Цыганка кивнула. Закусила нижнюю губу, и по её впалым щекам поползли слёзы.
– Пешком с самого Сивцева Вражка шла, все ноги отстудила… Метель…
– Одурела, шишига?! - завопила Макарьевна. - Хоть бы утра дождалась да извозчика взяла, ты же тяжёлая, бестолочь!
– Денег нет… - Ольга вдруг качнулась, неловко ухватившись за косяк.
Макарьевна, ругаясь, схватила цыганку за плечи и повлекла в глубь дома.
Кузьма остался стоять в сенях, растерянно почёсывая в затылке. Из темноты на цыпочках вышла Варька. Шёпотом спросила:
– Слушай, кто она?
Кузьма протяжно вздохнул. Варьке пришлось потеребить его за рукав, требуя ответа, и тогда он неохотно выговорил:
– Вот, значит, как вышло… Это Ольга. Жена… Митро.
Варька ахнула. Из горницы доносилось ворчание Макарьевны, слабый голос пришедшей. За дверью пронзительно визжал ветер.
Варька знала эту историю. Ещё в первые дни своего пребывания в хоре она простодушно спросила у Стешки, отчего Митро, которому шёл двадцать восьмой год, всё ещё не женится. В ответ Стешка сделала круглые глаза, прижала палец к губам, потащила Варьку в тёмный закуток под лестницей и уже там страшным шёпотом поведала историю "этой потаскухи" - жены Митро.
…Ольга была из тульских цыган, пела с сёстрами в хоре и там, в трактире, во время выступления, попалась на глаза Митро, бывшему в Туле по "лошадиным делам". Двадцатилетний Митро, увидев высокую красавицу с неласковым взглядом тёмных глаз, звонко и сильно выводящую "Не томи, не спрашивай", потерял голову. Через неделю в Тулу приехали сваты от семьи Васильевых, через месяц в Москве сыграли свадьбу. Ольга тут же запела первые партии и начала пользоваться бешеной популярностью у гостей хора на зависть Зине Хрустальной. Особенно ей удавались протяжные русские песни, и слушать "Ништо в полюшке не колышется" и "Не шумите, ветры буйные" съезжалась половина московского купечества. К тому же Ольга прекрасно плясала: перенять её плавную, живую "венгерку" так и не смогла ни одна из хоровых цыганок. А в один из вечеров в ресторане Осетрова появился Прокофий Игнатьевич Рябов - русоголовый богатырь с косой саженью в плечах, старший сын знаменитого купца-промышленника Игнатия Рябова.
Прокофий Рябов был известен среди москвичей не менее своего папаши-толстосума, но слава его была иного рода. У всей Москвы на устах было недавнее происшествие, когда выходящего из трактира Рябова сбила бешеная тройка. Кубарем отлетевший в сугроб Прокофий не пострадал, но осерчал сверх меры. Тут же, даже не отряхнувшись, голыми руками разорвал упряжь на саврасой лошадёнке какого-то извозчика, взвился верхом, галопом нагнал тройку и остановил её, вцепившись мёртвой хваткой в задок саней. Вскоре в придорожный сугроб с воплями полетели и ямщик, и седок. Рябов же вскочил в тройку, по-разбойному свистнул и умчался, успев на ходу бросить горсть рублей владельцу савраски.
Эта история надолго сделала Прокофия Игнатьича героем. А затем последовали и другие события, восхищённо передававшиеся из уст в уста по всей Москве. То Прокофий Рябов на спор боролся с медведем на Ходынском поле; то нёс на плечах через весь Охотный ряд десятипудовых братьев Разорёновых, купцов первой гильдии; то один выходил "на кулачки" против "стенки" разгуляевских фабричных. На его огромной ладони запросто можно было танцевать – что и проделывали раз за разом цыганки васильевского хора. Рябов сажал их по три на каждую руку и носил по трактиру под восторженные вопли всех присутствующих, оглушительным басом подпевая хористкам: "Гей вы, улане!" Прокофий Игнатьевич был щедр, без счёта дарил цыганкам кольца и ассигнации, любил сам петь с хором, неплохо играл на гитаре и был своим человеком в Большом доме. Никто, даже всё подмечающие старухи-цыганки, не видели, чтобы он уделял жене Митро больше внимания, чем остальным солисткам. Никто не замечал, чтобы он делал ей особенные подарки, искал встреч наедине. Никто не знал, когда они успели сговориться. И поэтому громом с небес грянуло известие о том, что Ольга сбежала от мужа к Рябову.
Эта весть мгновенно облетела Москву. Сухаревка гудела. Рассказывали, что старик Рябов, услышав о случившемся, встал на дыбы, загрозил лишением наследства, и отец с сыном разругались насмерть. Замоскворецкую родню Рябова успокаивало лишь то, что он не мог жениться на Ольге, поскольку та была венчана с Митро. Прокофию пришлось снять дом в Сивцевом Вражке, водворить туда Ольгу и жить с ней "во грехе".
Митро, до последнего момента не догадывавшийся ни о чём, был потрясён.
Первый месяц после ухода Ольги он ходил чёрный и злой, ни с кем не разговаривал, много пил, пропадал в публичных домах на Пироговке, и даже Яков Васильевич не пытался удержать его дома. Кто-то из цыган однажды увидел Митро сидящим в трактире вместе с Прокофием Рябовым. Но разговор, состоявшийся между ними, так и остался в тайне: Митро никому не рассказал о нём. Жениться во второй раз он не захотел. Хоровые цыгане, справедливо рассудив - не век же ему сохнуть по потаскухе, - начали водить в Большой дом своих дочерей, сестёр и племянниц, но Митро в упор не желал замечать невест. Марья Васильевна с утра до ночи расхваливала молодых цыганок, уговаривала, сердилась, плакала, снова упрашивала сына и, возможно, добилась бы своего, но как раз в это время Митро, к его облегчению, забрали в армию. Когда через четыре года он вернулся, к нему уже никто не приставал.
Так прошло семь лет. Ольга жила с Рябовым в Сивцевом Вражке – кажется, в любви и согласии. Прокофий, несмотря на уговоры купеческой родни, так и не пожелал вступить в законный брак с подходящей особой своего круга. Ольга родила ему трёх дочерей, но все три умерли во младенчестве. С цыганами она больше не виделась. Иногда хоровые встречали Ольгу на улице - одетую по последней моде, в шляпе, собольем салопе. Отворачивались, быстро проходили мимо.
Неделю назад по Москве прокатилась страшная весть: тридцатилетний Рябов, богатырь и могута-человек, умер от глупейшей простуды - через три дня после того, как напился ледяного кваса в парной Сандуновских бань. Панихиду служили в церкви на Арбате, куда съехалась вся родня. Ольгу, беременную на последних сроках, видели у гроба. На поминки она не пришла…
– Им-то, наследникам, Ольга зачем? - Кузьма задумчиво чесал в затылке. – Там их человек сорок сбежалось на рябовские тысячи. Небось, кровная родня, им всё отойдёт, а с Ольгой он невенчанным жил. По закону ей ничего не положено. Если бы хоть дети были…
– Как же они её выпустили-то? - пробормотала Варька. - На сносях, среди ночи, через всю Москву… Да ещё в метель такую!
– А кто она им? Цыганка… Небось, ещё боялись, что она отступного потребует.
– И потребовала бы! Она с ним, как жена, семь лет жила! Ребёнка донашивает! Что, дитё им тоже не нужно?
Кузьма с сожалением посмотрел на взъерошенную Варьку.
– Очумела ты? Да кому оно нужно? Прокофий Игнатьич старшим сыном был, ему все лавки-магазины да дом на Остоженке отошли бы. Если Ольгино дитя законным признать, то остальная родня вся в дураках окажется. Вот они её и выставили. - Кузьма сквозь зубы выругался. - Хоть бы дня дождались, христопродавцы!
– Что же теперь будет? - прошептала Варька. - Как же ей…
Кузьма не успел ответить. Снаружи послышалось глухое топанье: кто-то отряхивал на пороге валенки от налипшего снега. Затем ударили в дверь.
Кузьма и Варька переглянулись.
– Дэвлалэ, ещё-то кого несёт?
– Я открою. - Кузьма взялся за щеколду. Дверь открылась, и в сени, стряхивая с головы снег, шагнул Митро.
– Лачё бэльвель[60]… - пискнула Варька.
Митро молча кивнул и, не раздеваясь, пошёл в горницу. Варька перекрестилась, торопливо поймала за рукав шагнувшего было следом Кузьму:
– Нет, ты не ходи туда. Лучше дверь закрой, сквозит. Ох-х… - она медленно прислонилась к стене, взялась за виски. - Приехала кума, да не ведала куда.
…В горнице Макарьевна запалила лампу. Красный круг света лёг на выщербленные половицы, вполз по лоскутному одеялу на кровать, остановился на измученном, худом лице Ольги. Она больше не плакала, но дышала тяжело и хрипло, обеими руками держась за грудь. То и дело её сотрясал сухой кашель, к которому Макарьевна прислушивалась с беспокойством. Ворча, она вытащила из-за печки мешочек сушёных трав, поставила самовар, достала берестяной туесок с мёдом.
– Да ты простыла вся, милая. В уме ты - с тяжёлым животом по метели скакать? Утра дождаться не могла?
– Ты бы слышала, как они орали… - не открывая глаз, сказала Ольга. – Визжали, как поросята недорезанные… особенно невестки. "Ни гроша не получишь, судиться станем, по Владимирке пойдёшь, оторва!" Я ни одного платья, ни одной шали взять не успела. Денег у меня не было. То, что Прокофий Игнатьич дарил - отобрали. Вроде люди не бедные, а каждое колечко пересчитали! Я перед уходом даже серьги из ушей вынула и им бросила. Думала - побрезгают, не возьмут… нет, гляжу - ползают, собирают. Тьфу… И в кого эта гнилая порода? Прокофий Игнатьич - он другим был…
Она снова заплакала. Макарьевна тяжело вздохнула.
– Ладно уж, девка… Плачь не плачь - не вернёшь.
– Никогда не хворал… ничем не болел… - сдавленно говорила Ольга. – Всякое утро на снегу со своими приказными боролся. Пока каждого головой в сугроб не воткнёт - не уймётся. Такой шалый был, хуже дитяти малого. Всё ждал, когда я разрожусь. Бог, говорил, троицу любит, троих детей прибрал, четвёртого нам оставит. И вот…
Скрипнула дверь. В комнату вошёл Митро. Макарьевна ахнула:
– Господи Исусе! Дмитрий Трофимыч! Ты это… ты зачем?
Митро не ответил. Из-за мохнатого овчинного кожуха его широкоплечая фигура казалась ещё огромнее.
– Митро? - хрипло, без удивления спросила Ольга.
– Да, я. - Он помолчал. - Здравствуй.
– Здравствуй.
Тишина. Юркнувшая за печь Макарьевна испуганно поглядывала то на Ольгу, то на застывшего у порога Митро. На всякий случай украдкой придвинула к себе ухват. Сверчок, казалось, заскрипел ещё громче. Вьюга сотрясала оконные рамы.