Данка удивлённо взглянула на него. Снова невесело усмехнулась, отвернулась. Почти сочувственно спросила:
– А тебе на что такое счастье, мальчик? Тебе другую жену искать нужно, да поскорей, чтоб цыгане со смеху не дохли, на нас с тобой глядя. Уж лучше ты от меня первым уйдешь, всё позору меньше. Что толку у потаскух днями сидеть и дожидаться, пока жена с другим сбежит?
– А вдруг… не сбежит? - зачем-то возразил Кузьма.
– Сбегу, родной, сбегу. - заверила Данка, обнимая руками колени и отворачиваясь. - Вот ведь не везёт мне на мужей законных, а? Один сукин сын был, упокой господи его душу, другой… - она не договорила, но Кузьма снова почувствовал резанувшую по сердцу обиду.
– Данка…
– Ну что Данка? Что Данка?! - неожиданно снова взвилась она. - Навязался на мою голову! Побить, и то толком не умеет! Да ты бога благодари, что я тебя в ответ ни разу не съездила, не то как раз башка бы на сторону свернулась! Цыпчик… Идём домой, мне перед выходом хоть час поспать надо!
Она вскочила и быстро, не оглядываясь, зашагала по тротуару.
– Да зачем ты замуж за меня вышла, паскуда?! - вскочив, закричал Кузьма ей вслед, но Данка не обернулась. Кузьма не стал её догонять. Когда чёрное платье скрылось за поворотом на Живодёрку, он шумно выдохнул, потёр ладонями лицо, сел обратно в пыль у забора и уткнулся головой в колени.
Идущая мимо баба сочувственно посмотрела на него, позвала: "Эй, малой!", но Кузьма не услышал этого.
Глава 12
Варька приехала в Смоленск тёплым майским вечером. Яблони и вишни давно сбросили лепестки, но город утопал в цветущих акациях, у всех заборов возвышались белые, красные и розовые мальвы, сараи и амбары плотно заросли белоголовой снытью и лебедой, вдоль дороги победоносно раскинули широкие листья лопухи. Возле рек и речонок, перерезающих город, играл на ветру камыш, вода морщилась и закручивалась в зеленоватые спирали, качалась осока, беззвучно резали воду водяные пауки. Когда в церквях звонили к обедне, колокольный звон медленно плыл в густом прогретом воздухе, расходясь по городу, словно круги по водяной глади, и долго не стихая. Стояли солнечные тихие дни конца весны, и Варька была уверена, что табора давно нет в Смоленске. Она заехала в город на всякий случай и была страшно удивлена, обнаружив в Цыганской слободе семью брата и Стеху со старшей невесткой.
Настя выглядела ужасно: Варька даже не сразу узнала её, а узнав, страшно перепугалась. Тяжёлые роды не прошли бесследно, почти месяц после рождения сына Настя не могла встать с постели, с ней оставались старая Стеха и Фенька, а табор уехал. В доме пахло травяными настоями и детскими грязными пелёнками, маленький Гришка, которому не хватало молока, орал с утра до ночи, и Стеха носила его подкармливать к соседям, где недавно родилась двойня. Настя, бледная, с серыми тенями под глазами, лёжа в постели, плакала:
– Стеха, Феня, поезжайте, за ради бога… Вам же в табор надо, Фенька, у тебя же дети, семья… Я встану, я уже сегодня вечером встану…
– Лежи, бессовестная! Встанет она, глядите! - шипела Стеха. - Где встанешь, там и упадёшь! Какой нам барыш, ежели ты тут помрёшь?! У Феньки пять детей, ещё и твоего шестым брать придётся! Дешевле тебя долечить, а там уж видно будет. Догоним их в Демидове.
Настя улыбалась сквозь слёзы, откидывалась на подушку. Вечерами упрашивала Илью:
– Поезжай за табором, я потом догоню… Илья только рукой махал. Куда ему было ехать одному? Сердце сжималось, когда он смотрел на Настю: почерневшую, худую, осунувшуюся, постаревшую разом на десять лет. Фенька как-то раз шёпотом сказала ему:
– Ты не бойся, чяво, это пройдёт. Отлежится, оправится - опять красавица будет. Таких, как Настька, ничего не спортит, на неё и через полвека на улице оглядываться будут.
Илья только пожал плечами, не зная, - радоваться последнему Фенькиному замечанию или огорчаться. Он уже приготовился к тому, что придётся сидеть в городе всё лето, но к концу месяца Настя всё-таки встала с постели - и больше уже не ложилась, как ни кричали в два голоса и ни уговаривали её Стеха и Фенька. Она всё ещё была бледной, жаловалась на то, что кружится голова, но уже старалась сама возиться по хозяйству.
Приезд Варьки вызвал бурный восторг. Стеха и Фенька, едва закончив обниматься и целоваться с прибывшей родственницей, немедленно начали собираться вдогонку за табором, в тот же день связали узлы, запрягли в телегу серую кобылу Ильи и, не дожидаясь следующего дня, укатили по пыльной дороге на Демидов. Илья не пошёл на Конный рынок, весь день ходил за сестрой по двору, мешая ей заниматься домашними делами, и выспрашивал:
– Ну, что там в Москве? Конаковы ещё торгуют? Петька Звезду продал, или всё дожидается? Дурак, я ему самую лучшую цену давал, больше и с гвардейцев не получит… Кузьма как, не женился ещё?.. Женился?! Не врёшь?! На ком?!.
