Место вдовы было в палатке родителей мужа; там, среди Мотькиной родни Варька должна была оставаться до смерти или, по крайней мере, до нового замужества, а тут… Спросить об этом Варьку она решилась только в сумерках, когда Стеха, закончив прикладывать свои припарки, ушла, и они вдвоём начали готовить ужин. На Настин осторожный вопрос Варька скупо усмехнулась краем губ.
– Так ты не знаешь ещё? Пока ты в больнице лежала, меня Прасковья, свекровь, прямо поедом без соли ела. Ну, что я Мотьку тогда не уволокла из оврага. И скрипела, и скрипела с утра до ночи: как смогла мужа бросить, как его не привезла, не схоронила по-людски, как совести хватило покойника в овраге оставить, как собаку… Я два дня слушала, жалко всё-таки было её, мать, она почернела вся с горя… А на третий молчком узел связала и к Илье в палатку перебралась. Ох, крику было, шуму - на весь табор! Прасковья прибежала, честила меня, честила, как только не называла! Слава богу, Илья вышел и сказал: Мотька мне братом был, но и сестру обижать не дам, вы мне за неё золотом не платили, а приданое не маленькое взяли. Так оставляйте его себе, а Варьку не трогайте, будет жить при мне, как прежде.
– И они согласились?! - не поверила Настя.
– А то… Покричали, поругались, и успокоились. Жадность, видать, пересилила.
– Ну и хорошо. - торопливо сказала Настя, касаясь её руки. - Мне с тобой во сто раз легче. Вот скоро в Смоленск зимовать поедем…
– А я ведь уеду, пхэнори. - вдруг сказала Варька, глядя через плечо Насти в затягивающуюся туманом степь. Настя всплеснула руками:
– Куда?!
– В Москву. - Варька помолчала. Не оглядываясь, спросила, - Ну, что ты так на меня смотришь? Меня Митро ещё весной просил остаться, говорил, - Яков Васильич примет, голосов-то хороших мало. Поеду хоть на зиму, денег заработаю, а к ростепелям, дай бог, вернусь к вам. Опять в кочевье тронемся.
– Илья знает? - тихо спросила Настя. Она старалась не показать своего огорчения, но Варька всё равно заметила и положила сухую, растрескавшуюся ладонь на её руку.
– Нет, не знает. Потом скажу. Пошумит и отпустит, куда денется. Он ведь тоже понимает, что мне там лучше… - Варька снова умолкла. Молчала и Настя.
Она настолько погрузилась в беспокойные мысли о том, как же она будет теперь в таборе без сестры мужа, без её надёжной руки, без её готовности всегда прийти на помощь, что даже вздрогнула, когда Варька заговорила снова.
– Слушай, я тебя всё спросить хотела, - с чего ты тогда в овраг-то помчалась, да ещё одна? Откуда ты знала, что их там казаки ждут? И почему нашим ничего не сказала, и мне, и Илье? Они бы с Мотькой не пошли, видит бог…
– Да господь с тобой, Варька! Откуда я знала? Так… - Настя задумалась, вспоминая. - Сердце болело очень. И живот, и нутро всё… Я ведь не собиралась никуда, правда! Просто вдруг почуяла - разорвёт, если сей минут туда не побегу!
– А я вот ничего не почуяла. - медленно, не сводя глаз с садящегося за меловую гору солнца, выговорила Варька. - Ничего. Ни разу сердце не дёрнулось. Господи, за что?.. Ведь даже затяжелеть от него не смогла! За три месяца - не смогла!
– Это… наверняка ты знаешь? - шёпотом спросила Настя.
– Наверняка… - горько сказала Варька, закрывая лицо руками. Настя обняла было её за плечи, но Варька сбросила руку невестки, встала, схватила мятое жестяное ведро и, сдавленно бросив через плечо: "Не обижайся, прости…" – зашагала к реке.
Ночью Настя лежала в шатре и, как ни старалась, не могла уснуть.
Табор уже угомонился, снаружи до неё доносилось лишь тихое похрапывание бродивших в ковыле лошадей и иногда - ленивый собачий взбрех на луну. Варька давно ушла с подушкой к костру, оттуда доносилось её ровное сопение, луна устроилась на самой верхушке кургана и заглядывала в щель полога, кладя голубой клин света на перину, а Илья… всё не шёл и не шёл. Время от времени Настя приподнималась на локте и видела мужа, неподвижно сидящего у гаснущего костра рядом со спящей Варькой. "Чего он там сидит? Почему не идёт?" - мучилась Настя, переворачиваясь с боку на бок и толкая кулаком горячую с обеих сторон подушку. Успокоившаяся было тревога снова зашевелилась под сердцем, застучала кровью в висках. Господи… Она-то, дура, обрадовалась, что муж конокрадство бросил… Напрочь, тетёха, позабыла, какой раньше была и какой теперь стала… Илья красавицу за себя брал, а теперь у него урод с лицом располосованным… Бросить такую вроде стыдно, всё же из-за него красоты лишилась, а прикасаться-то уж не хочется, вот и сидит теперь… Господи, за что? - Варькиными словами взмолилась Настя, чувствуя, как из-под зажмуренных век, горячие, ринулись слёзы. Господи, сама уйду… Завтра же уйду куда глаза глядят, пусть живёт как знает, пусть не мучается, жизнь долгая, нельзя её через силу проживать… Перевернувшись на живот, Настя закусила зубами угол подушки, но одно рыдание, короткие и хриплое, всё же вырвалось наружу, - и тотчас же послышался встревоженный голос мужа:
– Настя, что ты? Плохо тебе, болит? За Стехой сбегать?
