— Курите! Замечательный сигарет. Ах, да! Русска сигарет не курит.
— Курю. Но свои.
— Надеюсь, ви скажете, кто ви?
— Нет! Ничего я вам не скажу.
— А мы будем вас немножко вешать. Вот так: ф-и-ить! — ребро ладони следователя коснулось горла Веселовского.
— Да уж вы на это мастаки, — усмехнулся пленник.
— Зря упрямитесь. Ленинграду капут! Наш фюрер парад будет принимать там.
— Врешь ты, собачья морда. Все врешь!
У офицера лопнуло терпение. Он сильно, наотмашь ударил Веселовского по лицу. Брызнула кровь. Набросились втроем, били долго, до собственного изнеможения. В тот день полуживого Веселовского в товарном вагоне отправили в Псков.
…Колючая проволока. Овчарки. Солдаты на вышках. И бараки, холодные, набитые до отказа узниками. Это — концлагерь на берегу Великой.
Веселовского первые дни на допросы не водили, сносно кормили. Промыли и перевязали раны. Даже ватную куртку дали. «Купить хотят, подлецы. Как же, держи карман шире…» — догадался он, как только увидел на своем крохотном столике стакан водки и ломоть хлеба.
— Ты уж сам выпей этот шнапс, — сказал Василий охраннику, на помин своей души. Или фюреру своему преподноси — ему тоже капут скоро будет.
На пятый день Веселовского привели на допрос к генералу. К этому времени пленник уже немного пришел в себя. Только по-прежнему ныло все тело и в ушах стоял непрерывный звон. За эти дни Василий все обдумал. И твердо решил: бороться! «Лишь бы не забили до смерти. Только бы в живых остаться. А там я не пропаду…»
Генерал был худой, с бегающими мутными глазами, со стриженой, в седых пятнах головой. Он хмуро оглядел Веселовского и, раскачиваясь на тонких ногах, с ледяной вежливостью пригласил его сесть.
— Я солдат. Могу и постоять, — угрюмо ответил Веселовский и остался стоять. Допрос был коротким. Веселовский не ответил ни на один вопрос. Только когда генерал стал угрожать казнью, он с ненавистью бросил в лицо мучителю:
— За Родину не страшно и погибнуть! Можете пытать, убивать — предателем все равно не стану!
— Щенок! — скрипнул зубами генерал и, ударив Веселовского по лицу плеткой, приказал увести пленного.
Василий Веселовский.
Его не расстреляли. Больше не держали в одиночке. Но и не кормили, как прежде. Его перевели в общий барак, где сотни людей умирали голодной и медленной смертью.
«Бежать! Бежать!» Это решение укреплялось с каждым днем. Василий прислушивался к разговорам узпиков, наблюдал за их отношением друг к другу. Ему был нужен верный товарищ для побега, и вскоре он его нашел. То был солдат-танкист, сухой и высокий. Зябко кутаясь в шинель без хлястика, он сидел на нарах и выискивал в лохмотьях насекомых. Заметив на себе пристальный взгляд Веселовского, танкист сперва надрывно, до слез покашлял, потом сказал, жалуясь:
— Совсем заели, сволочи. Каждый день бью.
— Бей вшей, как фашистов, а фашистов — как вшей! — громко сказал Веселовский и сел рядом. — Давай знакомиться: Веселовский Вася. А ты?
— Черный я.
— Кличка такая?
— Какая тут кличка, фамилия моя такая. Семен я. Черный Семен… Из окруженцев. Под Вязьмой схватили. С тех пор и гнию тут…
В тот же вечер Веселовский предложил Черному план побега. Тот молча выслушал и неуверенно проговорил:
— Схватят. Кругом охрана. Загрызут овчарки. Но попробовать можно. Все равно это не жизнь… — затем замолчал и наконец уже более решительно сказал: — Лучше там смерть. Согласен я.
…Шли дни. За колючей проволокой ежедневно умирали десятки людей. Ранним утром пленных гоняли на тяжелые работы. Черный теперь был всегда рядом с Веселовским.
Вскоре к ним присоединился третий — Андрей Петров, стрелок-радист со сбитого самолета.
— Приземлился я неудачно. Прямо в руки к фрицам, — рассказывал он о себе. — Ветром отнесло. А так бы я никогда сюда не угодил. А бежать — бежим! Я и сам давно готовлюсь к этому. Делал уже попытку, да выдала какая-то стерва. Наказали плетьми, а все равно убегу. Хочешь план свой расскажу?
Веселовский с большим вниманием выслушал его план и сказал:
— Твой лучше. Драпать будем так, как ты надумал.
Петров предложил побег совершить в следующее воскресенье, когда пленных погонят на работу в каменоломни. Там Петров подготовил уже место, укрывшись в котором они должны были сидеть до тех пор, пока пленных не уведут обратно в лагерь. А потом… На каменоломнях постоянно патрулировали всего двое гитлеровцев, справиться с ними было не так уж трудно.
