Переднее колесо подмажешь, заднее само пойдет.
Горшков уговорил писаря уменьшить в сводке площадь посева по деревне. Тогда вместо тринадцати тонн зерна сухаревцы внесут четыре.
— Только квитанции выпиши сейчас же. По рукам?
— Идет!
Насчет сдачи молока Горшков решил с писарем и не заговаривать. Он просто сам утаил четырнадцать коров, принадлежавших семьям, переселившимся в Сухарево из сожженных карателями деревень Партизанского края. Показав в донесении всего восемнадцать наличных коров, староста тем самым вдвое сократил норму молочного налога.
Вскоре подоспела новая напасть: оккупанты объявили «лошадиную мобилизацию». Это испугало Сухаревского старосту больше, чем непосильные сборы, но и тут он не растерялся. Узнав, что в Дубровской волости немецкий интендант распродает почти задаром выбракованных лошадей. Горшков незамедлительно поехал к интенданту. Его внимание привлек нескладный рослый жеребец каурой масти — кожа да кости.
— Рысак… Домой поведу, не рассыплется? — усмехнулся староста. Но коня взял.
В первый же набор он отправил на сборный пункт покрывшегося коростой дубровского жеребца. Приемщик крякнул при виде этого страшилища, но не сказал ни слова: он знал, что немцы под метелку подмели во всех деревнях запасы фуража. Убедившись, что «операция» прошла незамеченной, Горшков стал скупать отчисленных из оккупационной армии лошадей во всех дальних волостях. Интенданты немало дивились тому, что крестьянин отбирает самых что ни на есть худых коняг.
— Грошей нет, — простодушно объяснил Горшков, осматривая очередной «шкелет».
И вдруг чуть не расхохотался: перед ним стоял старый знакомец — каурый «скакун» из Дубровки.
Забота и тщательный уход, которыми окружила жена Горшкова, Евдокия Яковлевна, привезенного мужем раненого, делали свое дело: майор Баранов поправлялся. Дни проводил Иван Георгиевич в подполе, на соломенном матрасе. Только по вечерам, когда окна плотно занавешивали, а двери напрочно запирали, ему разрешали подниматься наверх.
Трудно описать удивление советского летчика, когда узнал он, что подобрал его у дороги староста. Сорок один день прожил у него Баранов, и ни одна душа о том не знала! Выздоровев, летчик перебрался в партизанский лагерь…
Однажды к Горшкову зашел молодой крутоплечий парень с озорными глазами — партизан из отряда Н. А. Рачкова.
— Николай Александрович прежде всего просил передать вам, дядя Миша, благодарность за вашу разведку под Хиловом. Слыхали небось, как наши побили там немца? А еще — кладовые с продовольствием сильно похудели в отряде. Велел спросить, какой срок вам нужен?
— Сутки.
Парень поставил чашку с чаем на стол.
— Где ж возьмете?
— Найдем, сынок. У меня еще часть колхозного зерна припрятана — триста пудов.
— А как же налог?
Михаил Васильевич поднялся из-за стола, проковылял в другой конец горницы и из-за рамочки с семейными фотографиями достал пачку бумажек.
— Вот квитанции. Могу хоть самому Гитлеру под нос сунуть… Еще скажи Рачкову: мясца подкину…
Но были и другие ночные визиты — неожиданные и тревожные.
Однажды Михаила Васильевича разбудил дробный стук в окошко.
— Открой, дядя Миша.
— Кому дядя, а тебе…
— Москва.
— С этого бы и начинал.
Горшков задернул занавеску и пошел отворять. В горницу, окутанные клубами морозного пара, шагнули двое. По их посеревшим, измученным лицам Горшков понял, что случилось несчастье. Сняв с себя автоматы и расстегнув тулупы, разведчики рассказали… Группа в двадцать два человека отправилась на задание. Вначале все шло хорошо. Взорвали мост и участок железнодорожного полотна между станциями Бакач и Дедовичи. Но на обратном пути напоролись на немецкий разъезд. Ушли, отстреливаясь. Есть раненые.
— Давайте всех ко мне. Укрою.
— Что ты, дядя Миша! Нас много, вся деревня заметит, не ровен час — дурной глаз сыщется. Да и возвращаться срочно надо. Помоги-ка лучше побыстрее убраться.
— Где ж остальные?
— За Сухаревом, в лощине.
— Тогда вот что: дам вам тройку лошадей.
— А как же потом оправдаешься, дядя Миша?
— То не ваша забота, ребята. Пошли!
Горшков запряг трех самых сильных коней и с метлой в руках пошел заметать санные следы. На счастье, помог северный ветер: он дул, навивая сугробы, взметая сухую снежную пыль.
Вернувшись, Горшков бросил взгляд на стол и оцепенел. Как же он забыл? Рядом с лампой лежал желтый клочок бумаги — повестка с вызовом в комендатуру, к самому фон Шмидту.
Неужели что-нибудь проведали?..
На другой день, захватив повестку, Михаил Васильевич направился в Дедовичи. Приготовился к самому худшему.
Комендатура размещалась в здании школы. Поднявшись на второй этаж, Михаил Васильевич прошел в бывшую учительскую. В углу склонился над бумагами писарь. Горшков кивнул ему («этот у меня прикормленный») и прошел к столу, поставленному у входа в кабинет коменданта. Из-за него поднялся, улыбаясь, помощник коменданта по хозяйственным делам Герман.
