С утра и до позднего вечера гудел в те дни наш аэродром, звенел от напряжения воздух, стонали оглохшие от гула леса. Одни самолеты возвращались с боевого задания, другие поднимались в небо и ложились на боевой курс. Павлюченко был в ударе. Он делал в день по четыре, а то и по пять боевых вылетов. Едва успев передохнуть, он опять направлялся к своему «Ильюшину», на ходу посматривая в раскрытый планшет на карту, испещренную разноцветными кружками и линиями.
Только слегка осунувшееся лицо Федора и покрасневшие глаза выдавали его усталость. Нелегко ему было. Очень нелегко. После каждого полета я старался «перехватить» Павлюченко, расспросить, как идут дела, как «там». Но это было не так просто.
— О чем рассказывать, — обычно говорил Федор. — Дали прикурить. Вот здесь, видишь, — сердито тыкал он толстым пальцем здоровенной ручищи в карту, — видишь, тут была тяжелая дальнобойная батарея, обстреливавшая Ленинград. Пиши, что ее больше уже не существует. Понятно?
Но другие летчики рассказывали о Павлюченко настоящие чудеса. Он всегда был в самом пекле боя. Следя за результатами штурмовок Павлюченко, наблюдатели то и дело докладывали: взорван склад боеприпасов, уничтожено столько-то фашистских самолетов, столько-то зенитных и тяжелых орудий.
Гитлеровцам приходилось туго. Они несли огромные потери. Все меньше их самолетов появлялось в воздухе. А тем временем в окопах, в блиндажах наша пехота в последний раз проверяла свое оружие. Готовили к бою свои орудия артиллеристы, на исходных рубежах заводили моторы танкисты. Весь Ленинградский фронт, как огромная, туго сжатая пружина, готов был в любую секунду разжаться со страшной силой.
В январе 1944 года эта пружина разжалась. И опять с рассветом в направлении главного удара наших войск вылетел Федор Павлюченко со своими друзьями Осадчим, Казаковым и другими отважными штурмовиками. Стояла сплошная облачность, но летчики еще издали заметили вспышки фашистской батареи, которая вела огонь по нашим наступающим войскам. Вышли на цель точно, ударили стремительно. На месте четырехорудийной батареи остались куски искореженного металла и трупы гитлеровцев. Тогда же тяжелую батарею противника уничтожила и группа штурмовиков Григория Мыльникова, ставшего вскоре Героем Советского Союза. Возвратившись из полета, Мыльников ворвался в землянку с горящими от возбуждения глазами.
— Летим мы домой, — скороговоркой выпалил он, — а пехотинцы наши руками машут, шапки вверх бросают, благодарят за помощь.
— Чертовски это приятно — подсобить братьям-пехотинцам, — поддержал боевого соратника своим глуховатьгм баском Павлюченко. — Им-то достается покрепче, чем нам.
И он «подсоблял», да еще как! Однажды его вызвал к себе командир полка Свитенко (тоже боевой летчик, ставший наравне со всеми и, кстати сказать, первым вместе с Павлюченко освоивший ночные полеты на штурмовике) и, хитровато улыбаясь, сказал:
— Вот, читай о своих подвигах.
Подполковник подал Федору телеграмму от одной из пехотных частей.
«Передайте от нас, — писали пехотинцы — спасибо штурмовикам и особенно их ведущему. Здорово они обработали передний край».
В телеграмме указывалось время штурмовки. По нему и найден был адресат.
А как радовались летчики-штурмовики, когда в их боевую семью неожиданно возвращался тот, кого считали погибшим.
Так случилось с любимцем полка — подвижным, никогда не унывающим Георгием Паршиным. Однажды группа возвратилась с боевого задания, а Георгия нет… Посуровели лица его друзей, еще сильнее стала ненависть к врагу.
Прошло несколько дней. О Паршине не было никаких вестей. И вдруг он явился сам! Как всегда — веселый, жизнерадостный. Оказывается, он сумел посадить свою изрешеченную осколками машину на лес. Случайно встретился в тылу с советскими разведчиками. Вместе с ними добыл «языка». И еле вырвался от своих новых друзей, не отпускали.
— Оставайтесь у нас, вы же прирожденный разведчик, — говорили ему пехотинцы.
Паршин получил новый самолет и снова вылетел на задание. Тяжелым трудом, кровью завоевывалась наша победа. Не все возвращались домой. Во время штурмовки большой вражеской автоколонны на выходе из атаки была подбита машина летчика старшего лейтенанта Пантелеева и воздушного стрелка старшего сержанта Сологубова. Герои могли спастись на парашютах. Но в боевом порыве они снова ринулись в атаку, а когда весь боезапас был израсходован, направили горящий штурмовик на скопление гитлеровцев…
Возвращаясь с боевого задания, погиб и Федор Павлюченко. Проводив героя в последний путь, друзья вскрыли его чемодан и прочитали письма к жене. Они читали эти письма и другие записи этого замечательного человека, и глаза их блестели от слез. Какой чистой и нежной души был этот суровый с виду летчик! Как он любил людей, Родину!
Память сердца — святая память. Я стою на бывшем фронтовом аэродроме, закрыв на мгновение глаза, вижу, как живого, Федора Павлюченко, слышу его взволнованный ликующий голос:
«Что он делает, что он только делает?!.»
