Долго стояли у дорогой могилы русские воины, французские и чешские девушки. Попытались приблизиться к ней и американские летчики с букетами роз из баронской оранжереи. К ним навстречу вышел Жижка. Гневом сверкнули его глаза:
— Уходите. Здесь место свято. Уходите немедленно. Иначе…
На могиле Петровна не плакала. Казалось, она окаменела от горя.
— Не терзай себя так, мама. Не терзай. Мы все теперь сыны твои, все, — говорил ей мичман Ткачук, и скупые слезы катились, впервые за всю войну, по лицу этого бывалого воина.
Никто не спал в ту ночь. Нам хотелось невозможного: хотелось воскресить, вернуть к жизни Звездочку и Сергея. А еще… еще нам всем очень хотелось в бой.
Мы вышли в поход утром. С моря тянуло теплым, чуть солоноватым ветром. Впереди лежал широкий, дышащий морским простором Одер — последний рубеж обороны обреченной гитлеровской Германии. Позади высились острые крыши полуразбитого замка. У дороги стояла Петровна. Подняв руку над головой, она благословляла нас на победу.
Последняя неделя апреля. Победа наша близка. Достаточно постоять несколько минут на перекрестках фронтовых дорог, у столба с указателями десятков пунктов вражеской земли, всмотреться в возбужденные лица солдат, в лица большой разноголосой толпы — поляков, русских, голландцев, чехов, освобожденных советскими воинами из неволи, — и становится ясным: история отсчитывает последние часы проклятого фашистского режима.
На берегах Одера еще шло сражение, а по многочисленным рукавам устья реки уже пробирались к морю десятки речных кораблей немцев. Нашему отряду было приказано вылавливать этих беглецов, охранять суда от диверсий. Отряд был небольшой, и действовать приходилось днем и ночью. На вес золота ценился каждый человек. Дозорную вахту матросы несли по двенадцать — четырнадцать часов.
Большую помощь в те дни нам оказывал одиннадцатилетний русский парнишка, приставший к отряду под Кольбергом. Фашисты угнали семилетнего Славика с матерью из-под Ленинграда. Названия поселка, где жила семья, он не помнил, и матросы окрестили его «Славик из Шувалова». Эсэсовцы убили на глазах подростка мать, и он возненавидел, как только мог, всех, кто носил форму гитлеровской армии. Славик хорошо знал немецкий язык, местность, где мы базировались и часто выполнял в отряде обязанности переводчика и разведчика.
Однажды под вечер он прибежал к Ткачуку перепуганный и взволнованно сказал:
— В протоке две баржи какие-то прибило к берегу. Они заколоченные, а внутри какой-то шум.
Мы поспешили к зарослям ивняка. В трюмах барж оказались люди. Связанные, с кляпами во рту, здесь ожидали смерти узники одного из концлагерей. Опоздай мы, и от барж ничего не осталось бы, — они были заминированы.
Шатаясь, еле волоча ноги, поддерживаемые матросами. выходили спасенные на берег. Долго не могли прийти в себя. Стояли молча и смотрели на горевший вдали Штеттин.
Вдруг от толпы отделилась девушка-полька. Как узнали мы после, Ванда Полонецкая была осуждена за то, что вступилась за малолетнюю сестру, изнасилованную гитлеровским офицером. Девушка подошла к бойцам и сказала:
— Спасибо, братья, что пришли! Спасибо!
И сразу заговорили все, перебивая друг друга, смеясь и плача. Звучала фанцузская, польская, итальянская речь…
Вот, наконец, последняя ночь войны. По улицам Кольберга шагает балтийский патруль.
На втором этаже полуразрушенного здания бывшего штаба авиационной части врага собралось несколько десятков человек. У радиоприемника ленинградец, политработник Волынский. Он ловит Москву. Сквозь шорохи и трески, заглушая музыку, прорывается голос советского диктора:
— Говорит Москва. Победа!
А. КочетковНАВЕЧНО В СТРОЮ
Танки, меся разбитую лесную дорогу, вздымая фонтаны воды и грязи, долго преследовали отступающего «противника». Дорогу пересекала река. Была она неширокая, но бурная, с крутым, почти отвесным берегом. Танкисты искусно переправились через каменистые пороги, о которые, грохоча и пенясь, билась вода. Затем атаковали высоту и добили «противника».
Вскоре был объявлен привал. Солдаты расположились плотным кольцом у костра. шутили, смеялись, жадно, с упоением затягивались едким махорочным дымом. Лишь один из них сидел в сторонке, узкоплечий, с маленькими лукавыми глазками. Вздыхая и кряхтя по-стариковски, он стаскивал сапог, что-то бормоча себе под нос, браня все сразу — и дождь, ливший ночью, и грязь, и самого себя.
— Ковыряемся в земле, как кроты… Только один окоп отрыли — смотришь, другой нужно… Ведь не война тут, а учение!
— Ну, заныл, дед Данил, — не выдержал кто-то из солдат. — А еще пулеметчик.
— Какой он пулеметчик!
— А кто же, по-твоему? — в узеньких щелках глаз блеснул злой огонек.
— Кто хочешь, только не пулеметчик. Единую ночь не поспал и раскис, занемог… — говоривший немного помолчал, затем беззлобно усмехнулся и уже дружелюбно напомнил: — Помнишь, как наш старшина рассказывал о фронтовиках, о Злыгостеве? Вот герой был!