Варька рассказала, как и на ком женился Кузьма, и Илья замолчал на целый час, сидя на крыльце и глядя на садящееся солнце. Уже в сумерках, когда Настя пошла укачивать малыша, он подошёл к Варьке, вешающей на верёвку бельё, и спросил:
– И как живут? Кузьма-то с этой?..
– Плохо. - коротко отозвалась Варька, расправляя на верёвке мокрую рубаху Ильи. - Как ей теперь жить хорошо? И с кем?
– Шляется, что ли?
– Данка-то? - удивилась Варька. - Нет… Вот Кузьма похаживать начал. Да ей, кажется, без вниманья. Думаю, что разбегутся они скоро. К ней гости разбогатые ездят - только у Настьки такие раньше были. Тысячами трясут.
Что ей Кузьма? Так, перебиться пока…
– Как Яков Васильич? - помолчав, осторожно спросил Илья. - Настьку не проклял?
– Знаешь, нет. - помолчав, ответила Варька. - Даже портрет её, который студент Немиров зимой рисовал, как висел в зале, так и висит, Яков Васильич снять не дал. Но, правда, и не говорит про неё ни слова. И другим говорить не позволяет. - она вдруг бросила развешивать бельё, повернулась к брату, блеснув глазами из темноты, вытерла руки о фартук.
– Ты не беспокойся. Я думаю, отойдёт он через год-другой, вы приехать сможете.
– Это Настька сможет. - буркнул Илья. - А меня он и через двадцать лет увидит - прихлопнет. Да не маши ты руками, сама знаешь… Расскажи лучше, как Арапо. Не женился, случаем, тоже?
– Угадал. - спокойно сказала Варька. Илья недоверчиво повернулся к ней.
– Шутишь?
– Какие шутки… Месяц назад девочку из болгарского табора украл.
– Ну и дела-а… - протянул Илья, запуская обе руки в волосы и старательно ероша их. Затем, не глядя на сестру, сказал:
– Так вот ты чего явилась…
– Коли я тебе без надобности - завтра же назад уеду. - сухо отрезала Варька. - Меня, между прочим, все остаться уговаривали, даже Яков Васильич. А я, как дура, к тебе помчалась, думала - помощь нужна…
– А как же! Знамо дело, нужна! - торопливо сказал Илья. - Да без тебя Настька тут в стручок загнётся вовсе! Вон, ходит прозрачная, от ветра шатается, Гришка с голоду орёт… Нет, ну ты видала его, на меня-то ведь он похож?
– Видала. - Варька улыбнулась в темноте. - Прости, конечно, но - одно лицо с Настькой.
– Тьфу, и ты туда же… - проворчал Илья, и Варька с усмешкой похлопала брата по плечу.
– Не беспокойся. Через год Гришка переменится совсем, может, и станет, как ты. Да к тому же, не последнего ведь родили. Настька тебе ещё полные углы накидает.
Илья с некоторым сомнением покосился на дом, в котором горело одно окно, но ничего не сказал. В окне появился тёмный силуэт Насти с ребёнком на руках, послышалась негромкая песня:
Спи, мой маленький, усни,
Сладкий сон к себе мани.
В няньки я тебе взяла
Ветра, солнце и орла…
– Ох, красота… - заслушалась Варька, делая шаг к дому. - Вполсилы поёт, а сердце так и ноет… Ты на землю садиться не решил ещё? Жалко Настьку, пропадает талан-то…
– Отвяжись! - резко сказал Илья. - Все кишки вы мне вымотали! Не дождётесь!
Резко развернувшись, он зашагал к дому. Скрипнуло крыльцо, хлопнула дверь. Варька осталась одна. Некоторое время она стояла неподвижно, грустно улыбаясь и слушая песню Насти. А когда та смолкла и свет в доме погас, Варька вздохнула, перекрестилась и вернулась к белью.
Варька легла спать далеко заполночь. На рассвете сквозь сон она слышала, как поднялся брат, как Настя, шлёпая босыми ногами по полу, собирает на стол, как они разговаривают вполголоса, как Илья уходит, но встать было немыслимо, и Варька, повернувшись на другой бок, засопела ещё слаще. Ей снилась Москва, сияющий огнями ресторан, Илонка в таборном наряде, отплясывающая на паркетном полу, улыбающиеся лица хоровых и - боль, острая боль под сердцем, и бегущие по лицу слёзы, от которых она и проснулась.
Было раннее утро, через подоконник тянулись солнечные лучи, во дворе, на старых вётлах, гомонили птицы, где-то в конце улицы орал петух. Настя в одной рубашке, с полураспущенной косой, сидела на кровати, кормила грудью сына. Увидев сонную Варьку, сползающую с сундука, она улыбнулась:
– Выспалась?
– Слава богу. - Варька, отвернувшись, поспешно вытерла залитое слезами лицо. - Чего не разбудила-то?
– Зачем? Что я - сама мужа не накормлю? Вон, пошёл на Конную, через неделю снимемся. Илья уж замучился совсем.
– А ты?
Настя улыбнулась, не ответила. Варька, нахмурившись, посмотрела на её тонкие, исхудавшие руки, которыми Настя бережно придерживала малыша, на впадины под скулами, на шрамы на левой щеке. Хотела было что-то сказать, но в это время с улицы послышался надсадный детский писк.
Машинально Варька посмотрела на Гришку, но тот сладко чмокал у груди матери. Они с Настей переглянулись, одновременно пожали плечами.
– Коты орут? - предположила Настя. - Они тоже ровно дети…
– Да нет, точно дитё. - Варька встала. - Может, в гости кто из цыган явился?
Пойду гляну. А ты сиди корми, не вскакивай!