Тогда Рачков приказал отряду двигаться двумя
группами. Первая, ведя огонь, идет в лоб, вторая, незаметно и без единого выстрела, подползает с фланга. Хитрость удалась: первая группа приковала к себе внимание гитлеровцев, а тем временем вторая вплотную подошла к школе. В окна полетали противотанковые гранаты. В грохоте и в дыму захлебнулся немецкий пулемет, смолкли автоматы. Все каратели, забравшиеся в школу, погибли. Но автоматчики, сидящие за церковной оградой, все еще огрызались.
В одиннадцать часов дня начальник штаба бригады Афанасьев дал четыре выстрела из ракетницы. В небо взвились три красных и одна зеленая ракета. Это был приказ об отходе.
Комбриг Васильев, давно уже покинувший прежний командный пункт, шагал между догоравшими постройками.
Отход начался планомерно. В первую очередь были бережно уложены и отправлены раненые. На подводах везли убитых. Хозяйственники погрузили в сани трофеи: винтовки, два станковых пулемета, гранаты и патроны.
Надо было торопиться. Оказалось, не все еще в сборе: нет Кати Сталидзан, Сергея Дмитриева…
— Сталидзан! закричали партизаны хором.
В окне крайнего дома показалась бывшая учительница Катя Сталидзан.
— Скорее, скорее! — звали ее несколько голосов. Катя вышла медленно, ведя под руку двух раненых — секретаря Сошихинского райкома партии Дмитриева и работника дедовичской районной газеты Вавилова.
Отряд тронулся. В воздухе послышался гул самолета. Комбриг то и дело торопил партизан, приказывая по цепи:
— Шире шаг!
Идти долго не пришлось — в соседней деревне нас ждали лошади. На одной из повозок мы увидели умирающего Васю Гаврилова, пятнадцатилетнего партизана. За отчаянную храбрость и смекалку подростка обожали все партизаны и звали всегда Васильком. Тоненький, бледный, с посиневшим лицом, он лишь изредка вздрагивал, и мы чувствовали, что к отцу и матери в лагерь живым его уже не привезем. Мелкий иней посеребрил длинные ресницы и тонкие брови. Василек печально оглядывал обступивших его партизан:
— А жить-то хочется, хоть я и маленький… В школу после войны собирался… Не придется…
— Придется, Василек, еще поправишься, — утешал кто-то из партизан. — Пойдешь учиться…
Он не договорил — Василек вдруг вытянулся и слабым голосом позвал:
— Николай Александрович… прощайте…
Мы молча сняли шапки и, не глядя друг на друга, разошлись по своим подводам.
Позади загудели самолеты, потом донеслись глухие взрывы бомб. Кто-то сообщил фашистам, что в Яссках партизаны, и немецкие летчики, не разобравшись, добивали остатки своего гарнизона.
Ночью мы уже были в лагере. У крохотной коптилки я выводил красным карандашом «шапку» в очередном номере «боевого листка». «Вражеский гарнизон разгромлен» — так назывался экстренный выпуск нашей партизанской «многотиражки».
На другой день наши разведчики побывали в Яссках. Уцелевшие фашисты поспешно покинули село. С тех пор много недель туда не ступала нога оккупантов.
Утром 18 февраля 1942 года радио передало с Большой земли сообщение о яссковском бое. Диктор читал:
«Партизаны под командованием товарищей В. и О. атаковали ночью немецкий гарнизон в одном населенном пункте. Подавив огневые точки противника, партизаны штыком и гранатой выбивали гитлеровцев из каждого дома. Большая группа немецких солдат и офицеров пыталась бежать, но попала в засаду и была полностью уничтожена. Ночной бой закончился полной победой партизан. Противник потерял убитыми 20 офицеров и 150 солдат. Захвачены трофеи».
Мы слушали голос диктора, и нам было приятно сознавать, что о нашей борьбе с врагом знает весь советский народ. Весть о наших боевых делах дойдет до родных и близких, которых война разбросала по далеким просторам Урала и Сибири. Наши думы прервал взволнованный голос радиста:
— Товарищ комбриг! Радиограмма!
Николай Григорьевич взял узкую ленточку бумаги. Начальник Ленинградского штаба партизанского движения Никитин отмечал успешные действия партизан 2-й бригады. Его поздравление заканчивалось словами: «Подумайте, нельзя ли совершить операцию в Дедовичах, как было сделано в Яссках».
— В Дедовичах? — Васильев встал и на секунду задумался. Потом подошел к карте, и рука его легла на черные кирпичики южнее станции Дно.
— В Дедовичах? — уже громче повторил он, и лицо его просияло.
— Можно! Николай! Стучи в Ленинград: «Готовим налет на Дедовичи».
П. ШелестСТАРОСТА
Душному июльскому дню не было конца. Михаил Горшков возвращался из Дедовичей, где получил в комендатуре новый приказ. Подходя к своей избе, он еще издали заметил сидевших на лавочке в открытом дворе сельчан. Тяжело опустившись на свободное место, Горшков вытянул больную ногу и полез в карман за махоркой. Кисет оказался пустым.
— Только что скурил остатки, — заметил сосед справа.
— И у меня ничего. Видал? — Сосед слева для наглядности вывернул свой кисет. — А эти… как их… сигаретки… нескусны стали, что ли?
