Я знаю, что это гребаное дно, и каждый раз честно борюсь с собой, но неизменно проигрываю.
Вот сейчас я достаю из ящика тупое лезвие и, прикусив губу, провожу им по внутренней стороне плеча. Ноющая, доводящая до тошноты боль тут же заменяет собой боль душевную, заполняет гулкую пустоту в сердце, разгоняет по венам дурной адреналин.
В ушах гудит, стены качаются и уплывают, но я лишь сильнее надавливаю на сталь. Наворачивается первая алая капля.
Реальность наотмашь отвешивает оплеуху, я вздрагиваю, трясу головой и с омерзением забрасываю лезвие обратно в ящик.
Родители, так и не приведшие в действие свои угрозы, на кухне тихонько делятся впечатлениями прошедшего дня. Тикают часы в гостиной. На моем столе остывает душистый чай.
И сейчас я, кажется, даже немного счастлива.
Глава 3
4 марта, суббота
Сегодня выходной, но я не могу усидеть на месте и увязываюсь за папой в торговый центр. Не потому, что хочу быть в курсе его бизнеса, и не ради пересоленной картошки в промасленном пакете, которую обычно не ем. Просто путь в ТЦ пролегает мимо Политеха.
Я во все глаза всматриваюсь в людей на остановке и на подходах к ней, но высокого, умопомрачительного парня ожидаемо не нахожу. В очередной раз уличив себя в глупости и ненормальности, разочарованно отлипаю от окна и прибавляю звук радио.
Папа бросает на меня быстрый сконфуженный взгляд и вновь сосредоточивается на дороге. Но молчание напрягает обоих, и он вздыхает:
— Эль, ты… не обижайся на мать. Она очень за тебя переживает.
— Знаю, — бурчу под нос и пониже натягиваю рукав парки. Под ним зудит и дергает заживающий порез.
Мой молодой, красивый и понимающий папа даже не догадывается, какая глубокая и непреодолимая пропасть пролегает между нами.
Особенно остро я ощущаю это в момент, когда папа возвращается к машине с шикарным букетом белых роз для мамы. Традиционным, еженедельным букетом — символом его любви и преданности.
Получив такой подарок, мама придет в бурный восторг, а я надолго перестану для нее существовать.
Но это не ревность, нет. Это сопоставление фактов и осознание своего места в жизни.
Меня никто никогда не полюбит вот так.
Меня не за что любить.
***
Как и предполагалось, букет действует на маму магически: она кидается к папе на шею, ревет, утирает слезы счастья и лезет целоваться, и мое присутствие становится явно лишним — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.
Отваливаю в комнату, переодеваюсь в пижаму, но заняться решительно нечем, и навязчивые мысли о выходках Альки и презрительном взгляде Паши вскрывают на сердце старые раны.
Я слишком явно ищу внимания, и Мамедова, хоть и тупица, интуитивно считала мою уязвимость. А вечно находящийся в центре внимания Паша не станет сочувствовать мне настоящей — до него наконец дошло, что моя прежняя ангельская внешность не соответствовала содержанию.
Что ж, плевать. На них и их мнение.
Задираю фланелевый рукав и удовлетворенно рассматриваю тонкую полоску запекшейся крови на коже.
Но дверь без стука распахивается, и я едва успеваю убрать руку.
В проем вплывает мама с подносом в руках. На нем виднеется окутанная паром тарелка с ужином и книга в потертой обложке.
— Эля. — Мама останавливается у стола и сверлит меня своими жуткими глазами. — Ты прости мне мою бурную реакцию. Ты же знаешь, я тоже была любительницей поэкспериментировать над внешностью, и это принесло мне немало проблем.
Поднос опускается прямо на дневник, и тот остается незамеченным, а во взгляде мамы проступают умиление и ностальгия.
— Я не говорю, что бунт — это плохо. В конце концов, на его почве мы сблизились с твоим отцом. Но тебе я желаю спокойной и правильной жизни без падений и непреодолимых препятствий. Ты же хорошая девочка. Поэтому… ну не усложняй, а?
Ее слова отзываются болью в затылке, и я скриплю зубами. Она настаивает на той самой мимикрии, на двуличии и смирении, а я на дух это не переношу!
— И, вот еще что, — не унимается мать. — Принесла тебе книгу, которую очень любила в юности. Давай заново налаживать контакты?
Мама ободряюще улыбается, но я понимаю намек: хорошо бы мне посидеть в комнате и не портить родителям романтические посиделки за просмотром старого фильма.
— Спасибо, мам. — Забираю тарелку и книгу и тоже изображаю улыбку. — Можешь выйти? Я кое-чем занята.
— Ох, когда же ты успела вырасти… — Она в шутку хватается за голову и, подмигнув, оставляет меня одну.
«Когда ты успела вырасти… — продолжаю я мысленно и в бессилии сжимаю кулаки, — и превратиться в пугало с мешком секретов, которые никогда никому не поведаешь, хотя жаждешь вывалить их наружу и освободиться. И ты будешь вечно прятать свою истинную сущность, чтобы еще сильнее не огорчать родителей.
Ведь ты же, блин, хорошая девочка».
