Это была оплошность врага, и Рымар немедленно ею воспользовался. Подняв батальон по тревоге, он бросил его по шоссе к мосту. Фашисты заметили атакующих лишь в двухстах метрах, но было уже поздно: рымаровцы уже неслись по первому пролету моста. Единственное, что враги успели сделать, — это подорвать второй пролет. Он переломился и коснулся бурлившей от разрывов мин и снарядов реки. Погибла группа лейтенанта Бертела, первой ворвавшаяся на пролет. Но сотни солдат перебрались на другой берег.
Рассказывая о дальнейшем ходе боя, красноармейская газета «За победу» писала:
«Сразу же за мостом наши подразделения развернулись. Капитан Антонюк повел своих стрелков к железнодорожной станции, Рымар устремился направо. Немцы продолжали отстреливаться. Бойцы врывались в дома и очищали их от противника. Вскоре враг был дезорганизован. И хотя он имел численное превосходство, но уже не в силах был приостановить напора атакующих. К тому же наши бойцы и офицеры вошли в неудержимый азарт. На подразделение Рымара шел лобовой атакой полк немецкой пехоты. Наши расстреливали их в упор. А когда кончились патроны, Рымар сам повел своих стрелков на штурм. С ошеломляющим «ура» врезались в ряды неприятеля, дрались врукопашную. Сотни трупов остались на месте отчаянных схваток. И только небольшой группе немцев удалось уцелеть».
К полудню 21 июля Остров был полностью очищен от немецко-фашистских захватчиков.
За Островом последовал Тарту. Затем батальон Рымара из Эстонии был переброшен на болотистый участок шоссейной дороги Валга — Рига. Отсюда и совершил свой последний путь «сын древнего Острова» в город, ставший для него родным и близким… Пятьдесят солдат во главе с генералом сопровождали тело героя к берегам Великой.
Тарас Рымар погиб 20 октября 1944 года. Небольшой осколок разорвавшейся мины сразил насмерть героя, отдававшего последние распоряжения перед атакой.
В. ТопильскийНА ЗЕМЛЕ, ВОСПЕТОЙ ПУШКИНЫМ
Как бесконечно дороги и милы нашему сердцу пушкинские места! Села Михайловское, Петровское, Тригорское, река Сороть, гладь зеркальных озер, тишина зеленых дубрав. И над всей этой бескрайней широтой русских равнин возвышается на горе белокаменный, с устремленным в голубое небо остроконечным шпилем, Успенский собор. Этот уголок земли был для Пушкина олицетворением необъятной и страстно любимой им Родины. И где бы ни был поэт, куда бы ни забрасывали его превратности судьбы, он всегда мысленно возвращался к Михайловскому, Тригорскому. В альбоме П. А. Осиповой Пушкин писал:
Но и в дали, в краю чужом,
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней.
Здесь, за стенами старинного Святогорского монастыря, выстроенного еще во времена Ивана Грозного, под сенью вековых дубов, тенистых лип и тополей, похоронен поэт.
Вместе с экскурсантами из Ленинграда поднимаемся мы по сложенной из огромных валунов лестнице, ведущей к Успенскому собору-музею, и останавливаемся на площади на восточной стороне собора. Края площади обрамлены белоснежной мраморной балюстрадой. В центре возвышается простой, изящный белый мраморный обелиск с нишей и урной посредине. На широком гранитном цоколе высечена золотыми буквами надпись:
«Александр Сергеевич Пушкин. Родился в Москве, 26 мая 1799 года, скончался в С.-Петербурге, 29 января 1837 года».
Торжественны и неповторимы эти минуты встречи с Пушкиным. Они тревожат и волнуют сердца. Невольно на память приходят пушкинские стихи. В них дерзновенный протест против рабства и угнетения, стремление увидеть свою родину свободной и счастливой, вера в русский народ. О, как любил Пушкин будущую Россию, и она всем сердцем полюбила его!
Больно было слушать нам рассказ экскурсовода о разбое фашистов, в годы войны осквернивших эти святые места: 2 июля 1941 года фашистские самолеты, словно черные вороны, стаей пролетели впервые над Пушкинскими Горами. Они сбрасывали бомбы на холм, на монастырь-музей, на вековой парк-заповедник. Они ни с чем не считались. Одна бомба разорвалась недалеко от могилы поэта, образовалась огромная воронка, осколками был поврежден священный пушкинский обелиск…
— Неужели они посмели тронуть могилу нашего Пушкина?! — восклицает взволнованная рассказом экскурсовода Ольга Муштукова — работница фабрики «Скороход».
— Посмели, милая девушка!
В подтверждение своих слов экскурсовод показывает небольшую дощечку со словами: «Могила Пушкина заминирована, входить нельзя. Ст. лейтенант Старчеус». Дощечка эта была поставлена у входа к могиле поэта передовым отрядом советских саперов утром 13 июля 1944 года.
Рассказ экскурсовода вернул меня вдруг к тому далекому, тревожно-радостному дню, когда мы после жаркого боя на заре собрались у могилы поэта…
Оперативная сводка Советского Информбюро сообщала:
«В течение 13 июля западнее города Новоржев наши войска овладели районным центром Пушкинские Горы, а также с боями заняли более 30 других населенных пунктов, в том числе крупные населенные пункты Вороничи, Лугово, Натахново, Горино, Чухно и железнодорожную станцию Тригорское».