– Нет… Нет. - она сглотнула слёзы, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно. - А ты… почему не спишь?
– Не хочется пока.
– Поздно уж совсем… Завтра вставать до света.
– Я, Настя, верно, здесь лягу. Ты не жди меня, спи.
Настя не сказала больше ни слова. Но Илья, повернув голову к шатру, с минуту насторожённо прислушивался к непонятным шорохам, идущим оттуда, а затем встал и решительно шагнул под полог.
– Настя! Ну, вот, ревёт, а говорит, что не болит ничего! Сейчас, лачинько, потерпи, я Стеху приведу…
– Нет, постой! - из темноты вдруг протянулась рука и дёрнула его за рукав так, что Илья, споткнувшись, неловко сел на перину.
– Да что ты, Настя?!
– Илья… - мокрый, протяжный всхлип совсем рядом. - Ты скажи мне только… Ты теперь до смерти, да?.. Никогда больше?.. Я противная тебе стала, да? Нет, не говори, молчи, я сама знаю! Я…
– Ты ума лишилась, дура? - испуганно спросил он. - Ты - мне - противная?!
Да… Да как тебе в голову взбрело только?!
– Да вот так! - Настя, уже не прячась, заплакала навзрыд. - Мне ведь всётаки там, в овраге, не все мозги вышибли… Помню я, сколько ты на мне шалей порвал, сколько кофт перепортил, дождаться не мог, покуда я сама… А теперь… Луна садится, а он всё угли стережёт! И ещё спрашивает, что мне в голову пришло!
– Да я же… - совсем растерялся Илья. - Мне же Стеха… Строго-настрого сегодня велела… Чтоб, говорит, не смел, кобелище, и думать, ей покойно лежать надо, отдыхать… Чтобы, говорит, месяц и близко не подходил…
– Месяц?! - перепугалась Настя. - Илья! Да столько я сама не выдержу!
Илья шлёпнул себя ладонью по лбу и захохотал.
– Да бог ты мой! А я уж изготовился до первого снега в обнимку с Арапкой у костра спать! Настя, а тебе… точно хужей не будет?
– Не будет… Не будет… Иди ко мне… Стехе не скажем, не бойся…
– Настя, девочка… лучше всех ты, слышишь? Лучше всех… Глупая какая, да как ты подумать могла… У меня же только ты… Слышишь? Никого больше… Возле углей заворочалась, что-то горестно пробормотала во сне Варька.
Тяжело плеснула в реке хвостом большая рыба, прошуршал по камышам ветер. Луна села за курган, и голубые полосы погасли.
Глава 6
В августе на Москву хлынули дожди, - да такие, что старожилы крестились, уверяя, что ничего подобного не было с Наполеоновского нашествия.
С раннего утра по блёклому, выцветшему небу уже неслись обрывки дождевых облаков, начинало слабо брызгать на разбухшие от воды тротуары, постукивать по желтеющим листьям клёнов и лип на Тверской. Ближе к полудню барабанило уверенней, после обеда лило, как из ведра, в лужах вздувались пузыри, окна домов были сплошь зарёванные, виртуозная ругань извозчиков, застревающих в грязевых колеях прямо на центральных улицах, достигала своего апогея, не отставали от них и мокрые до нитки околоточные. Ночью немного стихало, дождь вяло постукивал по крышам, шелестел в купеческих садах, булькал в сточных канавах, - с тем, чтобы наутро всё началось снова. Москва-река понемногу поднималась в берегах: весь город бегал смотреть, как она вздувается и пухнет и вода подходит к самым ступеням набережной. Всё выше и выше, до третьего камня, до второго, до первого… - и, наконец, освобождённая река хлынула на мостовую.
Отводный канал, называемый "Канавой", вышел из берегов и затопил Зацепу, Каменный мост и все близлежащие улочки. Жители нижнего Замоскворечья, которых таким же образом аккуратно заливало каждую весну во время паводка, крайне возмущались божьим попустительством, вынуждающим их терпеть убытки ещё и осенью, но поделать ничего было нельзя: Замоскворечье во второй раз за год превратилось в Венецию. Вместо гондол по улицам-каналам плавали снятые ворота, корыта и банные шайки, а гондольерами были все окрестные ребятишки.
Солнце в Москву не заглядывало с Ильина дня[75], и поэтому Митро, проснувшись от удобно устроившегося на носу горячего луча, решил было, что тот ему снится. Но луч не успокаивался, он перебрался с носа на левый глаз, с левого на правый, и в конце концов Митро пришлось открыть оба глаза, сесть - и вытаращиться изумлённо в окно. Там стоял спокойный, ясный, солнечный сентябрьский денёк. Ещё мокрые, жёлтые листья вётел дрожали разноцветными каплями, каждая из которых искрилась и переливалась в солнечном свете. Круглая паутина между открытым ставнем и стволом корявой груши была словно унизана бриллиантами, а в середине её неподвижно сидел с очень удивлённым видом крошечный паучок. На примятой траве валялись упавшие этой ночью розовые, умытые яблоки. Во дворе женский надтреснутый голос фальшиво выводил:
- Отравлюся, милый друг,
А потом повешуся,
И люби тогда Маруську,
Пока не зачешется!
По корявой груше, яблокам в саду, доносящейся песне, а главное, - по страшной головной б