Таня Шаляпина, 1917 г.
Шаляпина (в последнем замужестве Чернова) Татьяна Фёдоровна – младшая дочь (близнец Фёдора) Шаляпина от первого брака. Актриса театра и кино. В 1923 году поехала с матерью и братом Фёдором в Париж, где Фёдор пожелал остаться у отца, а Татьяна с матерью уехали в Италию. В 1925 году была артисткой в Венеции, в русской драматической труппе Татьяны Павловой.
Первый муж (1928–1933) – композитор и дирижёр Эрметте Либерати, секретарь Шаляпина в турне 1936 года по Латинской Америке. В 1929 году у них родилась дочь Лидия, которую дед крестил в соборе Нотр-Дам, а в 1931 – сын Франко. В 1933 году супруги развелись, дети остались с отцом. Татьяна покинула Италию и уехала к отцу в Париж. Второй муж – антифашист, русский немец Эдгар Кёхнер (Коннер), убитый эсэсовцами в 1943 году. У них родились сыновья Фёдор (Тэд) и Александр. В 1946 году Татьяна переехала в США, где в 1950 году вышла замуж за Михаила (Минаса) Чернова, бывшего офицера русской армии. Держала с мужем в Нью-Йорке на 92-й Вест-Стрит продовольственный магазин-кондитерскую, несколько лет работала на радиостанции «Свобода». После смерти сестры Лидии в 1975 году переехала жить к детям в Италию. В конце 1980-х годов после смерти мужа вернулась, переехала в Стретфорд Стринг, штат Коннектикут, к семье сына Франко. Когда вышла на пенсию, то по настоянию брата переехала в Рим, но летом всегда приезжала к брату Борису в Америку.
В 1968 году, 15 августа, через 45 лет после отъезда, прилетела с сестрой Лидией и братом Борисом в Москву. Ей было 63. В мае 1979 года вместе с братом Фёдором привезла в Москву портрет отца работы К. Коровина и В. Серова. В сентябре 1984 года с братом Фёдором ездила в Геную встречать советский лайнер «Фёдор Шаляпин», где в их честь капитан и команда дали торжественный обед.
В 1989 году Татьяна Фёдоровна упала и сломала шейку бедра и с тех пор почти не выходила из дома.
В феврале 1993 года она в инвалидной коляске прилетела в Москву на торжества в честь 120-летия со дня рождения отца, на прощание сказав сестре Марине: «Еду в Россию, Италия мне душу давит… Умирать, так умирать!»
Её привез на коляске сопровождавший её молодой итальянский слуга Кандилао; стоял сильный мороз, а она в нейлоновых колготах… Наши женщины сняли с себя шерстяные шарфы и укутали её ноги… Там у могилы отца в день его рождения Татьяна прямо сказала: «Прилетела умирать на родину в Москву…», – ей было уже 87 лет.
Она побывала в своём доме, а вечером её в гостинице «Минск» навещали друзья и журналисты. Я был у неё в номере вечером 15 февраля вместе с кисловодчанами, которым в музей «Дача Шаляпина» она привезла подарок – портрет отца. Наутро мне позвонили и сказали, что в 10:13 утра 16 февраля Татьяна Фёдоровна умерла в своём номере гостиницы «Минск». Отпевали её 19 числа в храме Новодевичьего монастыря. Похоронили недалеко от могилы отца…
Воспоминания о родителях
О своей жизни Татьяна Фёдоровна вспоминала:
Я рано вышла замуж. Отец жил в Париже, я – в Италии, но когда 3 года жила в Париже, отец каждый день звонил: «Где вы, черти? Что вы не приходите?» Он обожал нас всех очень. А мы, встречаясь с ним, рассказывали о нашем детстве, о наших играх. Он приходил в дикий восторг… Вот Дон Кихот. Кто-то стоит как деревянная скульптура Дон Кихота и падает, падает вниз. Мы по очереди изображали Дон Кихота, Санчо Панса и по очереди падали на диван. У нас были такие диваны, знаете, с «колбаской». Потом надоело Санчо Панса изображать, решили все быть Дон Кихотами. И вот стоим все на «колбасе», а потом все сразу падаем на диван. Ну, а я самая маленькая была, меня вытеснили, и я лбом вниз головой мимо дивана. Я на минуту, может, потеряла сознание. Открываю глаза, гляжу, вижу испуганные рожи сестёр и братьев: «Таня! Ты умерла??!» Смех. Папа так хохотал, когда мы ему это рассказали, уже будучи взрослыми: «Что ж вы, дурачьё, мне об этом раньше-то не рассказывали…» Он до слёз хохотал. Ну вот такие у нас были игры, странноватые, как мама говорила.
Шаляпин с дочкой Таней на даче, 1907 г.
Когда же её спросили, были бы довольны её родители, если бы сейчас вошли в отреставрированный свой дом, она сказала:
«Да нет, конечно, то, что представлено в экспозиции, – это совсем другое. Нет духа Шаляпина, я уже говорила об этом. Такое впечатление, что вещи, предметы разбросали куда попало. Это всё их фантазия, этих устроителей, так называемой экспозиции. Зал был строгий, стояли стульчики, около стены чёрный «Бехштейн», маленький диванчик за роялем, и два шкафчика между входом в гостиную и дверью в середине, с одной стороны, с другой… Тут что-то положили, какой-то круглый стол, какие-то кресла. Там же репетиции шли, должно быть строго и свободно». – «То есть ничего не должно быть лишнего?» – «Конечно! И потом стиль, стиль, знаете, старинных замков… Это всё так нелепо выглядит… И когда я говорю, что стол здесь не стоял, мне отвечают – нет, стоял. Что я могу сделать?!… Есть люди, которые идут вам навстречу, хотят узнать, как было. Но тут что-то невероятное происходит, ты им говоришь, что так-то и так-то было, а они говорят, нет, этого не было. И это мне, которая жила в этом доме всю свою жизнь. Это же ужас!»