Долгой и тяжелой была дорога воинов-фронтовиков, прежде чем они поднялись на пушкинский холм и обнажили свои головы перед прахом великого человека…
В теплые июльские дни мы с командиром стрелковой роты старшим лейтенантом Сорокиным выходили на наблюдательный пункт и подолгу всматривались в ту, распростертую за передним краем, попавшую в беду родную сторону. Там лежала земля Псковщины, старинная, искони русская земля. Не по годам серьезный, неразговорчивый, старший лейтенант часами мог молча стоять у амбразуры. Иногда он откладывал бинокль, освещал тусклым светом карманного фонарика карту и наносил на нее какие-то, ему одному понятные, знаки. Этих знаков становилось все больше и больше. Ко дню наступления вся карта командира роты была испещрена красными стрелками и кружочками.
Несколько раз вместе с нами порывался пойти на наблюдательный пункт профессор Дмитрий Благой. Подвижной, очень общительный и милый, профессор просил командира взять его с собой хоть издали посмотреть на пушкинские места. Старшин лейтенант Сорокин возражал, категорически отказывал. Профессор сердился.
— Молодой человек, — сказал он однажды, — я же член Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний фашизма и послан сюда не сидеть в блиндаже под пятью накатами, а лично засвидетельствовать все преступления, кощунства и надругательства фашистов над пушкинскими местами.
— Знаю, знаю, профессор, — спокойно отвечал командир роты. — Понимаю все. Скоро мы пойдем в наступление, и тогда и вам найдется работа, а пока потерпите.
— Да поймите же вы, наконец, молодой человек, — не унимался профессор, — ведь там за колючей проволокой могила Пушкина!
Старший лейтенант рывком поднялся, остановился у стола, поправил коптящий фитиль в смятой гильзе от артиллерийского снаряда, и сдавленным, приглушенным голосом произнес:
— Понимаю. Но, между прочим, там же, за колючей проволокой, томятся мод мать, жена, сынишка Александр, названный, кстати, в честь своего великого земляка-поэта.
— Милый Петенька, извини, — бросился к старшему лейтенанту профессор. — Да что же ты молчал…
Больше профессор не просил взять его на НП. Он терпеливо ждал нашего возвращения и жадно, умело выспрашивал все, что мы могли заметить. Он брал у старшего лейтенанта карту и смотрел на появившиеся на ней новые знаки. Однажды профессор сильно встревожился, увидя на карте в районе села Михайловского черный крестик.
— А это что еще такое? — спросил он у командира.
— Тут замечено передвижение людей, слышны стук топора, шум мотора. Кажется, артиллерийская батарея прибыла.
— Да здесь же музей и домик няни Пушкина!
— Домик няни? — переспросили мы.
— Да, да, Арины Родионовны.
Профессор сел поближе к печурке, поправил старый теплый шерстяной шарф, засунул длинные и тонкие руки за пояс, быстро-быстро окинул всех нас добрым взглядом. Мы уже знали все эти привычки профессора, притихли, приготовились слушать. И он начал свой рассказ о Михайловском, о домике няни, о самой Арине Родионовне, о встречах Пушкина с другом юности Пущиным, о прогулках по аллеям Тригорского и встречах с Анной Керн. Говорил он долго, проникновенно, и перед нами, уставшими от бессонных ночей, огрубевшими в боях и походах, словно живой, встал сам Пушкин, добрая, гением воспетая няня — «подруга дней моих суровых», и каждый из нас в эту минуту вспоминал своих родных и близких, оставшихся где-то далеко-далеко… Профессор улыбнулся, заканчивая рассказ и певуче продекламировал: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья…»
Мы верили в этот день и в эту звезду.
— Ничего, друзья, подбадривал нас профессор, скоро настанет день, и мы с вами сходим на свидание с Александром Сергеевичем. А там, гляди, и до полной победы рукой подать. И каждый возвратится к своим родным очагам. Это будет замечательное и чудное мгновение. И будет оно не мимолетным — счастье, любовь, покой навсегда придут в наши дома, в наши сердца.
И этот день настал.
Полночь. Сержант Иван Кузьмич Фетисов возвращается из полка в роту. Ночь звездная, тихая, теплая. Пахнет сеном и ромашками. Все поле, от опушки березняка до извилистого, с ключевой водой, заросшего осокой ручья, по которому проходит наш передний край, покрыто цветами. Не будь здесь переднего края войны и подстерегающих со всех сторон огневых точек, на поляне веселилась бы молодежь. А сейчас над ней распростерлась черная зловещая тишина. И стоит случайно прокричать в лугах ночной птице, как вражеские пулеметы открывают огонь.
Дорога уходит влево. Сержанту не хочется делать лишний крюк, — он торопится в роту. И, не раздумывая, Фетисов пригибается и быстро бежит напрямик через белый луг. Когда в темную высь, брызгая искрами, взлетают ракеты, сержант падает и прячется в густой, мокрой от росы траве. В нос ударяет крепкий, дурманящий запах. Несколько минут Фетисов отдыхает и снова бежит…