— Ладно болтать-то, — заметил старик с совершенно седой бородой. — Говори, староста, чего звал-то?
— Черт, дышать нечем, — Горшков расстегнул пиджак и продолжал без всякого перехода: — Немцы налоги требуют, вот чего! Тринадцать тонн хлеба вынь да положь.
— Это как же? — в недоумении протянул белобородый. — Наше Сухарево и при царе больше полста пудов не платило. А тут — по тонне со двора!
Горшков подобрал со дна кисета табачную пыль, свернул козью ножку и с наслаждением затянулся. Кто- то выразительно присвистнул, хлопнув ладонями по коленям, и бросил зло:
— А сам-то ты на что? Не догадался оборонить деревню от грабежа?
Горшков затоптал сапогом окурок.
— Вот что, мужики. Сами знаете: не в охотку пошел я в старосты. А приказ есть приказ. Иначе — голова долой. — Горшков поднялся. — Прогревайте, а то мне чуть погодя опять в Дедовичи. Ох, грехи наши тяжкие…
Однако спустя час староста, выехав из Сухарева, повернул коня в сторону, противоположную Дедовичам.
В вечернем небе причудливо громоздились багряные тучи, когда Горшков подъехал к деревне Турицы. На пустынной деревенской улице не видно было ни кур, ни собак. Куда-то подевались и ребятишки. Казалось, все живое вымерло. На лавочке у завалившегося забора сидел древний старик.
— Из каких будешь? — полюбопытствовал дед, отчаянно дымя цигаркой в палец толщиной. — А, из-под Дедовичей! Чай и у вас озоруют окаянные? А тебя, желанный, чего бес носит за сорок верст?
— Я человек хожалый, дедушка. Не разживусь ли у вас коровой? Нет ли, говорю, продажной где?
Старик пожевал губами и покачал головой.
— Где там! Вот овечку, слышал, Агафоновна продает — все одно заберут супостаты. Во-он ее изба, тесом обшита. Только сама Агафоновна ушедши была.
— Авось дома застанем, — поднялся Горшков. — Уважь, дедушка.
Они прошли вдоль молчаливо выстроившихся в линию домов. Возле палисадника с отвалившейся калиткой стояла группа гитлеровских солдат. Они черпали из ведра и жадно пили свежий, пахучий мед.
— Много их у вас тут?
— Чего нет, а этого вдоволь. Хоть мосты мости.
— Где ж много? Или у страха глаза велики? — с вызовом усмехнулся Горшков.
— А вон, не видишь — орудия замаскированная? За углом — другая. В этой рощице кой-чего найдем. Дивизион!
— Верно, — замедлив шаг и цепким взглядом окидывая все вокруг, промолвил Горшков. — А в тех домах что? Где часовой стоит…
— Караульная у них там, родной. И близко не подпускают… Ну, чего стал? Ты ж к Агафонихе собрался!
— Да, да… А партизан тут близко не слыхать?
Косо посмотрев на попутчика, старик сказал:
— То не нашего ума дело.
Агафоновну они застали дома, но не сошлись в цене. Возвращался домой Горшков ночной порой. В километре от Сухарева услышал в кустах сдавленный стон. Остановил коня. Прислушался. Неужто показалось? Раздвинув кусты густого орешника, Горшков разглядел в ямке скорчившегося человека в форме командира Красной Армии. Он лежал на боку и ладонью зажимал перекошенный от боли рот. Староста еле дотащил его до телеги…
Михаил Васильевич Горшков
Писарь комендатуры обещал Горшкову заехать на другой же день после возвращения старосты из Дедовичей. Однако появился он в Сухареве лишь через неделю.
— Что ж припоздал так? — подивился Горшков, когда они прошли на огород и улеглись за хлевом на душистом свежем сене.
— У нас, брат, такое заварилось… Не приведи господь! Под Порховом партизаны напали на какую-то деревню — не то Мурицы, не то Дурицы, подорвали гранатами пять орудий, перебили семь десятков солдат. Чуть Хилово не взяли! Ночью комендант посылал от нас подмогу — отряд жандармерии. Ох и влетело ему от начальства. Теперь наш Шмидт на всех злобу срывает Выпить чего нету?
— Потом — пообещал Горшков и добавил ворчливо: — И когда это с партизанами кончат? Житья от них не стало. Под Хиловом, говоришь, задали немцам чесу?
— А я тебе про что? В лесу рубят, а к нам щепки летят! Гляди, как бы и нашего брата не жиманули. Мы ж с тобой одной веревочкой спутаны.
— Это как пить дать!.. — подтвердил староста и пододвинулся к писарю. — Слышь-ка, ведь ты крюковский? Я сразу признал. Ну, не мое дело, какие там грешки за тобой прежде водились и прочее. Ты мне вот что скажи. В комендатуре как — уважают тебя?
— Ха! Сам господин обер-лейтенант Шмидт обещал повышение.
— Понимаешь, дельце есть.
— Ладно, выкладывай, — разрешил коротко писарь. «Хоть лыком шит, да тоже начальник», — подумал Горшков и попросил:
— Нельзя ли уменьшить налоги с деревни?
Писарь напыжился, откинулся к стене и многозначительно бросил, прищурив левый глаз:
— Говоришь про воду, а во рту сухо.
Горшков понял намек и заверил, что все будет как надо.
— Тó-то, — писарь поднял в назидание палец. —