Первое время Илья не позволял жене болтаться с гадалками по деревням, но она упрямо настаивала на этом сама. Когда добытчицы скопом шли в ближайшее село, Настя храбро шагала вместе с ними, - босоногая, в вылинявшей кофте и широкой юбке. Илья не знал, смеяться тут или плакать.
Ведь всё равно, как ни старалась Настька, она выделялась среди смуглой галдящей стаи своим не успевшим загореть лицом и слегка испуганными глазами. К счастью, рядом неотлучно были Варька и старая Стеха, и Илья знал:
пока они рядом, жену не обидит никто.
Едва зайдя за околицу, цыганки крикливой саранчой рассыпались по хатам: гадать, ворожить, клянчить, лечить, творить особые, никому из деревенских не известные "фараонские" заговоры… Варька умудрялась за два часа погадать на судьбу в одном дворе, зашептать печь, чтобы не дымила, в другом, вылечить кур от "вертуна" в третьем… А ещё мимоходом научит некрасивую девку, как привадить женихов, присоветует суровому старосте, что делать, если сцепятся жена и полюбовница. А то всучит необъятной попадье мазь, "чтоб в серёдке не болело", и ухитрится втихомолку надёргать на её огороде морковки… О Стехе и говорить было нечего: та семьдесят лет провела в кочевье и даже не опускалась до воровства. Крестьянки тащили ей снедь сами, и без курицы удачливая бабка в табор не возвращалась.
Про Настю Стеха, незло посмеиваясь, говорила:
– Тебя, девочка, только как манок брать с собой! Поставить середь деревни и, пока гаджэ на твою красоту пялятся, все дворы обежать и всё, что можно, прибрать.
Настя грустно улыбалась: Стеха была права. Внешность ей и в самом деле помогала. Часто, войдя на деревенский двор, она не успевала слова сказать, – а хозяйка уже бросала все свои дела и с открытым ртом глазела на цыганку небесной красы, идущую по деревенскому двору, словно царица по тронной зале.
"Дэвлалэ, видели б господа московские!.." - вздыхала Варька. - "Как ихняя богиня египетская по навозу голыми пятками шлёпает…" Настя только отмахивалась:
"Не замучилась вспоминать, сестрёнка? Дело прошлое…" Подходя к к хозяйке, она несмело предлагала: "Давай, брильянтовая, погадаю…", но "брильянтовая" пропускала эти слова мимо ушей и визжала в сторону дома:
– Эй, выходите, родимые! Поглядите, какая к нам цыганка пришла!
Тут же сбегалось полдеревни баб, и на Настю смотрели, как на вынесенный из церкви образ. Настя ловила ту, что поближе, за руку и начинала говорить что-то о судьбе и доле. Иногда даже "попадала в жилу", и её слушали с открытым ртом. Но чаще всего гадание не получалось, и крестьянка со смехом выдёргивала грязную, растрескавшуюся ладонь:
– Отстань, я про судьбу сама всё знаю. Дай лучше посмотреть на тебя. А ты петь не умеешь?
Едва только слышался подобный вопрос, Настя облегчённо вздыхала: хотя бы сегодня не придётся стыдиться своей пустой торбы. Другие гадалки даже сердились на неё, потому что, стоило Насте запеть, как весь народ, не слушая больше самых заманчивых посулов, сбегался на чистый, звонкий голос.
Романсов, которые Настя пела в Москве, здесь, в деревнях, не понимали, и ей пришлось вспоминать полузабытое. В хорах деревенских песен давно не пели, только от старших певиц Настя в детстве слышала "Уж как пал туман", "Невечернюю" и "Надоели ночи, надоскучили". К счастью, память у неё была хорошая, и слова вспомнились понемногу сами собой. Она пела до хрипоты, плясала, иногда одна, иногда с другими цыганками, и в фартук ей складывали овощи, хлеб, яйца. И всё же это было немного.
Легче было в городах: в Ростове на Петровских праздниках Настя собрала вокруг себя чуть ли не всю ярмарку. Народ стоял плотной толпой, среди серых крестьянских рубах попадались синие поддёвки купечества и даже плащи и летние пальто господ почище. По окончании импровизированного концерта, когда несколько чумазых девчонок зашныряли в толпе, исправно собирая деньги со зрителей, к уставшей Насте протолкался хозяин одного из местных балаганов и немедленно предложил ангажемент на всю ярмарку.
Настя, подумав, согласилась, взяла вторым голосом Варьку, и за несколько дней они заработали больше, чем все вместе взятые таборные цыганки, тут же на ярмарке с утра до ночи искавшие, кто позолотит руку. Илья, не вылезавший из конных рядов, вечерами хохотал: "И здесь хор себе нашла!"
– Какие тут хоры - смех один…- невесело улыбалась Настя. Она не рассказала мужу о том, что на второй день их выступлений в балагане уже сидел дирижёр из цыганского хора, который немедленно пригласил таборных певуний к себе.
Они выслушали старика c уважением, но, переглянувшись, твёрдо отказались.
Хоревод долго уговаривал, обещал поговорить с мужьями, клялся, что артисток ждут золотые горы… Настя только молча качала головой. Всё это уже было у неё в Москве. Было - и прошло. А теперь нужно учиться совсем другой жизни.
