Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу.
Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло - а будто вчера.
– Может, мне из хора уходить не надо было? - донёсся до Ильи задумчивый голос Данки. - Да, наверное, зря я ушла. Всё с того и началось. Но очень уж, дуре, в "Яр" хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась - а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда - заживу, как графиня, всем назло заживу! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Курицын-миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала. Думала - что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки…
Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала…
– Кузьму не вспоминала? - не утерпел Илья.
Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слёзы в её глазах.
– И ты туда же, господи ты мой… Илья! Да ты ведь лучше всех понимать должен, как я с Кузьмой оказалась! Мне тогда всё равно было за кого, хоть за чёрта плешивого, - лишь бы цыганом был, лишь бы замуж, лишь бы снова по городам одной не шляться… Мне ведь пятнадцать всего было! Да, не любила его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил: "Пойдёшь?" Я сказала: "Пойду". И пошла. Никогда я ему любви не обещала, и никто такого говорить не может! И он не может! Нету у него таких-то прав!
– Наверно, нету… Только измотала ты его дай боже. - Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. - Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.
– Это не из-за меня. - Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. – Что-то Федька, муж мой второй, не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои живы, и граф Суровцев так и не застрелился… Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма…
– Только тобой и жив.
– Илья, золотой, а что же мне поделать? - Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную причёску. - Да, знаю, знаю - он и к "Яру" ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала, пьяным.
Трезвый не приходил… Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю:
думала, так успокоится скорее… Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет.
И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне…
– А этот Навроцкий что же - роднее оказался? - мрачно спросил Илья.
Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.
– Навроцкий… Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ… Он меня как позвал в тройку - я ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась - и прыгнула! Хоть и знала, что в "Яр" теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил… И знала, что играет, что денег нет, и что не женится никогда - на цыганке-то! - и всё равно… И не жалела ни о чём!
– А сейчас что же? - осторожно спросил Илья.
– Сейчас… - Данка стиснула дрожащие пальцы. - Сейчас… Плохо всё сейчас, Илья. Совсем плохо. Я ведь всё, как дура последняя, ему отдавала, что ни просил,- всё! Так и вытянул по грошику… И дом уже заложен, и золотишко только то осталось, что на мне. Я уж боюсь, как бы он меня саму в свои карты не проиграл.
Голос Данки был спокойным, но по лицу бежали слёзы, капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.
– Одна я, Илья. Когда я с ним на тройке улетела, я все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, к чужим не прилепилась… Что ж теперь… Пропадаю я, морэ.
Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки - и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.
– Ох ты, дура… Какая ж дура, дэвла… Что ж с тобой тут сделали?
Ничего, кажется, особенного и не сказал, а её затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая поцыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из причёски, и чёрные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана.
Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал её, как ребёнка, вполголоса приговаривая "ч-ш-ш…". В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.
– Пошла вон, - одними губами сказал ей Илья.
Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:
– Барин приехали…
– Гони прочь.
– Ох… - очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. - Зови… Скорей зови.
Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами - рукавом, платком, пальцами - уничтожила слёзы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление причёски уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом - и в комнату вошёл Навроцкий.
Было очевидно, что "барин" не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье ещё более болезненным, отчётливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки.
Подавив зевок, Навроцкий взглянул на Илью, нарочито не вставшего с дивана, и лишь на миг в его тёмных глазах мелькнуло изумление. На миг, - но Илья понял, что шулер узнал его.
– Ты плакала, душа моя? - равнодушно спросил он у Данки. - Кто тебя расстроил? Пан цыган?
– Пустое, - хрипло отозвалась она. Не глядя, положила ладонь на руку Ильи. - Это мой родственник… брат.
Навроцкий насмешливо поднял тонкие, как у женщины, брови. Его взгляд скользнул с тонкого, красивого даже в слезах лица Данки на чёрную, сумрачную физиономию Ильи.
– Матка боска - поразительное сходство… - Пройдясь по комнате, он поднял с паркета отколовшуюся с ворота платья Данки бриллиантовую булавку.
Отрывисто сказал: - Душа моя, ты напрасно приглашаешь в дом эту… свою родню. Я не удивлюсь, если ты недосчитаешься…
Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:
– Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс[121]!
– Гара трэби[122]… - пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: - Попробуешь, свинёныш, на сестре отыграться, башку сверну!
Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одёрнул измятую, насквозь мокрую от слёз Данки рубашку и пошёл к двери.
Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за ним во двор, у калитки молча протянула руку. Илья взглянул в её мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.
– Держись, девочка. - он отпустил её холодные пальцы и, не оглядываясь, вышел на серую от дождя Воздвиженку.
Над Калитниковским кладбищем - иссиза-чёрные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда:
не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду… Возле часовни и в самом деле никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.
– А, ты… - без всякого удивления сказал он. - Чего сидишь? Не придёт она сегодня.
– Ты почём знаешь? - буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Всё казалось, что в мыслях старик смеётся над ним: "Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет…
И охота чепухой в твои годы заниматься?"
– Я всё знаю, - без улыбки сказал Никодим. - Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.
Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но ещё больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, пошёл вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.
В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Всё это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.
Вот ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвёртом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать… В самом деле, что ли, бросить всё? Вот уже месяц Маргитка долбит ему мозги: "Уедем, уедем… В Бессарабию, в Крым, отсюда подальше…", а ему нечего ей отвечать. На кого он, спрашивается, семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку… Дашка - вовсе особый разговор. И Настя, Настя…
Неужели правы были они все - и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и…
и даже Кузьма? Одни несчастья Настьке от него? И кем он будет, если уйдёт сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня-завтра внуки пойдут? Может, и не пропадёт, конечно… Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались - каждый день наезжают, до ночи покоя нету: "Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский…" Тьфу. В молодые годы всю душу ему истрепала, и сейчас - мочало сначала… Может, так ей и лучше будет. Может, и давно надо было это сделать - не мучить её, отпустить к своим… Столько лет с ним прожила, как на каторге, а зачем? Видно же, что только и думала, что о Москве, хоре, да своих романсах. Кто знает, может, уйдёт он - Настька и обрадуется: незачем больше вслед за телегой по грязи шлёпать да с торбой по деревням носиться… Илья вздохнул, поставил кружку на стол, взъерошил мокрые волосы. Нет, ерунда это всё. И плохи его дела, если самому себе врать, как сивый мерин, начал.