Цыганский хор встретили вежливыми аплодисментами: вечер был в самом начале, пьяных ещё не было. Яков Васильич обычной спорой походкой вышел вперёд, поклонился залу, затем, повернувшись к хору, взмахнул гитарой.
"Сейчас "Тройку"…" - машинально подумал Илья. И всё же вздрогнул от неожиданности, когда гитары взяли дружный аккорд и три десятка голосов действительно грянули "Тройку" - так же, как и семнадцать лет назад. И голос Насти так же отчётливо слышался из первого ряда:
Запрягу я тройку борзых,
Тёмно-карих лошадей
И помчуся в ночь морозну
К милой любушке своей!
Илья пел вместе со всеми, брал аккорды на гитаре, однако посматривал в зал и думал о том, как изменилась публика за прошедшие годы. Раньше у Осетрова больше купцы сидели, редко кто из дворян наезжал - на Настю да на Зинку Хрустальную, военных много было - всего год после войны с турками прошёл.
А сейчас - всякой твари по паре… Штатских в пиджаках и сюртуках - пруд пруди, и не разберёшь - князь ли, граф, купец или босота разночинная…
Много было женщин, которые прежде вовсе не допускались в заведение Осетрова, и женщин, как определил Илья, приличных, не гулящих, в дорогих платьях и шляпах. Военных же вовсе не видать. Илья приметил лишь одного человека в военной форме - мужчину лет шестидесяти, с сильной проседью в чёрных гладких волосах, с широким разворотом плеч и прямой, несмотря на годы, осанкой. Он сидел за столиком у стены, держа в руке странную, длинную и изогнутую трубку, какую Илья видел у мадьярских цыган. Когда к его столику подошёл половой принять заказ, военный досадливым движением руки отослал его и продолжал рассматривать хор.
С растущим удивлением Илья понял, что смотрит он аккурат на Настьку.
Рядом с ним сидела дама - насколько Илье было видно из второго ряда, самая красивая во всём ресторане. В чёрном узком платье и шляпе с вуалеткой, она курила длинную папиросу, держа её на отлёте в тонких, смуглых, унизанных кольцами пальцах. На вид ей было около сорока, и лицо её показалось Илье смутно знакомым. Военного он тоже, мог побожиться, где-то видел: такую выправку и такую трубку не забудешь. Кто же они, эти господа?
Сомнения Ильи разрешились быстро. Как только хор допел "Тройку" и раздались аплодисменты, седой человек быстро, но без спешки поднялся и пошёл прямиком к цыганам. Яков Васильич поклонился ему:
– Добрый вечер, Владимир Антонович.
– Здравствуй, Яков Васильич. Что - слышно, поздравить тебя можно? - Военный улыбнулся, блеснув крупными белыми зубами, его лицо сразу помолодело на несколько лет, и Илья вспомнил.
В переднем ряду тихо ахнула Настя:
– Бог мой… Владимир Антонович?!
– Настя, ты ли? - Капитан Толчанинов, постаревший, но не утративший молодецкой осанки и усов, щёлкнул каблуками. Он склонился над протянутой рукой Насти, поднял голову, и на мгновение его лицо застыло. Увидел шрамы, догадался Илья. Но - что значит господское воспитание! - не подал и виду и взял Настю за обе руки:
– Настя! Боже мой… Вот не думал, что увижу когда-нибудь. Все говорили – ты в табор ушла… Как ты могла, право, не понимаю… Тебе, правда, очень к лицу этот загар, просто царица египетская! Серж Сбежнев тогда ужасно переживал… Кстати, что за история у вас с ним приключилась? Все ждали свадьбы, а он… Веришь ли, за семнадцать лет так и не рассказал ничего никому! Есть ещё на свете подлинное рыцарство, есть!
Илья стоял как на иголках. Он и сам не думал, что через столько лет не сможет спокойно слышать имя князя Сбежнева - хоть и ничего не было у него с Настькой и не любила она его никогда. Он почувствовал страшное облегчение, когда Яков Васильевич вполголоса закряхтел и Настя испуганно сказала:
– Владимир Антонович, нам с вами говорить сейчас нельзя, мы петь должны. Дождётесь конца, поедете к нам в гости? И дама ваша пусть с вами.
– Нет, мы лучше пойдём в кабинет, - решил Толчанинов, - и там поговорим без помех. А пока… - Он вытащил из кармана несколько ассигнаций. - Яков Васильич, уважь старого друга. Пусть Настя "Не пробуждай" споёт. Его после неё у вас и не пел никто.
– Для вас - всегда с удовольствием, - вспыхнув, как девочка, сказала Настя.
Толчанинов улыбнулся, отошёл. Напоследок взгляд его остановился на лице Ильи. Узнал, подумал тот и на всякий случай поклонился. Толчанинов усмехнулся, но ничего не сказал.
Дрогнули гитары Митро, Кузьмы и Якова Васильевича. Голос Насти взял первые ноты, и в зале стало тихо-тихо.
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней,
Не возродить былых желаний
В душе моей, в душе моей…
Илья едва касался струн. Украдкой, словно боясь чего-то, смотрел сбоку на жену. Настя сидела очень прямо на самом краю стула, руки её сжимали концы шали. Голос лился свободно и чисто, без усилий, но душа переворачивалась от каждого слова старинного романса. Никогда, вдруг ясно понял Илья, никогда, ни разу за все годы с ним она не пела так.