Воскресенья ждали с нетерпением и тревогой. Друзья запасались махоркой, экономили каждый ломтик хлеба. Достать оружие было невозможно. Решили бежать без него. Казалось, все было готово. Но случилось непредвиденное. Рано утром в субботу всех заключенных построили у бараков. С правого фланга отсчитали пятьдесят человек. Под усиленной охраной их отвели в сторону. Восьмым, девятым и десятым в этой полусотне оказались Веселовский, Черный и Петров. Друзья приуныли, решив, что их поведут на расстрел. Ходили слухи, будто фашисты хотят расстрелять каждого десятого за поражение на каком-то участке фронта. Стоявший десятым Петров обнял Веселовского и немного дрогнувшим голосом сказал:
— Мне, видать, не жить. Десятый я. Давай поцелуемся. А вы не тужите. Авось и вывезет кривая. Друзья поцеловались и, взявшись за руки, запели:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Набросились солдаты. Стали бить поющих прикладами. Но гимн уже пела вся полусотня. Потом его подхватили другие узники. Их загнали в бараки. Отобранную полусотню гитлеровцы больше десяти раз прогнали по плацу бегом. Несколько человек упало. Их тут же пристрелили, а остальных стали отводить по одному в сторону, надевая каждому на руки кандалы. Затем военнопленных построили по два и под звон кандалов погнали по скованной гололедицей дороге. Через час погрузили в товарные вагоны. После нескольких толчков состав тронулся в путь.
Пятый день на стыках рельсов стучат колеса. На остановках до военнопленных доносятся обрывки чужой речи. Часто в вагон врываются пьяные эсэсовцы, избивают подряд всех плетками. Четырех узников они выбросили на ходу поезда, так и не сняв с них кандалов.
Сквозь забитое досками окно вагона то появляется, то исчезает луч солнца. Он на какой-то миг ободряет узников, ласкает их бледные липа. За эти дни они уже обо всем переговорили и сейчас молча лежат на вонючей соломе.
— Эй, Василь! Запел бы, что ли, — говорит сухонький человек с реденькой черной бородкой. — Спой, Вася!
Гремя кандалами, Веселовский поднялся с соломы и тихо начал:
Я тоскую по Родине,
По родной стороне…
Пел Веселовский, а мысли его были далеко — вспомнились невские берега, взморье, Стрелка Васильевского острова в голубоватой дымке белых ночей.
Стихла песня. Каждый думал о своем. И опять стучали на стыках колеса. И опять звучало в вагоне задушевное:
Сколько звезд голубых, сколько синих,
Сколько ливней прошло, сколько гроз.
Соловьиное горло — Россия.
Белоногие пущи берез.
Да широкая русская песня,
Вдруг с каких-то дорожек и троп Сразу брызнувшая в поднебесье
По-родному, по-русски — взахлеб.
Да какой-нибудь старый шалашик,
Да задумчивой ивы печаль,
Да родимые матери наши,
С-под ладони глядевшие вдаль…
— Хорошо ты читаешь, Вася, — вздохнул Черный, задумчиво разламывая сухую травину. — Эх, Вася, Вася… И кто расскажет твою повесть, друг? Один ты, как оторванная от стаи птица…
— Почему один? А вы? А все? — упрямо возразил Веселовский. — Ну, мы им так не дадимся! Кандалы бы долой…
А колеса все стучат и стучат. Путь долог и неизвестен. Гремит эсэсовец прикладом в стенку вагона, страшно ругаясь.
На шестые сутки поезд остановился в Мюнхене.
— Ого, куда притащили! — воскликнул Веселовский, растирая одеревеневшие от кандалов руки. — А что, ребята, может и в самом деле жить будем? Расстрелять бы и там могли…
По перрону ходил патруль. Холодный порывистый ветер как бешеный носился по полотну, кружил снег, пригоршнями кидал его в решетку вагонного окошка.
Веселовский стоял около решетки с оголенной грудью и жадно глотал морозный воздух.
Снова скрипнула вагонная дверь. Снова эсэсовцы наставили автоматы. На этот раз они не стреляли, только за ноги выволокли мертвецов, швырнув их на шпалы запасного пути.
— Сволочи! — не разжимая зубов, проговорил Веселовский. — А еще людьми называются.
— Называться человеком легко, быть им труднее, — отозвался с нар Петров.
В это время протяжно загудел паровоз. Состав тронулся в путь, в новую для узников неизвестность.
— Завезут к черту на кулички. Чтоб бежать было некуда, — первым заговорил Черный, не выдержав мучительного молчания. — Так ведь все равно же убегу! Подлец буду, если не убегу!
— Куда? Нет нам отсюда выхода… — сказал кто-то упавшим голосом.
— Есть! Выход есть, — вмешался Веселовский. — И на чужбине можно за Родину бороться. Я так понимаю…
В углу кто-то тихо заплакал.
— Кто нюни распустил? — резко спросил Веселовский. — Думаешь врага слезами удивишь? Крепись, браток! Выше голову, или нам крышка! — Он склонился над плачущим и уже примирительно добавил: — Ты же пойми, чудак-человек, им, гадам, только и нужно, чтобы мы скотинкой были и боялись их, как господ-повелителей.
Веселовского горячо поддержал Петров:
— Дружно будем действовать — авось и спасется кто, а главное, вред им, проклятым, нанесем. Ведь мы бойцы Красной Армии, присягу давали. Предлагаю командира избрать. Лично я за Веселовского.
Раздались голоса:
— Согласны. Пусть Василий командует.
Наступила ночь. Многие задремали. Кто-то из пленников бредил во сне, звал жену, детей, мать.