– Не знаю я, Варька, что делать. - Митро мрачно дымил трубкой, и его узкоглазое лицо напоминало физиономию рассерженного восточного божка. - Цыганам местным я уже заплатил, он ведь тут почти всем должен… И за похороны отдал, только завтра ещё с попом рассчитаться надо. Но Кузьма-то думает себе что-нибудь? Ты его спрашивала, он обратно в Москву собирается?
– Не спрашивала, но… Куда ему ещё деваться?
– Угу… М-да. Но ведь тогда дом здесь продавать надо, а это тоже время…
А одного его не оставишь. Если, как ты говорила, он столько лет не пил, а теперь снова начал, это совсем плохо. Может за неделю, как наш Осетров говорит, до полного остолбенения докатиться. А детей куда? И так вон на тени похожи, одни глаза остались. Ни отца, ни матери, а только это несчастье пьяное… А я, Варька, больше оставаться не могу. - Митро потёр кулаком лоб, ожесточённо повторил: - Не могу, и всё тут! Меня цыгане на части порвут, и так пол-лета по Крыму болтались! Что я - Настьку над ними хореводом поставлю? Мне, хочешь не хочешь, завтра возвращаться надо.
– И возвращайся. - Варька запрокинула голову, закрыла глаза. В последний раз мысленно спросила себя: решилась, цыганка? - Возвращайся, Дмитрий Трофимыч. А я останусь.
Она не подняла ресниц и не увидела, как Митро, отложив трубку, уставился на неё в упор. И не вздрогнула, услышав изумлённый голос:
– Варька, но… Но ты же не родственница ему!
– Помню.
– Ты же вдова… Здесь-то не наши цыгане, ни его, ни тебя не знают.
Подумать всякое могут, потом не ототрёшься.
– Знаю.
– А он… Кузьма… Он-то знает?
– Он сам меня просил остаться. Не забудь, он цыган. Понимал, что говорил.
– Значит… - Митро попытался улыбнуться, но недоверчивое выражение не сходило с его лица. - Значит, девочка, замуж выходишь?
– Пусть так. - Варька открыла глаза. Встретившись взглядом с Митро, пожала плечами: - Что делать? По-другому же нельзя.
– Да-а… - Митро встал, прошёлся по кухне, остановился у окна, прислонившись лбом к стеклу. Медленно сказал:
– Знаешь, а я ведь думал…
– Что?
– Ежели скажу, морду мне ножом не перекрестишь?
– Стара я для таких подвигов. Говори уж.
– Я ведь думал, что ты меня…
Митро не договорил, не обернулся, так и оставшись стоять у окна. Варька тоже молчала. Смотрела на пятно света у своих ног, удивлялась, почему сердце бьётся спокойно и ровно, ни разу не дёрнувшись в груди, как в юности.
Она даже попыталась пошутить:
– И когда же это на тебя озарение-то небесное снизошло, морэ?
– Весной, когда Настькин сын женился. Помнишь, ты тогда мне на кухне "Долю" пела? Как-то разом всё вспомнил, понял…
Митро вдруг отошёл от окна, быстро шагнул к Варьке, и та, испугавшись, что он сядет на пол рядом с ней, встала навстречу. Тени их скрестились в пятне света. Тараканы за печью притихли. Только дождь всё стучал по крыше, и капли, шурша, сбегали по стеклу.
– Да, я всё понял, девочка. Ты ведь всегда меня любила?
– Да.
– Что ж ты мне никогда…
– Подумай, Дмитрий Трофимыч, сам поймёшь.
– Да какой я тебе Трофимыч, господи? - тихо сказал Митро, глядя на неё.
А Варька, впервые в жизни осмелев, прямо и спокойно смотрела на него.
– Ну, что ты на меня так глядишь, Митро? Ты для меня всегда луной в небе был. Не дотянешься, не ухватишь. А раз так, чего мучиться - иди своей дорогой. Я и шла. И ты тоже.
– Дэвлалэ… И когда Ольга умирала… Ты тогда со мной была… - Митро мучительно наморщил лоб. - Ты, а не мать, не сёстры… Они-то все её терпеть не могли. И ты потом Илонку со мной из табора бежать уговорила…
– Уговорила. И не жалею. Жена у тебя - золото, и дети хорошие, и внуков уже куча… - Варька вздохнула. - Господи, какие же мы старые уже, Митро…
– Знаешь… Будь я тогда поумней - может, на тебе бы женился.
– Ещё чего! Ты вспомни, какой я была - девка таборная, глупая. Чёрная, как головешка, зубы торчат. Яков Васильевич поначалу даже боялся меня господам показывать. Врёшь ты, морэ, но всё равно спасибо.
– Я не вру. Я лучше тебя людей не знаю.
Варька заплакала. Митро обнял её. Они молча стояли у окна, за которым мокро шелестели ветви сада, и Варька чувствовала, как вздрагивает на её плечах тяжёлая мужская рука.
Митро пришёл в себя первым. Шумно вздохнул, провёл ладонью по лицу, отошёл в сторону.
– Что ж… ладно. Поеду я завтра. И вы возвращайтесь поскорей. Без тебя хор гроша не стоит.
Варька кивнула. Шагнула было к двери, но Митро, поколебавшись, удержал её:
– Постой. Поди сюда.
Варька вернулась к столу. Митро взял в ладони её худое, тёмное, мокрое от слёз лицо. Со странной усмешкой выговорил:
– По-дурацки-то как всё повернулось…
– По-другому и быть не могло, - как можно твёрже сказала Варька.
