Илья невольно вздрогнул, вспомнив о том, что "Лысой горой" в ресторане называлась скамейка, стоящая возле самого хора, но отгороженная от него занавеской, где сидели очень некрасивые или постаревшие цыганки, обладающие, тем не менее, прекрасными голосами. Показывать таких артисток гостям было нельзя, но своим пением они помогали хору и тоже получали неплохие деньги от общего заработка. Но Настю - на "Лысую гору"?!
На чёртову лавку, от которой даже его Варька в своё время смогла отвертеться?! Илья нахмурился, хотел было возразить, - но странное, отчуждённое выражение, мелькнувшее в глазах Насти, остановило его. Он не решился спорить. И снова подумал: оно и к лучшему. Хоть не беситься лишний раз от ревности, глядя, как пьяные купцы таращатся на твою жену и бросают ей кредитки. Ещё в Москве насмотрелся, до смерти хватит вспоминать.
– Всё равно ты лучше их всех. - упрямо сказал он, глядя через плечо жены в стену. - Выдумала - "Лысая гора"… Не для таковских заведена!
– Глупый ты какой… - отозвалась она, прижимаясь щекой к его плечу.
– Ну, пойдёшь, что ли, в трактир? Последний раз спрашиваю! - как можно суровее спросил Илья, - а сердце уже подкатилось к горлу: ну, как согласится всё-таки? Не отопрёшься ведь тогда, от своего слова не откажешься…
– Не пойду. - решительно сказала она. Илья пожал плечами, отошёл, - и почувствовал, как скользнула по спине противная струйка пота. Рано, выходит, успокоился… Стоя у окна и глядя на грязную, залитую дождём улицу, он чувствовал, что жена смотрит на него и что взгляд её тревожный. Через минуту Илья стянул с гвоздя кожух, сказал: "Дело на Конном есть, совсем из башки вон…" и быстро вышел из дома.
В тот вечер Илья и встретил Лушку. Он возвращался домой из конных рядов, на улице уже смеркалось, снова начался дождь, и Илья думал только об одном: как бы скорее оказаться дома, возле Насти. Он ускорил шаг, чтобы не промокнуть до нитки, но вдруг из тёмного кривого переулка раздался истошный женский крик:
– Ой, спасите, убивают, люди-и-и!
Илья обернулся - и прямо на него из переулка выбежала женщина. Она была без платка, в заляпанной грязью до колен юбке и плюшевой кофте, тоже измазанной донельзя: видно было, что хозяйку её не так давно изваляли в луже.
– Ой, красавчик, поможите ради господа! - вцепилась она в локоть Ильи.
Тот остановился: больше от удивления, поскольку "красавчиком" был назван впервые в жизни. И вздрогнул, чудом удержавшись от того, чтобы не перекреститься и не сказать: "Свят-свят, рассыпься": с круглого, веснушчатого, перепуганного лица на него смотрели серые, широко расставленные глаза.
– Лиза… - невольно сорвалось у него.
– Ась? - не расслышав, переспросила незнакомка, и Илья увидел, что она совсем молода: не больше двадцати. Тяжёлая, растрёпанная каштановая коса, размотавшись, упала ей на плечо, девушка досадливо отбросила её, обернулась на переулок - и тут же резво прыгнула за спину Ильи, потому что к ним, непотребно ругаясь, нёсся рыжий взъерошенный парень с поленом в руке:
– Рупь отдай! Возверни рупь, кур-р-рва, убью! На полтинник сговаривались! Деньги трудовые, небось, возвертай немедля!
– Ай, господи-и-и! - тоненько заверещала она, прячась за Ильёй. Тому вовсе не улыбалось вмешиваться в драку; к тому же он уже догадался, кем является похитительница трудового рубля. Но рыжий с поленом был уже близко, вокруг - ни души, и Илья, быстро нагнувшись, дёрнул из-за голенища нож.
Он не собирался пускать нож в дело, рассчитывая только напугать парня, – и это ему удалось. Тот остановился в двух шагах, тяжело дыша и опасливо поглядывая на посвечивающее в свете фонаря лезвие.
– Отойди, цыган. - неуверенно сказал он. - Не путайся, твоё дело - сторона.
Она, зараза, рупь увела. Пущай возвернёт - и катится, откуда выкатилась.
– Отдай… - тихо сказал Илья, повернувшись к прячущейся за ним девушке.
– Чичас ему. - шёпотом ответила она. - Однова уже отдала, так он и полтинника обещанного не оставил… А мои разве не трудовые?
Илья нашёл в её словах резон и сказал рыжему:
– Вали, пока я не осерчал. Коли полтинника жалко, так женись. Будешь на халяву каждый день пользоваться.
– Морда конокрадская. - осторожно сказал рыжий. - Гляди, Лушка и тебя обдерёт, как липку, она такая…
– Шлёпай, шлёпай. - Илья убрал нож в сапог. - Да брёвнышко не урони смотри. За женой бегать сгодится.
– Вот встречу я тебя как не то в закоулке… Илья даже не стал отвечать. Девица чинно уцепилась за его локоть, пошла рядом и, уже сворачивая за угол, показала рыжему язык.