Краем глаза он заметил: ни за одним столом не ели и даже не прикасались к бокалам. Разговоры смолкли ещё раньше. Все как один сидели развернувшись к хору, все глаза были устремлены на Настю. А она, не поднимая ресниц, вела мелодию, и Илья видел, как бледнеет её лицо, как вздрагивают пальцы, сжимающие край шали, и как бежит по щеке непойманная, неостановленная, прозрачная слёзка. Господи… Неужели вправду только мучилась она с ним столько лет?!
Последний раз вздохнула гитара Митро, замерла под потолком последняя чистая нота. Илья мельком взглянул на Якова Васильева. Тот тоже стоял бледный, и его рука, лежащая на грифе гитары, чуть заметно вздрагивала.
А в следующий миг зал взорвался аплодисментами и криками: "Браво!", "Прелестно!", "Просим ещё!". Настя поднялась на поклон, и Илья с облегчением перевёл дыхание. Посмотрел на столик Толчанинова, но ни капитана, ни его спутницы там уже не было. Ушли в кабинет, подумал Илья и даже слегка обиделся: что это за манера - уходить, не дослушав песни? А ещё поклонник старый… Но в это время хор грянул "Мороз будет", и Илье стало некогда размышлять о невоспитанности Толчанинова: пора было работать.
Вечер перевалил за вторую половину, в зале стало душно и шумно, воздух загустел, запах вином и сигарами. Уже кого-то половые аккуратно препроводили к выходу, уже пьяный купец, стуча вилкой по столу, во всё горло требовал спеть "Со святыми упокой" по какой-то Эльвире, и уговаривать его двинулся через зал сам Осетров. Пора было идти по кабинетам.
К Якову Васильичу подлетел юркий мальчишка и доложил, что "в первом нумере господа и барыня замучались дожидаючись".
– В первом? - переспросил Яков Васильевич, и Илье показалась усмешка в его глазах. - Что ж, скажи - сейчас будем.
В кабинете горели свечи, стол под камчатной скатертью был уставлен бутылками, бокалами, закуской. Сначала Илье показалось, что кабинет полон людей. Но при пересчёте оказалось всего трое, четвёртой была дама Толчанинова. Когда цыгане вошли, господа поднялись из-за стола. К великому изумлению Ильи, в руках одного из них появилась гитара. Зазвенели струны, и господа запели перед смеющимися цыганами:
Как цветок душистый аромат разносит,
Так бокал налитый Настю выпить просит!
Выпьем мы за Настю, Настю дорогую,
Свет ещё не создал красавицу такую!
Пели, на взгляд Ильи, из рук вон плохо, фальшивя на все лады и перевирая мотив цыганской величальной песни. Спасала положение лишь барыня, уверенно ведущая первый голос высоким сопрано. И голос этот показался Илье страшно знакомым. В памяти тут же всплыли строки романса "Ночи безумные, ночи бессонные…", и против воли вырвалось:
– Зинка?!.
Илья сказал это тихо, но барыня тут же взглянула на него, улыбнулась, сверкнув зубами из-под вуали, резким движением откинула вуаль, - и глазам поражённого Ильи предстала постаревшая, но без единой седой нити в волосах Зина Хрустальная.
Песня кончилась, Зина первая кинулась к хору, обняла Настю, и кабинет наполнился радостными возгласами:
– Настька! Настенька! Боже мой, как ты? Господи, сколько лет!.. Ох, какая ты стала! Чёрная, вся чёрная, как… как… как муж твой! Право! Да как ты сумела только, скажи?!
– Зиночка… Тебя и не узнать! Графиня уже?
– Да, слава богу. Мне и ни к чему было, а вот детям…
– А где граф? Жив он?
– Скачет, родимый, поспешает. Скоро будет.
Понемногу Илья узнал и остальных. Весьма упитанный черноволосый господин с красным лицом в коричневой паре оказался поручиком Строгановым, которого Илья помнил тоненьким мальчиком в гусарской форме. В сутулом человеке с лысиной во всю голову и в невообразимом, серобуро-малинового цвета сюртуке он едва распознал музыканта Майданова, которому Настя пела оперные арии. Это были старые друзья цыганского дома.
– Каков сюрприз, Настя? - Строганов, пыхтя, пробился сквозь окруживших Настю цыган. - Это, между прочим, моя затея! Может, несколько нескладно, но зато с большой душой! Зинаида Алексеевна, правда, попервоначалу была в ужасе…
– Нет-нет, бесподобно получилось, Никита Сергеевич, шарман! - великодушно сказала Настя, протягивая Строганову обе руки для поцелуя. - Вам не стыдно и у отца в хоре петь, только, верно, несолидно. Вы не генерал теперь?
– Како-о-е… - отмахнулся Строганов короткой рукой. - Майор в отставке к вашим услугам.
– Женаты?
– Есть такой грех. Три дочери на выданье, а вот - бросил всё и примчался, чтобы тебя увидеть.
– А вы, Алексей Романыч? - Настя обернулась к Майданову, стоящему рядом и подслеповато помаргивающему за стёклами очков. - Помните, как мы со Стешей для вас дуэт Татьяны и Ольги пели?
– Такое не забудешь! - слегка заикаясь, сказал Майданов. - Верите ли, сколько потом слушал певиц - и классических, и народных, - так, знаете ли, ни одна даже отдалённо вас не напоминала. Почему, ну почему вы меня не послушали, Настасья Яковлевна?