– Можно, попрошу тебя? - Митро неловко стянул с пальца золотой перстень с крупным аметистом, помедлив, подал Варьке. Та, не двигаясь, удивлённо смотрела на него, и Митро покраснел, как мальчик. - Ты… ты не подумай чего. Просто на память возьми.
– Хм… А если Илона спросит - куда кольцо делось?
– Скажу, потерял. Или в карты проиграл.
– Не надо. - Варька положила кольцо на столешницу рядом со свечой. – Я ведь его всё равно носить не смогу. Все это кольцо у тебя видели.
– А ты здесь носи. - Митро коснулся ладонью своей груди.
– Нет. - Варька слабо улыбнулась. - Пусть уж всё как есть остаётся. Тем более что не расстаёмся же. Не бойся, морэ, до конца жизни тебе глаза мозолить буду в хоре… Можно и мне тебя о вещи одной попросить?
– Всё, что захочешь.
– Если встретишь моего брата - не убивай его.
С минуту Митро молчал, пристально глядя на Варьку. Затем со странной улыбкой спросил:
– Что ты знаешь, девочка? - Варька не ответила, и он, помедлив, сказал: – Хорошо. Чем поклясться?
– Ничем не надо. Я тебе верю.
Митро взял её холодную руку, бережно поцеловал. Варька слегка коснулась губами его лба.
– Прощай, Дмитрий Трофимыч.
– Прощай, девочка.
Варька ушла. Митро неподвижно стоял у стола. Его опущенная голова отбрасывала в пятне света бесформенную тень. Дождь за окном утихал. Свеча замигала, затрещала и погасла.
Глава 14
Осень отметила свой приход в Одессу буйным норд-остом, порывистым и капризным. Он то успокаивался на два-три дня, то врывался в бухту вновь, трепал платаны, ломал ветви, уносил в море солому с крыш и рыбачьи сети.
Свинцовые, вздыбившиеся пенными гривами волны с рёвом лезли на берег, остервенело колотились в утёсах. В порту сорвало с якорей два корабля, и они, не решившись приставать к берегу в такую погоду, ушли в Севастополь. Рыбаки кляли погоду и святого Николая, сидели по кабакам и кофейням, ждали штиля, на всякий случай повытаскивав подальше на берег шаланды и баркасы.
Наконец в начале октября долгожданная погода пришла: проклятый ветер утих, выглянуло тёплое солнце, взъерошенное море улеглось и несколько дней было синим, ясным, умиротворённым, словно после хорошей бани. Как раз подходило время макрели и камбалы, и обрадованные рыбаки, измучившиеся от безделья, собрались на лов. Но не все: люди постарше опасались, говоря, что бора[170] коварен и может "выжидать". Несмотря на это пять шаланд все же покинули бухту и, когда солнце поднялось над скалами, скрылись из виду.
В посёлке забеспокоились два часа спустя, когда на ясном небе появились "кошачьи хвосты" - длинные мохнатые облака, обычно ничего хорошего не предвещавшие. Снова задул ветер, через полчаса превратившийся в бурю, небо обложила зловещая синева, которую из края в край пересекали молнии, и в бухте мгновенно стало темно. Море вновь наморщилось волнами, его до самого горизонта пестрили белые барашки, в утёсах уже ревела и металась вода, всплескивая брызги до макушек скал. На утёсы высыпал весь посёлок, женщины запалили было на берегу костёр, но хлынувший ливень тут же затушил его. Из Одессы верхом прилетели Илья и Митька. Илья, осадив буланого возле сгрудившейся у скал толпы, накинулся на первого, подвернувшегося под руку, - Лазаря Калимеропуло.
– Лазарь! Дорогой мой! Скажи, эта дура вправду в море вышла? Одна?
Может, померещилось тебе?
– Какое "померещилось"?! - завопил Лазарь, хватаясь за голову. - Уплыла, проклятая, сказала - снасть у неё там на макрель стоит, проверить, мол, надо. И на что ей та макрель, святой Спиридион?!
– Ты что же, холера одноглазая, досмотреть не мог?!
– Да что я с ней сделаю? Вот сам бы и смотрел, вместо того чтоб по рынку шляться, вор лошадный!
– Кончайте! - хмуро оборвал их мрачный растрёпанный Белаш, у которого в море утром, не сказав ему ни слова, вышли два сына. - Зараз обоим наваляю.
Илья, выматерившись от бессилия, запрыгал по уступам на верх утёса, всмотрелся в сизую мглу, сгустившуюся над морем. Он не был рыбаком, но даже ему было понятно, что лучше бы лодкам проболтаться несколько дней в открытом море, чем пытаться, на свою погибель, пристать к берегу сквозь такой прибой. Волны, казалось, взмётывались до небес, ревущими валами падали вниз, пена хлестала по лицам собравшихся на скалах людей. Небо грохотало и сверкало, сполохи молний, как днём, озаряли бухту. Рядом сопел в плечо Митька.
– Чяво, у тебя глаза помоложе… Посмотри - не видать?
Митька молча покачал головой. С берега сквозь рев ветра послышались отчаянные женские рыдания. Свесившись с утёса, Илья увидел, как Фроська, невестка Белаша, вырвалась из рук свекрови, кинулась к морю, влетела по пояс в воду и застыла там, прижав руки к груди. Ветер сорвал с её головы расшитый платок, унёс его на скалы, дождь вымочил и растрепал волосы.
Несколько раз волны с головой накрывали шатающуюся фигурку Фроськи, валили её с ног, но она поднималась и, не оборачиваясь на призывы с берега, продолжала всматриваться в чёрное море. И спустя полчаса хрипло, прерывисто закричала: