Богиней Живодёрки была Настя Васильева. За день её белое платье и алая шёлковая шаль умудрялись промелькнуть чуть ли не в каждом доме узкой, грязной улочки. Её голос звенел из маслишинской развалюхи (Настя брала уроки итальянского вокала у студентов), слышался из окон заведения мадам Данаи (Настя учила девиц наигрывать на гитаре), гневно гремел на всю Живодёрку, если надо было унять раскуражившегося отца семейства, рассыпался смехом на углу, где мастеровые играли в лапту или бабки, и легко перекрывал три мужских голоса, когда ссорились братья Конаковы. Стоило где-то вспыхнуть скандалу или начаться пьяной драке, как кто-нибудь из цыган грозил: "Сейчас Настьку позовем!" - и всё затихало, как кипяток под слоем масла. Илья сам был свидетелем побоища на Тишинской площади между цыганами и фабричными, не поделившими девчонок. Настя примчалась немедленно, с грозным воплем бросилась между ощетинившимися, злыми парнями, выхватила у кого-то нож, швырнула на землю, охнула, порезав ладонь, - и всё прекратилось. Через минуту цыгане бежали за водой, а мастеровые в двенадцать рук искали чистый платок - перевязывать ручку Настасье Яковлевне. Она легко успокаивала пьяных и первой входила в дом дяди Васи, когда тот на седьмой день запоя начинал ломать мебель, гонять разноцветных чертей и выкидывать на улицу жену и дочь. Из дома купца Ракитина, страдающего приступами белой горячки, за Настей раз в месяц высылалась целая делегация - чада и домочадцы, кланяясь, просили "угомонить кормильца". Настя молча надевала шляпку, набрасывала на плечи шаль, шла - и наводила порядок. Яков Васильев, кажется, не одобрял этих поступков дочери, но вслух не возражал.
Матери у Насти не было - она умерла сразу после родов. Цыгане говорили, что она была ещё красивее Настьки, во что Илья, как ни старался, поверить не мог. Разве могли быть у кого-то на свете глаза красивее этих чёрных глаз, спокойных и насмешливых, никогда не сердящихся, или такие же дрожащие ресницы, мягкие губы, густые и тяжёлые косы с вьющейся прядкой у виска?
Разве могла хоть одна цыганка спеть таким чистым и сильным голосом, то взлетающим к облакам, то падающим на бархатные низы, куда и не всякий бас мог спуститься? Разве ещё кому-то было бы так к лицу белое платье, подчёркивающее нежную смуглоту лица? У кого ещё были такие тонкие пальцы, хрупкие запястья, такие плечи? Да что тут говорить…
В Большой дом к Васильевым Илья заходил редко: мешала непонятная робость. Если ему нужен был Митро, он предпочитал свистнуть под калиткой. В первое время Илья надеялся, что на его свист хоть раз выглянет Настя. Но высовывался кто угодно - Стешка, Фенька, Алёнка, гроздь вопящих ребятишек, мать Митро Марья Васильевна, сам Митро и один раз даже сам Яков Васильевич (Илья тогда чуть не умер со страха), - а Настя не показалась ни разу. Иногда они встречались на улице. В первый раз это случилось на другой день после ночной истории с ветлой. Илья боялся поднять на Настю глаза, но та как ни в чём не бывало поздоровалась, спросила что-то о Варьке, пожелала удачного дня и пошла по своим делам. Из этого Илья заключил, что Настя так и не разглядела, кто сидел ночью на дереве.
Варька, которую приняли в хор, бегала весёлая. Целыми днями пропадала у цыган в Большом доме, учила новые романсы, заказывала платья, покупала туфли, примеривалась к персидской шали в лавке на Тверской. Илья без спора давал деньги: его сестра не должна была выглядеть замарашкой среди городских певиц. Вечерами Варька вместе со всеми шла в ресторан, возвращалась глубокой ночью или вовсе под утро, будила брата, восторженно рассказывала о заработанных деньгах, о том, что она пела, как плясала, что сказал Яков Васильич… Илья ругался, что его разбудили, отмахивался, засыпал снова.
К крайнему изумлению Ильи, у сестры быстро появились поклонники.
Сама Варька благоразумно не говорила брату об этом, но однажды проболтался Кузьма. Мальчишка со смехом клялся, что господа в ресторане "шалеют просто" от Варькиной черноты и бровастости, называя Смолякову "истинной дочерью степей", "египетской принцессой" и "кочевой красавицей".
"И от носа её тоже шалеют?!" - ни на миг не поверил Илья. - "И от зубьев?!
Воля твоя, чяворо, только брешешь ты! Я её в таборе сколько лет пристроить не мог, а ты мне здесь…" "Да много ты смыслишь!" - махал руками Кузьма. - "Тут тебе не табор!
Господам же то и нравится, что она чёрная и на воронёнка похожа!
Настоящая цыганка - чуешь? Из-под колеса выпрыгнувшая! В городе-то пойди найди такую им на радость! А как ещё Варька запоёт, так и вовсе…" Илья ничего не понял, но на всякий случай заявил, что, коли так, они немедленно съезжают обратно в табор, чтобы не вводить сестрицу в соблазн.
"Сбежит ещё с гаджом, а я потом со стыда сдохну нашим объяснять, что за…" Договорить он не смог: над головой просвистел старый, грязный валенок.
Илья еле успел пригнуться, валенок бухнулся о стену и обсыпал его пахнущей мышами трухой.
