И Михаил Васильевич решился. Зануздав лошадь, он помчался в Красногородск.
Острый запах лекарств неприятно ударил в нос. По вызову дежурной в прихожую вышел человек в белом халате с холодно-насмешливыми глазами на круглом лице.
— Что случилось?
Горшков отвел врача в сторону.
— Из Сухарева я. Свояк у меня, понимаете, помирает. Несчастный случай, одним словом… Что делать при потере крови?
— Смотря какая рана. Огнестрельная? — И так как Горшков в нерешительности молчал, врач предложил: — Пройдемте!
В маленькой полутемной кладовушке, служившей доктору Глушкову кабинетом, он в упор посмотрел на Михаила Васильевича.
— Вы что-то скрываете от меня. Наденьте вот этот халат и идите за мной.
Врач провел Горшкова в небольшую комнату, сплошь уставленную кроватями. На одной из них, натянув до подбородка рваное одеяло, лежал с закрытыми глазами парень лет двадцати с забинтованной головой.
— Узнаете? Ваш, Сухаревский.
Как же было не узнать сына соседа?! Горшков вспомнил, что он ушел в партизаны. Значит?..
Вскоре Иван Андреевич уже сидел в подполе горшковского дома у изголовья метавшегося в жару Юрцева и при тусклом свете фонаря возился с инструментами, которые тетя Дуня только что прокипятила.
Через месяц Юрцев поднялся на ноги.
С тех пор доктор Глушков нередко приезжал к постояльцам Михаила Васильевича. Помог он и когда новая беда надвинулась на Сухарево.
Как-то в комендатуре, отведя Горшкова в сторону, Герман шепнул:
— Готовится массовая эвакуация девушек и юношей от шестнадцати до двадцати пяти лет в Германию. Вот список по Сухареву. Тут двадцать четыре человека…
Подавленный новостью, приехал Михаил Васильевич в Красногородскую больницу.
— Трудный случай, — сказал врач, выслушав его рассказ, и его обычно насмешливое лицо сделалось серьезным. — Найдется у вас в деревне хоть один больной?.. Легальный больной, не удержался он от улыбки.
— Ни одного!
— Плохо. Правда, есть одна идея. Только очень уж нахальная! — Иван Андреевич решительно махнул рукой. — Ну да была не была!
Помочь Горшкову отправить молодежь в Германию приехал по его просьбе тот самый мордастый полицай, которого Михаил Васильевич в истории с лошадьми чуть не «подвел под монастырь». Полицай сидел в стороне и курил, наблюдая, как доктор Глушков осматривает внезапно заболевших. Те вели себя очень натурально. Краснощекая Лена Панкратьева, закутанная по самые глаза в платок, охала и стонала, а Павел Егоров вообще валился с ног.
— Дай-ка, девушка, градусник! Да будет тебе притворяться! — прикрикнул доктор на Лену. Но, взглянув на градусник, удивленно сказал: — Смотрите… и верно, больна! Подержите, я ее осмотрю. — Последние слова относились к полицаю, которому он протянул градусник.
Полицай повертел в руках термометр, и глаза его округлились: 39,8!
— Есть серьезное подозрение на тиф, — мрачно проговорил Глушков. — Всех небольных прошу немедленно покинуть комнату.
Полицай опасливо, точно гремучую змею, положил градусник на табуретку, вытер руки о штаны и быстро выскочил на улицу. Откуда было знать фашистскому холую, что каждый из «заболевших» заранее натер себе, по указанию Михаила Васильевича, подмышки солью?
Горшков понимал, что надуть полицая — еще полдела. Утром ему предстоит выдержать бой с комендантом. Так и случилось.
— Почему вчера не привез на станцию свою партию? — Тонкая, покрытая рыжим пухом шея Шмидта стала малиновой. — Знаешь, что грозит тебе за невыполнение приказа?
— Знаю, господин обер-лейтенант, — подтвердил Горшков и протянул ему листок. — Вот акт, составленный врачом Красногородской больницы в присутствии полицейского.
Шмидт прочитал и сразу переменился в лице. Брезгливо взявшись двумя пальцами за кончик бумаги, сбросил ее со стола.
— Где теперь ваши больные?
— А за речкой, в телеге лежат, — соврал, осмелев Горшков. — Боялся, что вы мне не поверите.
— Вы с ума сошли! — бабьим голосом заорал обер- лейтенант, поднимаясь из-за стола. — Сейчас же увезите!
На развилке дороги, ведущей в Сухарево, появился столбик с дощечкой. На ней надпись: «Карантин! Въезд воспрещен!»
Немцы во всем любили порядок. И очень опасались инфекций…
Шли дни. Партизаны все чаще совершали диверсии на дорогах. Чуть ли не каждую ночь подрывались теперь железнодорожные эшелоны на участках Дедовичи — Дно, Бакач — Вязье, Вязье — Дно. Отправляясь на эти операции, подрывники переходили Шелонь недалеко от Сухарева. Это было и рискованно, и нелегко. Тогда по приказу старосты в два дня между пологими, поросшими тальником и черемухой берегами Шелони был наведен паром.