– Ну, вы просто мой спаситель неописуемый! - заявила она Илье, оказавшись на освещённой улице и поудобнее проталкивая руку ему под мышку. - Не побрезгуете в гости зайти? Здесь недалече, в Хомутовском… Илья колебался. Ни в какие гости, тем более, к уличной потаскухе, идти ему не хотелось. Но Лушка лукаво и вопросительно взглянула на него снизу вверх, и снова запрыгало сердце: как же, проклятая, похожа… Похожа на Лизку, на Лизавету Матвеевну, которую он не любил никогда, но и забыть не мог. Полгода прошло - а всё вспоминался пустой, засыпанный снегом Старомонетный переулок, тёмный дом, пахнущие мышами и ладаном переходы и лестницы, комната с иконами за лампадой, свеча на столе, серые, полные слёз глаза, горячие руки, белая грудь под рубашкой… Как забудешь такое…
Как забудешь её слёзы, её горестные просьбы:
"Возьми ты меня хоть в табор свой, не могу я без тебя, не в силах…" "Да что ты там делать будешь, дура? Пропадёшь через неделю…" "И пусть пропаду! И хорошо даже! Хоть неделю, неделюшку одну в радости прожить, с тобой рядом, а там… Пусть всё огнём горит!" Он, дурак, только смеялся тогда. Ну, куда ему было волочить в табор купчиху, и чем бы она, в самом деле, там занималась? Настю, цыганку, и ту бабы всё лето гадать обучали, да так толком и не выучили, а уж Лизку-то… Смех и думать было. Он и смеялся.
Илья никогда не лгал Лизе. Не обещал ничего, не клялся в любви, потому что уже тогда сходил с ума по Насте. Он не был виноват ни в чём.
Но душа ныла до сих пор, и сейчас, глядя на круглое, сероглазое лицо Лушки, Илья уже знал: пойдёт с ней. Ненадолго, только сегодня, только этим вечером, - но пойдёт. И ни одна живая душа об этом не узнает.
Лушка снимала комнату в длинном, чёрном двухэтажном доходном доме, мрачно выглядывавшем из зарослей поникших под дождём кустов сирени.
– Заходите, красавчик. У меня топлено. Вы не беспокойтесь, у меня только приличные господа бывают, семейные, даже один доктор ходил. Я недавно гуляю, по обстоятельствам плачевным, а до этого в рублёвом заведении служила, у мадам, так нас даже каждую субботу смотрели в больничке, чтоб не завелась гадость какая… Болтая без остановки, она отперла номер, безошибочно попав ключом в скважину в полной темноте коридора, вошла, таща за собой Илью, и чиркнула спичкой, зажигая свечу. Свеча - обгрызенный мышами, весь оплавленный огарок, вставленный в узкий стакан, - осветила небольшую комнату с аккуратно застеленной кроватью, на которой высилась прикрытая вышитой салфеткой гора подушек. Кроме кровати, в комнате был буфет, заставленный баночками с румянами и помадой, флаконами и пустыми бонбоньерками, дешёвый дощатый сундук и стол без скатерти, на котором стояла начатая коробка монпансье. На узком подоконнике топорщилась из горшка красная, буйно цветущая герань и лежала раскрытая книжка.
– Грамотная ты, что ли? - с уважением спросил Илья.
– Как же, два года при церкви обучалась. А вы книжки любите?
Илья только отмахнулся и велел:
– Ты мне "вы" не говори, не барин, небось. Тебя Лушка звать?
– Лукерья Ситникова. - она вдруг тоненько хихикнула. - А тебя, я знаю, Ильёй зовут.
– Откуда знаешь? - напрягся он.
– Да слышала раз, как ты в трактире с мужиками ругался. - Лушка, задёрнув окно занавеской, не спеша раздевалась. - Ты не бойся, ко мне ваши, из Слободки, захаживали уж. Оченно довольные были.
– Наши? Кто?
– Я фамилиев не спрашиваю, а только захаживали. - Лушка вдруг встревожилась. - Ты, может, есть хочешь? Ежели на всю ночь останешься, так я за самоваром сбегаю.
– Не нужно, не останусь. - Илья сел на кровать, за руку потянул к себе Лушку, и та, тихо засмеявшись, подалась. Сейчас она показалась Илье уже не так сильно похожей на Лизавету Матвеевну: Лушкино лицо было грубее, резче, с яркими пухлыми щеками, - словно срисованное с ярмарочного лубка. Но каштановая коса была такой же тяжёлой и мягкой, и так же круглилась грудь под старой, местами заштопанной рубашкой. Илья запустил руку в вырез. Лушка тихо засмеялась:
– Ути… Щекотно… Дай я ляжу. И сам ложися. Да рубаху хучь сними, дурная голова!
Через час Илья поднялся с кровати.
– Хорошо у тебя, только идти надо, не то как раз засну. Сколько с меня?
– Как со всех, полтинник.
Он положил деньги на стол, быстро начал одеваться. Лушка тоже поднялась, потянула к себе кофту; пощёлкала языком, разглядывая подсохшие потеки грязи.
– Вот змей Стёпка, всю одёжу спортил… Хоть нагишом выходи! Нехай теперь хоть трёшницу платит - не ляжу с им! Ну, слава богу, платье "гризет"[85] осталось… Для порядочных людей держу, так вот поди ж ты - по улице таскать придётся!
– Ты куда на ночь глядя? - удивился Илья.
– Как куда? - усмехнулась она. - Дале гулять. Ещё ж вон и десяти нету.
Ты же не хочешь оставаться?
Он и вправду не хотел. Но, обернувшись с порога, сказал:
– Может, загляну как-нибудь к тебе.
– Заглядывай, рада буду. - Лушка натягивала через голову платье. - Будешь выходить - дверь прихлопни, чтоб не скрипела… Илья сделал, как она просила. Выйдя из дома, поёжился под порывом холодного ветра, подумал: пришла же блажь в голову… Ведь не пошёл бы нипочём, не будь эта потаскуха так на Лизку похожа. Он огляделся, но тёмный переулок был безлюден, только в самом его конце раскачивался от ветра фонарь, и Илья пошёл на этот свет.