Всего однажды над Настей попытались посмеяться в открытую. Это было во время стоянки возле станицы Бессергеневской. В тот день не повезло всем:
то ли казаки здесь были слишком жадными, то ли сердитыми из-за предстоящих военных сборов, но даже Стеха вернулась вечером в табор без куска сала. Настя расстроенно вытряхивала из фартука перед костром какую-то прошлогоднюю редиску, когда Мишка по прозвищу Хохадо[74] насмешливо крикнул Илье от своей палатки:
– Эй, Смоляко! С голоду ещё не дохнешь со своей кинарейкой городской?
Настя так и залилась краской, но Илья и бровью не повёл. Не спеша выдернул иглу из лошадиной сбруи, которую чинил, отложил работу в сторону, и пошёл к Мишке. Тот сразу подобрался, готовясь к драке, но Илья мирно предложил:
– До мостков пройдёмся, морэ? А то тут старики, не годится…
– Эй, Смоляко, Илья, ты что, рехнулся?! Что вздумал, бешеный, жеребцу твоему под хвост болячку?! - закричала было Фешка, Мишкина жена, но оба цыгана, не обернувшись ни на её вопль, ни на чуть слышное Настино "Илья, не надо, ради бога…", прошли мимо палаток и исчезли за зарослями лозняка.
До мостков, впрочем, Илья и Мишка не дошли: уже через минуту до табора донеслись яростная ругань и плеск воды. Когда цыгане выбежали на берег реки, они увидели, что Мишка лежит в жёлтой, мелкой прибрежной водице и рычит нечеловеческим голосом, то и дело срываясь в бульканье, когда голова его исчезала под водой. Илья сидел на нём верхом и спокойно, даже нежно втолковывал:
– Ежели ты, огрызок собачий, ещё хоть слово про мою бабу тявкнешь, – язык вырву и сожрать заставлю, а потом - утоплю. Что ты там говоришь, дорогой, не слышу? Ну, попей ещё, родимый…
– Смоляко… - позвал дед Корча, и Илья, увидев деда, с некоторым сожалением поднялся на ноги и вышел на берег. Чуть погодя, шатаясь и отплёвываясь, встал и мокрый с головы до ног Мишка с разбитой в кровь физиономией.
Фешка, заголосив, кинулась было к нему, но Хохадо оттолкнул жену, выбрался на берег и, злой как чёрт, не глядя на столпившихся цыган, пошёл к палаткам. Жена побежала следом, вереща и призывая на голову Смоляко всех чертей. Остальные цыгане осторожно помалкивали, дед Корча притворно хмурился, катал сапогом камешек. Илья, как ни в чём не бывало, вытер сапоги пучком травы и зашагал к своему шатру.
Перепуганная Настя, сжав руки на груди, с ужасом смотрела на мужа. А тот, усевшись у костра и снова взяв в руки упряжь, вдруг поднял голову и улыбнулся ей. Такую улыбку, широкую и плутоватую, Настя видела у Ильи нечасто и сразу догадалась, что всё произошедшее его изрядно позабавило. А подбежавшая от соседнего шатра Варька шутливо ткнула её кулаком в бок и вывалила из своего фартука целую гору картошки и пять луковиц.
– Чего ты пугаешься, Настька, золотенькая моя? Пока я жива - никто с голоду не умрёт!
… Адская жара понемногу начала спадать только к вечеру, когда огромный шар солнца низко завис над степью. Табор миновал древний, поросший ковылём, похожий на разлёгшегося в поле медведя курган и выехал на высокий берег Дона. Чуть поодаль чернел заросший красноталом овраг, по дну которого бежал мелкий холодный ручей, а за оврагом виднелись крыши богатого казацкого хутора Кончаковского. Эти места были знакомы цыганам, они не раз останавливались здесь во время прошлых кочевий, и в этот раз решили так же: простоять несколько дней, чтобы дать отдых и себе и лошадям.
Телеги остановились, из них попрыгали дети, тут же кинувшиеся к реке, мужчины начали выпрягать уставших, спотыкающихся в оглоблях коней, женщины засуетились, вытаскивая жерди и полотнища для шатров. Вскоре берег покрылся палатками, зажглись костры, над ними повисли медные котелки, процессия цыганок с вёдрами отправилась вниз, к реке, другая ватага тронулась к хутору на промысел.
Илья как раз заканчивал натягивать между кольями полотнище шатра и озабоченно поглядывал на расширяющуюся в старой ткани прореху, раздумывая: то ли залатать её сейчас самому, то ли дождаться ушедшей с цыганками Настьки, то ли плюнуть и оставить как есть: авось ночью дождя не принесёт. От этих мыслей его отвлекли пронзительное ржание, многоголосый взрыв смеха и крик Мотьки:
– Смоляко, айда купаться!
Илья обернулся. В десяти шагах дожидались несколько молодых цыган верхом на лошадях.
– Да погодите вы… - отмахнулся он. - Вот с шатрицей тут нелады…
– Ай, брось, потом завяжешь как-нибудь! Едем, Смоляко! Жара смертная, уже дух выходит! - наперебой начали звать его, и в конце концов Илья бросил так и не натянутое полотнище, подозвал свою гнедую кобылу и вскочил верхом.
– Ну, пошла! Пошла, пошла! Мотька, догоняй!
Цыгане закричали, загикали на лошадей, те рванули с места, и над палатками повисло жёлтое облако пыли.
– Вот жареные, двух шагов уже пёхом сделать не могут, всё им верхи скакать… - проворчала от соседнего шатра Стеха, но слушать её бурчание было уже некому.
Восле реки парни спешились и сгрудились на высоком берегу, нерешительно поглядывая вниз.
– Мать божья, высоко как! Шею бы не своротить,