Это не прошло незамеченным. Начальник гестапо в Дедовичах помнил о задержанном в свое время на станции Дно старосте из Сухарева. Капусов распорядился: послать к Горшкову группу полицаев под видом партизан, с тем, чтобы, подпоив его, спровоцировать на откровенный разговор и в случае удачи арестовать. Но провокация не удалась: в одном из подосланных, выдавшем себя за бежавшего из лагеря военнопленного, Горшков узнал полицая, взятого недавно на службу в комендатуру.
Взбешенный неудачей, Капусов приказал арестовать Михаила Васильевича. На первом же допросе Горшков понял, что гестаповцы догадываются о многом, но доказательств у них пет.
— Значит, не хочешь назвать сообщников? — кричал следователь.
— Не было у меня ни каких сообщников. И делал я все по приказу коменданта, — упорствовал староста.
Следователь махнул рукой, и Горшкова вывели на тюремный двор.
— Копай себе могилу, — протяпув лопату, приказал конвойпый.
«Конец», — пронеслось в голове Михаила Васильевича, и он молча взялся за заступ.
Выкопана яма. Но гестаповцы почему-то медлят, а потом снова уводят старосту в комендатуру.
Три дня провел Горшков в камере в ожидании казни. И опять допрос. Допрашивает сам Капусов.
— Наши люди перехватили двух партизан, которые шли на свидание с тобой, Горшков. Одного убили, другой взят живым. Упорствовать бесполезно.
Унтерштурмфюрер вплотную подошел к своей жертве.
— Это провокаторы! Я ничего не…
Договорить Михаил Васильевич не успел: страшный удар свалил его с ног.
Очнулся Горшков на цементном полу одиночной камеры. Из узенького оконца сквозь решетку видны сторожевая вышка с прожектором, часовой с собакой и клочок синего-синего неба. На серых липких стенах надписи, сделанные кровью: «Умираю, но не сдаюсь!», «Отомстите, родимые!» Это — эстафета ушедших.
На рассвете снова допрос. Опять настойчивое:
— Признавайся. Горшков, и тебе сохранят жизнь.
Снова зверское избиение. Меняются лишь мучители. И вдруг, перед глазами Горшкова расплывается лицо эсэсовца, но до сознания доходит каждое слово:
— Мы проверили тебя, Горшков, и получили отзыв из Дедовичской комендатуры. Помощник коменданта аттестует тебя положительно. Он ручается за твою преданность германским властям.
Так вот что за человек этот Герман… Герман Иоганнович!
Через полчаса из ворот тюрьмы гестапо вышел крайне истощенный человек. Медленно поднял он лицо к солнцу и вдруг, охватив голову руками, рухнул у ног часового.
«Были бы кости, а мясо нарастет…» И снова — жизнь на острие ножа. Незадолго до освобождения Дедовичей его предупредили о готовящемся новом аресте.
— Лихой вы человек, — с восхищением сказал Горшкову в последнюю встречу Герман Иоганнович, — завидую и вам и вашим товарищам.
Подчиняясь приказу командования, Горшков вместе с Евдокией Яковлевной перебрался в лес, в партизанский лагерь.
Михаил Васильевич Горшков по-прежнему живет в Сухареве. После войны колхозники избрали его своим председателем. Многие, не зная, какой двойной жизнью жил в годы оккупации Михаил Васильевич, удивлялись: «Как так — немецкий староста, и в председателях ходит». Посмеивались односельчане Горшкова и отвечали:
— Федот, да не тот. Староста, да только не немецкий, а наш — у партизанского костра выбранный.
С. КрасниковЛЕГЕНДАРНЫЙ КОМБРИГ
Есть в Музее истории Ленинграда комната, где в торжественном покое застыли бархатные знамена. Кажется, что веет от них дымом партизанских костров, запахами влажного мха, сочных трав и ветвистой ольхи. На одном из знамен золоченым шелком вышито: «3-й Ленинградской партизанской бригаде имени А. В. Германа».
А вот и белоснежный бюст того, чьим именем названа бригада народных мстителей. Под бюстом лаконичная надпись: «Герой Советского Союза, командир 3-й партизанской бригады А. В. Герман». Рядом, под стеклом, личные вещи Александра Викторовича: орден Красного Знамени, орден Отечественной войны 1-й степени, полевая кожаная сумка, прозрачный планшет, обычный школьный треугольник с сантиметровой на сечкой, самодельная карта деревни Житницы. Синяя стрела ведет нас по карте к месту гибели человека, чье имя стало легендарным.
А. В. Герман родился 23 мая 1915 года в Петрограде в семье мелкого чиновника. Учился в школе-семилетке (ныне школа № 301), в автостроительном техникуме, в военном училище, командовал танковым подразделением, затем Москва, Академия имени М. В. Фрунзе. С началом войны старший лейтенант Герман был прикомандирован к штабу Северо-Западного направлении для выполнения специального задания.
Оборонительные бои в Опочке и за Новоржев проиграны. Красноармеец Лемешко и его однополчане Богуславский и Дерипона шли на грохот артиллерийской канонады, к линии фронта. В нескошенной ржи чернели обугленные танки, в кюветах проселочных дорог валялись искореженные автомашины…
Однажды в сумерках вблизи хутора красноармейцы увидели грузовик и легковой автомобиль. У машин стояли двое. Всмотрелись. Один, полный и постарше, был в кожаном пальто, на задниках сапог кавалерийские шпоры. Другой совсем еще молодой, высокий, в командирской форме танкиста. Свои!