Ташка пожала плечами, вздохнула. Грустно улыбнулась.
– Какая ему кубышка, господь с тобой… Ты забыл просто, Смоляко, а Мишка, он же… он и допреж такой был. Я ещё девчонкой по табору бегала, а помню, как Фешка визжала, что она, мол, гадает-просит с утра до ночи, как каторжная, а он… всё в карты спускает.
Илья наконец-то вспомнил, поскрёб затылок и шумно вздохнул. В самом деле, Хохадо играл всегда и везде, играл страстно и, как правило, неудачно.
Видать, до сих пор это за ним осталось.
– Не везёт ему?
– Не везёт. - подтвердила Ташка - впрочем, без досады и без горечи: видимо, за двадцать лет она уже со всем смирилась. - Нет, морэ, иногда, конечно, бывает, что… Вот, хотя бы прошлой осенью, под Киевом, три дня и две ночи играл, три тысячи рублей выиграл, истинный крест! Ну-у-у, морэ, тогда он мне и серьги золотые, и дочерям кольца, и отрезы, и шаль атласную подарил, весь табор любоваться приходил… Но только уже на другой день всё опять ушло. Даже шаль, и ту с меня сдёрнул… Всё, что я Машке на приданое наскладывала, забрал - и как в колодец! На мне ни одни серёжки дольше трёх ден не висят. Другой раз, когда в Кишинёве играл, тоже повезло… Даже лошадь тогда купить успел! Мы целую неделю, как баре, ездили! Я уж не знала, кому молиться от счастья! А потом раз - и сменял её! И сменял невесть на что, через четыре дня в оглоблях пала, влахи со смеху помирали…
– Так у вас… и лошади нет?!
– Нет. - спокойно, без смущения созналась Ташка. - Сам же видишь, не телега, а двуколка, мы с Мишкой и впрягаемся по очереди. Тяжело, конечно, да и не положишь в неё много… так и обходимся тем, что на нас. Мелюзгу мы с Улькой сами носим, надрывается она у меня, бедная, да куда же денешься… Ей пятнадцать уже, замуж пора, так куда же я её выдам? Кормилица девка, мы с ней вдвоём по деревням, по базарам… Добывает лучше меня, вот тебе крест!
Порой такого бабам наговорит, что те ревмя ревут да прямо в руки ей добро пихают, и откуда берёт только! Её бы замуж за парня хорошего, - через неделю бы уже вся в золоте ходила, а вот…
– Мать господня… - пробормотал Илья, проводя ладонью по лицу. Что сказать Ташке, он не знал и даже представить себе не мог, что Хохадо, даже с его неистребимой страстью к картам, докатится до такого. Что ж, все цыгане играют, и в таборе, и в городе, Митро на ипподроме сотни оставлял, он сам, Илья, бывало дело, спускал в карты весь ярмарочный барыш… но чтоб у жены даже серёжек не было?! Чтобы телегу на себе таскать?! Слов он так и не нашёл да и не мастер был утешать и поэтому со вздохом вытащил из-за пазухи завёрнутые в тряпку деньги - весь барыш с тираспольского базара.
– Возьми, сестра. На детей тебе. Возьми, не бойся, не последнее отдаю.
Да прячь быстрей, пока Мишка не вернулся! Эх, жаль, ты сама лошади укупить не сумеешь… Ташка взяла деньги без благодарности, быстро, покосившись в сторону, спрятала их за вырез кофты. Девичий голос у костра умолк, вместо него запела скрипка. Прислушиваясь к ней, Ташка спросила:
– Ты-то как живёшь, морэ? Ни слова ещё не рассказал… Что с твоей семьёй? Нам разное говорили… Неужто правда?
Илья смущённо потёр кулаком лоб. Ну, что было сказать? Выворачивать свою непутёвую жизнь даже перед роднёй не хотелось, а для вранья вроде стар уже… Его спас возникший возле углей Хохадо. Мишка тащил за руку девушку, которую немедленно втолкнул в дрожащий круг света.
– Вот! Гляди! Дочь старшая, Улька! Невеста! Ванька, да подбрось в огоньто, подбрось, пусть Смоляко посмотрит!
Стройная девочка молча, в упор, без улыбки взглянула на Илью. Когда один из мальчишек кинул на угли охапку сухих полынных стеблей и те весело вспыхнули, Илья увидел, как чудовищно оборвана Улька. Да, цыганские дети ходили в обносках всегда и везде, удивляться тут было нечему. Чем больше девчонка похожа на нищую, тем скорей ей подадут в деревне или на базаре, это было всем понятно и привычно. Да и чего ради покупать детям одежду, если на них всё горит, и старое, и новое?! Такое даже Настьке в своё время в голову не приходило, и их мальчишки скакали по табору сначала в чём мать родила, а потом - в такой же дранине, как и все, хотя деньги у Ильи, грех жаловаться, водились всегда. Но, глядя сейчас на дочь Хохадо, Илья увидел, что на Ульке вместо кофты надет мешок с прорезями для рук и головы. На мешок, впрочем, были спереди аккуратно нашиты какие-то цветные лоскутки.
Голые руки Ульки были прикрыты какой-то странной шалью - как показалось Илье, связанной из лохматых веревок. "Дэвлалэ…" - в который раз подумал Илья, стараясь не показать на лице смятения. - "Докатился Мишка… Девкуневесту в мешок вырядил…" Как ни старался Илья, видимо, в глазах его всё же что-то мелькнуло, потому что Улька, встретившись с ним взглядом, чуть усмехнулась углом рта и вздёрнула подбородок. Золотистый свет упал на неё, и Илья вдруг увидел, что Улька - красавица. То, что он принимал за шаль на её плечах, в свете огня оказалось волосами -вьющимися, страшно грязными, сплошь закрывающими плечи, спину и руки. Лицо Ульки было смуглым, овальным, как у матери, и крошечная родинка была на том же месте, но в нём не было Ташкиной мягкости и нежности черт. Высокий чистый лоб, длинные, вразлёт, широкие брови, темные глаза без улыбки напомнили Илье Ташкину мать, лучшую гадалку табора. Видать, Улька эта в бабку вся уродилась… Ульке, видимо, надоело, что её разглядывают. Чуть заметно дёрнув плечом, она сделала несколько шагов к огню (Илья заметил, как непринуждённа и уверенна её походка), села, небрежно откинула падающие на глаза пряди и, привалившись спиной к колесу двуколки, взяла на руки двухлетнюю сестрёнку. Ещё раз взглянула на Илью - прямо, почти с вызовом, – и не спеша отвернулась.
– Расселась, царевишна, поздоровайся! - рыкнул Мишка.
– Доброго вечера, - вежливо, но равнодушно, по-прежнему глядя в огонь, сказала Улька. В её миндалевидных, как у Ташки, глазах бились два золотых язычка.
– Как ты её назвал? - усмехнулся Илья.
– Не я назвал, цыгане! - фыркнул Мишка. -Так и зовут - "царевишна"!
Видал, как ходит, как смотрит?! Откуда взялось только! Она так и по ярмарке плавает, - нос кверху, выступает, будто анператорская дочка, - а за ней гаджэ стадом: "Цыганочка, постой! Цыганочка, спой, спляши! Цыганочка, дай на тебя посмотреть!" А она, чертовка, им в ответ: "Давайте по пятаку, не то бегом побегу!" И дают, что ты думаешь! И серебро кидают! Влахи к ней сватаются, сами платить готовы!
Так что ж ты?.. - удивился Илья. - Отдавай! Девка в самых годах, чего дожидаешься?
Мишка помолчал, помялся, почесал взлохмаченную голову. Покосился на жену, и Ташка ответила вместо него:
– Да вот вбил себе в голову, что хочет её за своего отдать, и всё тут. Ничего понимать не желает.