"Ещё раз так скажешь - задушу!" - угрюмо пообещала Варька, стоя на пороге горницы. - "Я - и с гаджом! Совесть у тебя есть?! Брат родной называется, тьфу!" И вышла, хлопнув дверью. Илья поднял с пола валенок, озадаченно посмотрел на Кузьму. Тот пожал плечами, осторожно мотнул головой, - иди, мол, за ней, - но Варька неожиданно просунулась в дверь снова и объявила:
"А будь ты у меня поумней - сам бы с хором ездил! В десять раз против моего заработал бы - клянусь! Сколько раз уж я тебя просила, а ты всё как…" Но тут уже Илья, выругавшись, со всей силы запустил в сестру злополучным валенком, и Варька, пискнув, скрылась в сенях. Кузьма расхохотался:
"Вот два сапога пара, Смоляковы! А она, между прочим, дело говорит!
Съездил бы с нами хоть раз, а?" "Не дождётесь. Много чести барам вашим." Илья не кривил душой: он был уверен, что никогда в жизни не будет драть глотку для господ. Всерьёз уговоры Варьки он не принимал. И впоследствии утверждал, что ноги бы его в хоре не было, не появись у Макарьевны в один из ветреных и холодных ноябрьских дней злой, как чёрт, Арапо.
– Ну, всё, ромалэ, доигрались! - мрачно сказал Митро, входя в горницу.
Илья, Макарьевна и Варька, резавшиеся за столом в дурака, прекратили игру и дружно повернулись к нему. Кузьма мгновенно вытащил из колоды козырного туза, сунул его в рукав и тоже воззрился на пришедшего:
– Чего случилось-то, Трофимыч?
Митро, не отвечая, сел на пол у порога и насупился. Цыгане переглянулись. Варька встревоженно встала из-за стола, подошла к нему:
– Дмитрий Трофимыч, да ты что? В семье что-то? Я слышала, вашу Матрёшу замуж сговорили за Ефимку Конакова… Он что, её не берёт?
– Хуже! - буркнул Митро. - У дяди Васи опять запой.
Глаза Варьки стали огромными. Она испуганно перекрестилась. Кузьма шёпотом сказал "Ой, боженьки…", выронил из рукава спрятанного туза и полез обеими руками в растрёпанную шевелюру. Макарьевна схватилась за голову.
– Сегодня ж день-то какой! - чуть не плача продолжал Митро. - У Баташева, Иван Архипыча, именины! Они весь хор к себе в Старомонетный приглашают, с друзьями гуляют, час назад от них мальчишка прибегал, беспокоятся - будем ли. Яков Васильич обещал, велел, чтоб - все до единого…
Я - к дяде Васе, а его Гашка вся зарёванная сидит. Запил, говорит, ещё вчера.
Ну, вот что я теперь Яков Васильичу скажу, что?! Он же не из него, а из меня три души вынет! Как будто нянька я вам приставленная… Если б хоть не Баташев! Если б другой кто!
Положение в самом деле было отчаянным.
Ещё пять лет назад о братьях Баташевых по Москве шла дурная слава.
Получив после смерти отца огромное наследство, Иван и Николай со всей молодой купеческой дурью кинулись в омут развлечений. Деньги лились рекой, бешеные тройки неслись по Тверской и Садовой, брались приступами публичные дома на Цветном бульваре, визжали хористки в "Эрмитаже", разбивались окна и зеркала в трактирах, летели под ноги цыганкам сотенные билеты, и осыпались золотом балалаечники из русского хора. Десятки раз братья просыпались после бурной ночи в участке или пожарной части. Десятки раз, бросив полицейскому начальству пачку червонцев, выходили оттуда, чтобы к вечеру снова помчаться к цыганам или к проституткам. На счету Баташевых числились два погрома в тестовском трактире во время выступления русского хора, увоз и насильственное лишение чести певицы Агриппины Гороховой, несколько сбитых сумасшедшими тройками прохожих, загнанные на фонарные столбы городовые, отплясывание камаринской с цыганами под окнами городской Думы, перевёрнутые сани, выдернутые из вазонов тропические пальмы во французской ресторации и разнообразные мелкие подвиги вроде площадной брани в общественных местах, зуботычин, пожалованных извозчикам, и варварского обращения с городскими мессалинами.
Всё это продолжалось целую зиму. Купеческое Замоскворечье гудело, в городскую управу и к генерал-губернатору Москвы поступали слёзные письма с просьбами унять лихих братьев, но неожиданно всё закончилось само - быстро и страшно.
Ранней весной Иван и Николай Баташевы возвращались из Петровского парка домой, на Большую Полянку. Ехали в санях, в обнимку с хористками"венгерками[16]", то и дело прикладываясь к бутылкам "перцовой" и великодушно предлагая того же извозчику. Тот не смел отказываться, быстро опьянел и на обледеневшей набережной выпустил из рук вожжи. Кони помчали, вынеслись на тонкий, подтаявший лёд Москвы-реки и там с треском провалились в полынью. Сани и лошади ушли под лёд мгновенно. На отчаянный визг женщин прибежали извозчики с набережной, вызвали пожарную команду с баграми, но вытащить из ледяной воды удалось лишь старшего Баташева. Извозчик, две женщины и младший брат Николай утонули.
Две недели Иван Баташев провалялся в сильнейшей горячке. Доктора уже советовали стряпать завещание, но могучий организм пересилил болезнь:
Баташев поправился. Едва поднявшись, он заказал панихиду по брату, пристроил в сиротский дом двухлетнего сына одной утонувшей хористки и в богадельню - старую мать другой, отвёз три сотенных билета семье извозчика, сдал дела старшему приказчику и уехал из Москвы.