…Злыгостев!.. Старшина Разумов часто слышал это имя. От ветеранов полка Алексей узнал, что Иван Злыгостев, окончив семилетку, избрал себе самую мирную профессию — работал пчеловодом на колхозной пасеке. И уже тогда, до войны, о его редком трудолюбии знала вся округа. Сейчас в правлении колхоза над председательским столом висит точно такой же портрет однополчанина, как и в солдатской казарме. И колхоз отныне зовется его именем: «Память Злыгостева». Хороший, богатый колхоз, славится на Пермщине высокими урожаями и большими надоями молока.
…Из отчего дома по накатанному большаку уходил жарким летним днем 1941 года на фронт колхозный пчеловод. Осенью того же года уральский паренек сражался у стен Ленинграда; в тех самых местах, где ныне находится его родная часть.
То было трудное время. Ценой огромных потерь врагу удалось вплотную подойти к стенам города. Стрелковая часть, в которой служил Злыгостев, обороняла одну из Пулковских высот. Передний край нашей линии обороны проходил так близко, что стрелки, сидя в своих траншеях, отчетливо слышали голоса вражеских солдат. Враг делал отчаянные попытки сбить наших воинов с занимаемого ими важного рубежа.
23 сентября 1941 года фашисты после сильной артиллерийской и авиационной подготовки трижды атаковали высоту одновременно с двух направлений — с юга и запада. Но высота осталась неприступной. Ее защитники сражались с невиданным мужеством.
Иван Злыгостев, сидя в своем узком окопчике, видел, как танки с паучьей свастикой на бортах устремились к пологой, поросшей мелким кустарником балке, намереваясь незаметно проскочить по ней в тыл нашим стрелкам. «Не выйдет!» — крикнул Злыгостев и, приготовив противотанковые гранаты, замер в ожидании. Чтобы бить наверняка, он решил подпустить танки как можно ближе. Вот уже слышен их неистовый рев. Остаются считанные метры — сто, пятьдесят, тридцать…
Злыгостев с силой швыряет связку гранат, вторую… Один из танков, приземистый, тупорылый, завертелся на месте, выбросив из-под себя перебитую гусеницу. Кто-то из товарищей подбил вторую вражескую машину. А третья идет прямо на него, Ивана Злыгостева. Стрелок пригнулся, и танк перевалил через окопчик, обдав красноармейца едким дымом. Злыгостев вслед ему швырнул гранату. Одновременно почувствовал, как острая боль пронизала все тело. Однако он продолжал стрелять в наступавших за танками фашистов; стрелял до тех пор, пока, его, окровавленного и обессилевшего не унесли санитары.
Подошел парторг батальона, склонился над Злыгостевым.
— Ленинградец? Где живёшь-то? Может, что передать твоим?
Иван покачал головой: нет, не ленинградец.
— В этом бою, друг, ты действовал, как настоящий ленинградец.
Прошло два месяца, раны зажили. Командование послало Ивана Злыгостева учиться. Смышленый уралец быстро овладел специальностью механика-водителя танка и уже в начале 1942 года успешно вел бои с фашистскими «тиграми» и с «пантерами».
После прорыва блокады Ленинграда часть Злыгостева перебросили на другой фронт. В лесах вблизи Орши в жаркой схватке с врагом танкист потерял своих боевых друзей: весь экипаж погиб, пытаясь вывести с поля боя подбитую машину. Со слезами на глазах Злыгостев смотрел в лес, куда, пятясь как раки, уходили гитлеровские танки. Он погрозил им кулаком.
— Не уйдете… сволочи… Все равно не уйдете.
Вечером, когда бой затих, Иван Злыгостев пришел в землянку парторга батальона и сказал:
— Хочу стать коммунистом. Вот мое заявление. Написал еще там, у Пулковской высоты.
И снова, как в тот день, когда Ивана ранило, парторг сказал:
— Молодчина… Настоящий ленинградец.
Друзья уже давно называли Ивана «братцем-ленинградцем». Он очень гордился этим. Когда предстояло послать кого-либо на самое трудное, самое рискованное дело, где нужны и несгибаемая воля, и непревзойденное мастерство, командир обычно говорил:
— Пошлите «братца-ленинградца». Он не подведет…
И Злыгостев не подводил. В трудных поединках он уничтожил 10 вражеских танков. А сколько раз он выручал из отчаянных положений пехотинцев! Сколько раз пробивал им дорогу вперед!
Когда развернулось сражение на Днепровском плацдарме, танк «братца-ленинградца» первым ворвался на огневые позиции неприятеля. Злыгостев сбил орудие, в упор стрелявшее по нашей пехоте. Затем бросил танк па высоту, откуда свинцовые струи пулеметного огня преграждали путь советским стрелкам. Вскоре над высотой взвился красный флаг.
После боя в лесочек, где танкисты заправляли машины, прибежал офицер-пехотинец, запыленный, возбужденный.
— Где тут найти мне танкиста, что помог нам высоту взять?
Ему показали на Злыгостева.
Офицер молча стиснул в своих объятиях Ивана и трижды поцеловал его.
— Да знаешь ли ты? Нет, ты не знаешь… Ну, в общем, благодарю от имени пехоты.