Загадочным человеком казался Горшкову этот пожилой, с седыми залысинами немец. Как-то, направляясь в деревню Большая Храпь, в волостное правление, Герман завернул к Горшкову. Коверкая русские слова и мешая их с немецкими, он заговорил о судьбе своей страны, жаловался на свою жизнь.
«Подлаживается», — решил про себя Горшков.
Герман тогда рассказывал:
«Однажды я попал на митинг, где выступал Эрнст Тельман. «Гитлер — это война!» — предостерегал он. Думаете, только России принес горе Гитлер? Нет, и немецкому народу тоже. Есть и у нас немало честных людей…»
«Что-то не видать их!» — усмехнулся Михаил Васильевич.
«А ты не смейся, — остановила его Евдокия Яковлевна. — Может, человек и прав… Отца-то вашего как звали?» — обратилась она к немцу.
«Иоганн».
«Значит, Иван по-нашему. Так вот, Герман Иванович, заходите».
Михаил Васильевич бросил испытующий взгляд на помощника коменданта, но промолчал.
…Горшков вместе с Германом прошли в кабинет коменданта.
— Господин обер-лейтенант, это тот самый староста, — сказал Герман, вытянувшись в струнку.
Шмидт, высокий, сухопарый немец с лицом выбритым до синевы, внимательно посмотрел на Горшкова и протянул ему холеную руку.
— Староста Горшкофф, — проговорил он не без торжественности, — немецкое командование премирует тебя за образцовое выполнение нормы поставок для германской армии. Из всех старост только ты один рассчитался полностью! Ты имеешь получить за усердие двадцать гектаров земли и корову. Мы высоко ценим твою преданность делу фюрера!
«Этого еще не хватало», — растерявшись от столь неожиданного поворота, подумал Горшков, но вслух сказал:
— Благодарю за доверие, господин обер-лейтенант! Только ни к чему мне земля-то. Некому работать на ней… А вот дозвольте обратиться, — вдруг осенило его. — Полицаи ваши бесчинствуют, спасу нет! Трех лошадей, сукины дети, увели… Разве это порядок?
— Разберитесь, — коротко бросил Герману Шмидт углубившись в бумаги.
Вернувшись к себе, Герман позвонил в полицию. Через десять минут во двор комендатуры явились в полном составе все девять полицаев во главе со своим начальником.
— Кто из них отобрал у тебя лошадей? — обратился помощник коменданта к Михаилу Васильевичу, обходя с ним фронт выстроившихся гитлеровских холуев.
— Ночью, понимаешь, было дело. Я только спичку успел чиркнуть, как он дал тягу… Кажись, вот этот, — Горшков ткнул пальцем в детину со свиными глазками. — А может, этот. — Тот, на кого указал Горшков, хотел что-то возразить, но только пожевал бескровными губами. — Или этот…
Я вижу, ночь действительно была очень темной… — Герман усмехнулся. — Ну что ж, на первый раз ограничимся внушением. А вас, господин староста, прошу пройти на комендантскую конюшню и взять трех равноценных лошадей — в порядке компенсации. Согласно распоряжению господина обер-лсйтенанта!
«Хочешь купить меня этим? — подумал о Германе Горшков, направляясь на конюшню. — Дешево ценишь!.. Нет, с ним надо ухо востро! Как разыграл спектакль-то!»
Однако лошадей Михаил Васильевич отобрал. Он попросил Германа оставить их здесь до завтрашнего вечера: вспомнил о новом задании из леса — узнать о здоровье семерых раненных в разведке партизан, устроенных верным человеком в Дновскую больницу.
Возвращаясь со станции Дно, Горшков напоролся на немецкий патруль. Пока фельдфебель изучал документы. староста с беспокойством вспомнил, что на радостях забыл попросить у Германа пропуск.
— Зачем проник на территорию чужого района? — допытывался фельдфебель, поблескивая стеклами очков. Он сделал знак солдату, и тот отвел Горшкова в караульное помещение.
Под утро унтерштурмфюрер СС Капусов приказал дежурному:
— Возьмите на заметку старосту деревни Сухарево Большехрапской волости Горшкова.
Постепенно двор Горшкова из явочной квартиры превратился в партизанскую гостиницу. Используя его удобное расположение — на отлете деревни, — разведчики, возвращавшиеся с задания или получившие в бою ранение, ночью приходили сюда отогреться, передохнуть, сделать перевязку, а то и скрыться от погони, — староста, как-никак, доверенное лицо у немцев: кто тут догадается искать?
Однажды в предрассветный час к Горшкову завернул Александр Васильевич Юрцев, начальник штаба партизанской бригады. Он попал в жестокую переделку, пытаясь перейти железную дорогу в районе Порхова. Прохрипев несколько неразборчивых слов, Юрцев потерял сознание.
Тетя Дуня промыла и перевязала ему перебитое плечо. Рана была рваная и глубокая.
— Пропадет наш Юрченок, Миша, — сказала она, смывая кровь, выступившую на губах партизанского командира.
— Эх, ни доктора, ни лекарств…
Горшков в задумчивости покачал головой. Он вспомнил, что в Красногородской больнице работает некто Глушков Иван Андреевич. Говорили про него разное. Риск? Да, риск! Но ведь тут человек может погибнуть…