– И хочу! - взвился Мишка. Было очевидно, что у них с Ташкой это не первый спор. - Сколько можно детей по влахам рассовывать?! Мы - русска рома! Федька влашку взял - хорошо, я молчал! Колька влашку взял - я тоже слова не сказал! Машку за влаха посватали - я отдал!!!
– А куда бы ты делся, Дэвла баро[169]?! - не выдержала и Ташка. - Не отдал бы
– она бы с тем влахом и сбежала, тебя не спросившись! Машка - умница, красавица, ей жить надо, детей рожать, а не копейки по базарам на твои карты просить! Она и так до восемнадцати лет досиделась, всю ораву нашу кормила!
И слава богу, что отдал! Хоть не весь ум свой проиграл!
– Как дам вот сейчас, зараза… Догавкаешься. - буркнул Мишка, поглядывая на свои битые сапоги. Ташка махнула рукой, умолкла, схватила с травы брошенное ведро и быстро ушла в темноту.
– За нашего цыгана хочешь дочь пристроить?.. - помолчав, спросил Илья.
Мишка вздохнул, сел на траву возле огня. Достал трубку, набил её, долго прикуривал от уголька. Наконец, сунул трубку в рот, глубоко затянулся и, выпуская дым изо рта, медленно сказал:
– Хотел и Ванька на воеводство, да пятки босы… Ты же видишь, морэ.
Видишь, как живём. Надо бы, конечно, к своим подаваться, кроме Ульки, и другие девки подрастают, да куда ж… Илье эта путаная невнятная речь была понятна, как свои пять пальцев.
Если бы у него самого - не дай бог даже во сне увидеть! - была двуколка без лошади, жена без единого колечка и дочь, наряженная в мешок, - он бы и на сто вёрст не подъехал к свой родне. Врагу лютому не пожелаешь такого позора…
– Ну да ничего. - с напускной бодростью продолжал Мишка, ещё раз затянувшись и свободной рукой гладя встрёпанные волосы Ульки, которая сумрачно улыбалась, глядя в огонь. - Ничего, морэ, ничего… Может, тебе Ташка тут брехала, что мне фарта нет? Так врёт она, дура! Повезёт, я наверняка знаю! Бог, он знает, кому помогать! Что он там, на небе у себя, - не видит, что мне дочь выдавать надо?! Вот чтоб мне провалиться, - выиграю тыщу! Или две… И сразу на ноги встанем! Ульке серьги брильянтовые куплю, платье из тафты, - и поедем к нашим под Смоленск! Ну, дочка, слышишь?
Будешь тафту носить, или шёлковое платье хочешь?
Улька кивнула без усмешки. Чуть слышно вздохнула, повернулась к отцу и снисходительно сказала:
– Я тебе завтра принесу, как обещала. С базара принесу, - пойдёшь, поиграешь. Я знаю, повезёт.
– Вот и умница! - обрадовался Мишка. - Ну, Смоляко, у кого ещё такая девка есть?! Она завтра гаджам на рынке и споёт, и спляшет, и…
– Так, говоришь, петь-плясать умеет? - медленно переспросил Илья, глядя на Ульку. В голове росла, билась шальная мысль.
– Да кому ж я уже битый час хвастаюсь?!!- взвился Мишка.- Ты что, Илья, оглох на старости лет?! Улька, ну-ка, пой! Вот эту, что ли, "Ночь моя, ноченька"…
– Погоди. - Илья остановился, торопливо соображая - не заткнуться ли, пока не поздно. Но Улька, то ли догадавшись о чём-то, то ли просто удивившись его молчанию, вдруг повернулась к Илье. На него из-под мохнатых ресниц снова серьёзно взглянули тёмные, почти без белка глаза. В который раз Илья подумал, что сними с девки этот мешок да надень на неё хоть самую бросовую юбку с кофтенкой - не только мужики на ярмарках, цари за ней вдогонку поскачут.