с ней разговаривать. Она рассказала мне, что стала актрисой, разводится с мужем, и так далее.
Вдруг мой знакомый опять хлопнул меня по плечу.
– Извини, – сказал я, – мне надо поговорить. Он отошёл.
Мы закончили разговор, и он подошёл снова.
– Ну, мы-то ждём тебя с друганом, – и снова он хлопнул меня по плечу.
Мне хотелось поскорее от него избавиться, но было как-то неудобно, ведь всё же учились вместе, на одном курсе.
– Ну, ты как? – опять пристал он.
– Да нормально.
– Я смотрю, ты артистом стал.
– Нет, – говорю, – артистом я не стал.
– Да нет, я смотрю, ты туда-сюда, ваще-то всё здесь знаешь. А где работаешь-то всё-таки?