Заваливаюсь на диван и от нечего делать листаю принесенную мамой книгу.
«Сто лет одиночества»[2].
Ну, круто. Мама знает толк в постиронии.
Цепляюсь за первые строки текста и читаю, читаю, читаю… И вдруг понимаю, что тоскливое, бессмысленное, завернутое в спираль существование героев книги очень напоминает мое.
***
5 марта, воскресенье
Вечер субботы и все воскресенье я живу в странной, серой, тягучей реальности книги, благо домашние по воскресеньям наносят визит тете Лене, и компанию мне составляет только старичок Марс — наш толстый полосатый кот.
Предки возвращаются подшофе, что-то роняют, хихикают и стараются ходить на цыпочках, но в прихожей звонит телефон.
— Да. Да. А что случилось? — раздается папин встревоженный голос, и мама, предвосхищая трагедию, охает.
Окончив разговор, отец сообщает, что в соседнем городе умер Иван Петрович — его двоюродный дядя, о существовании которого я узнаю только сейчас.
Не то чтобы мне не пофиг на неведомого Ивана Петровича — он все равно уже в лучшем из миров, но начинается такая суета, что потревоженный курятник отдыхает.
Мама тут же вживается в роль жены декабриста и, разбудив поздним звонком начальство, просит недельный отпуск за свой счет, папа заказывает билеты на поезд, орет на кого-то в трубку и с грохотом достает с антресолей чемоданы.
Ближе к полуночи родители вспоминают и обо мне: врываются в комнату и заставляют записать их наказы на листочек.
— Эля, ты все поняла? Повтори. Молодец. Мы всего на пять дней.
Аллилуйя! Меня оставляют одну на пять дней!
***
Квартира погружается в темноту и тишину только в половине третьего, но я не могу уснуть.
Включаю настольную лампу и пробую рисовать: без сюжета, по наитию.
Получается занятно. Получается тот самый пятничный попутчик, и, глядя в его нарисованные глаза, я почти забываю, что завтра снова придется переться в гимназию и заставлять себя жить.
Глава 4
6 марта, понедельник, конец второго урока
«Дорогой дневник!
Снег в этом году начал таять в середине февраля и с наступлением марта почти исчез. Естественно, я поверила синоптикам, пообещавшим аномально раннюю весну, и вытащила из кладовки любимые конверсы.
Но с утра на улице подстерегал такой мороз, что уши свернулись в трубочку, а кеды в секунду промерзли насквозь.
Литр черного кофе натощак тут же аукнулся болью в желудке, да еще и радостное, невыносимо яркое солнышко резануло глаза».
— Фригидная, поэму пишешь? — орет Алька со второго ряда, и я от души демонстрирую ей фак.
Слышала, что где-то существуют уникумы, у которых по утрам исключительно хорошее настроение, энергия ключом и миллионы планов. Эти счастливцы с удовольствием бегут на работу, в универ или в школу, и там у них тоже все круто: отличный коллектив, взаимоуважение, важность и нужность.
А я никак не могу справиться с желанием плеваться и убивать.
Мой коллектив, демонстративно игнорируя учителя, занимается своими делами: кто-то шепчется, кто-то в голос ржет, кто-то рисует непристойности на парте. Каюсь: я тоже не в теме урока, но учебник прочитала на десять параграфов вперед и на лабораторке точно не ударю в грязь лицом.
— Литвинова, вы записываете? — Физичка грозно поправляет очки, и я, кивнув, снова хватаюсь за ручку.
От страшного азарта, томления и желания выговориться подрагивают пальцы.
«Да, мой рассказ начался с нытья, но дальше будет такое…
Поскольку родители, гремя чемоданами, в дикую рань умотали на вокзал, мне пришлось добираться до школы на автобусе.
Хотя в надежде еще хоть одним глазком взглянуть на то “чудо” в наушниках, я бы в любом случае поехала на автобусе: мне вдруг стало крайне важно сравнить настоящего незнакомца с его темным, прекрасным образом, застрявшим на подкорке. Успокоиться, выздороветь или окончательно сойти с ума.
В сто сорок пятом было подозрительно немноголюдно — я даже умудрилась занять место у окна и порадоваться удаче, подспудно готовясь к грядущим испытаниям и представляя перекошенную злобой физиономию Аллочки.
Но на следующей остановке, пропустив вперед нескольких бабушек, мое “чудо” нарисовалось в средней двери.
Я не сразу осознала, что вижу его, а когда осознала — задохнулась от восторга. Потом заметила, что парень тоже в конверсах, а еще он, кажется, жутко замерз: нос и уши были трогательно красными. Я пялилась, будто узрела старого друга, бро или божество с крылышками, и улыбалась как помешанная.
Парень поднял глаза, увидел меня и направился прямиком в мою сторону. Сел рядом со мной, а я, в приступе дикой паники, чуть не выпрыгнула в окно.
— Привет, Эльф! — Он широко и светло улыбнулся, и мне показалось, что он тоже рад встрече. Он, черт возьми, меня вспомнил!
А его глаза на солнце сияли таким нереальным, спокойным, не поддающимся определению оттенком моря, что мне захотелось кричать.