А что же, собственно, делал тот неизвестный летчик-истребитель? А то же самое, что каждый день, в каждом бою делал и он, Федор Павлюченко. Рисковал собой ради других, ради жизни и счастья своих соотечественников.
Н. МасоловСЫН ДРЕВНЕГО ОСТРОВА
В старинном русском городе Острове провожали на военную службу призывников. По вечерам на берегах Великой звучали то грустные, то буйно-веселые песни, допоздна тревожили душу певучие баяны.
Расставаясь с сыновьями, матери украдкой смахивали непрошеные слезы, а отцы взволнованно напутствовали:
— Так ты уж, сынок, смотри — служи как надо. Солдатское дело оно такое — честное, верное. Сам испытал…
Сыновьям становилось вдруг как-то неловко: ведь вот сколько лет прожили вместе, а все недосуг было расспросить по-настоящему отцов про бои да походы, в которых довелось им участвовать.
И вспоминали юноши день, когда несмышленышами, прижавшись к отцовской груди, разглядывали они висевшие на ней серебряные кружочки с непонятными тогда словами «За отвагу». Отвечали твердо:
— Не беспокойся, отец. Не подведем!
Утром перед отправкой на сборный пункт они не сговариваясь пришли на центральную площадь города. В густых кустах сирени здесь спят вечным сном солдаты Великой Отечественной войны. Постояли молча у невысокого обелиска. С фотографии из-под стекла на них смотрело молодое, очень молодое лицо. Юноша почти мальчик, а на груди четыре боевых ордена!
Молчание нарушил мужчина с седыми висками. Это был их учитель — человек, рассказывавший им в свое время об отваге суворовских солдат и героях Перекопа, о подвиге «Варяга» и мужестве комсомольцев Триполья. Он, как и отцы призывников, в тяжелый для Родины час воевал с фашистами. Только ему выпала судьба ходить дорогами не фронтовыми, а лесными партизанскими.
— Ребята, — учитель назвал собравшихся привычно, по-школьному. — Тот, кто похоронен здесь, всего лишь несколькими месяцами был старше вас. В тысяча девятьсот тридцать девятом году Тарас Рымар учился в школе, а спустя пять лет уже командовал батальоном. Все жители нашего города называют Тараса Степановича сыном древнего Острова. Его имя носят одна из городских улиц у нас и улица в далеком украинском селе Черна, где Тарас родился и вырос.
Тарас Рымар
Дважды видел я Рымара. Двадцать первого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года около семи часов утра я и еще несколько товарищей прибыли в деревню Заньково — на командный пункт дивизии, освобождавшей наш город. Нам было поручено принять город от частей Советской Армии. Оказалось, что для этого мы должны встретиться с командиром одного из батальонов — майором Рымаром. Встреча это состоялась только на следующий день.
Накануне был бой за город, упорный, жестокий. Немцы дрались за каждый дом, цеплялись за каждую развалину… Еще дымились пожарища, еще за железнодорожной насыпью раздавались автоматные очереди, когда в Остров приехал командир сто сорок шестой стрелковой дивизии гвардии генерал-майор Карапетян. Поблизости от того места, где мы находимся сейчас, стояли в строю бойцы сильно поредевшего батальона Рымара. Батальон ворвался в город на плечах противника. Солдаты не успели еще отдохнуть, но лица их были радостными, как у людей, окончивших большую и нужную работу.
Генерал поздравил бойцов, по-отцовски обнял Рымара и, вручая ему орден Красного Знамени, сказал: «Молодец, Тарас. Лихо действовал. Лихо».
Молодой комбат, также не по-уставному, ответил: «Спасибо, товарищ генерал. Не я эту награду заслужил. Мне ее солдаты добыли. Они молодцы…»
Спустя месяц, когда в городе наладилась более или менее нормальная жизнь, мы послали письмо в политотдел армии с просьбой отпустить к нам ненадолго Тараса Степановича.
Он приехал прямо с боевой позиции. Дивизия, получившая наименование Островской, гнала гитлеровцев уже из Прибалтики. В день его приезда на этой площади шумело людское море. Трудящиеся района собрались на митинг, посвященный освобождению города от немецко-фашистских захватчиков. Взволнованно говорил Рымар:
«Тяжелая борьба, кровь моих героев солдат сроднили меня с вашим городом навеки. Дорогие островичи, прошу вас считать меня сыном вашего города. Отгремят сражения, я вернусь сюда, чтобы трудиться вместе с вами».
На трибуну полетели цветы. Тарас неожиданно нахмурился и тихо продолжал: «А если суждено пасть в бою, пусть мой прах примет островская земля».
Рассказчик замолчал. Было тихо. Казалось, что даже опавшие листья перестали шуршать под порывами легкого ветра…
Воевать Тарас Рымар начал солдатом в апреле 1942 года. Все, что выпало на долю советского воина в тот тяжелый год, перенес и он — девятнадцатилетний украинский хлопец. Был бой, когда его окоп проутюжил немецкий танк. Была психическая атака на последний рубеж батальона. Бойцов в траншеях осталось не более двухсот, а фашистов было до тысячи. Впереди пьяных «фюреров» шел оркестр. Гитлеровцы на ходу вели ураганный автоматный огонь по красноармейцам.