Она рассказала одну историю о своей матери:
Моя мать была очень талантливой личностью, она была замечательная балерина… Но пятеро детей, сами понимаете, ей было не до театра. Но у неё было большое чутьё к искусству, и отец всегда спрашивал: «Ну, как я сделал?» Мама ему всегда говорила правду, и чаще всего он соглашался с ней. Если хотите я расскажу вам один эпизод. Вот идёт «Борис Годунов». Знаете, сцена «чур, чур». Не знаю, как и что там получилось, но папа так разошёлся, так двинул стол, что стол съехал куда-то, глобус повалился. «Ну, Иолочка, как?» – спрашивает после спектакля отец. Мама с акцентом говорила: «Ты знаешь, Федя, ты слишком много шума делал». Мама здорово говорила по-русски, но с большим акцентом. Так до конца жизни. Но здорово, она иногда такие выражения откапывала, что не каждому русскому они были понятны.
О последних днях Шаляпина
Я из прессы 1938 года знал, что она последние 20 дней была у постели отца, поэтому на встрече с ней расспросил об этом:
К отцу я приехала после звонка Сергея Васильевича, который сказал, что отцу очень плохо; но чтобы его не расстраивать, сказала, что проездом в Италию к друзьям, что побуду у него недельки две… А он очень обрадовался, но лежал и с кровати уже не вставал… Как всегда, старался шутить и по поводу донора Ле Шьена (по-французски – «собака»), что, мол, он теперь не петь будет, а лаять… и по поводу смерти, говоря, что не любит траура… Мы с ним и в карты играли…
Самой характерной чертой последних дней отца была какая-то кротость, примиренность. Он часто подзывал нас, то одну, то другую, к себе, ласкал нас, говорил нежные слова. А однажды, за несколько дней до смерти, был такой случай. Как-то ему было особенно плохо, и он особенно тяжко страдал: по-видимому, он изо всех сил сдерживал стоны. В этот момент вошла к нему Дася, наша младшая сестра. Он увидел ее, вдруг улыбнулся и, должно быть для того, чтобы скрыть от нее свои страдания, стал рассказывать ей сказку «Скырла». Это, надо вам заметить, наша семейная сказка, которую отец нам всегда рассказывал, маленьким. Мы, бывало, визжали от страха и прятались кто куда попало… Когда отец произносил медвежий рык «Скырррррла…. Скыррррла…», изображая, как скрипит у медведя деревянная нога, мы все кричали от ужаса… А потом, конечно, все смеялись…
Татьяна с отцом после крещения дочери, Лидии Либерати. Париж, 1929 г.
Вот эта сказочка:
Шёл однажды по лесу медведь. А в том лесу жил лесник со своей лесничихой-старухой. И поставил тот лесник в лесу капкан. А медведь шёл-шёл и попал лапой в тот капкан. Взревел Мишка не своим голосом. На его рёв прибежала лесничиха. Видит – медведь в капкане. Схватила она нож и чик ему по лапе. Освободился он и так, без лапы, на трёх ногах утёк… А старуха взяла эту лапу, принесла домой, содрала с неё шкуру и стала варить из неё щи. А потом собрала со шкуры шерсть и стала из неё прясть пряжу… Вот только, прошло мало ли, много ли времени, сидит как-то старуха у себя в избушке ночью, горит около неё лучина, за окном ветер воет. Вдруг она и слышит: идёт кто-то по лесу… Туп, туп, туп… Идёт кто-то, словно бы на деревянной ноге… Прислушалась старуха и слышит, идёт медведь и приговаривает:
На липовой ноге,
На берёзовой клюке
Я по сёлам шёл, по деревням шёл.
Уж и все-то в сёлах спят,
И в деревнях тоже спят,
Одна бабушка не спит,
на моей ноге сидит,
мою шёрстку прядёт,
мою косточку грызёт…
Скырррррла… Скырррррла… Скыррррла…
И вот тут-то, когда отец произносил это «Скырррла», изображая, как скрипит у медведя деревянная нога, мы все и кричали от ужаса…65
– Татьяна Фёдоровна, давно это было, вы же в 18 лет покинули страну, а как в Италии устроились?
– Я всё пыталась, как и Лида, поступить в театр, тогда их было много, наших русских девиц, вот познакомилась с Павловой, взяла она в свой театр…
Я спросил, кого она помнит из друзей артиста, которые были у него в последние дни. Меня интересовала чешская певица Эмма Брожова, воспоминания которой только что были переведены с чешского языка моим другом Максимом Мальковым, и о которой много рассказывал импресарио Шаляпина Борис Тиханович. Татьяна Фёдоровна не помнила её фамилию, но подтвердила этот факт.
А Эмма рассказывала:
Фёдор Иванович встретил меня радостной улыбкой, принялся расспрашивать, как мне понравилась Швейцария, как прошли концерты. Потом заговорил о своей болезни: «Не знаю, долго ли мне еще валяться. Хорошо бы поехать куда-нибудь в деревню, на свежий воздух!» Ему сделали уже два переливания крови, третье врачи сочли излишним. <…> Он понемногу разговорился, вспоминал молодость, как кочевал с бродячими труппами по России. <…> Я пришла в полдень, а ушла в семь вечера, пообещав завтра вернуться66.
Заговорили и о С. В. Рахманинове, который Татьяну и вызвал из Берлина по телефону к умирающему отцу:
Я направилась в комнату отца. Он лежал и уже не мог вставать с постели. Меня в последнюю минуту предупредили, чтобы я не пугалась: Фёдор Иванович очень изменился, похудел. Я вошла. Сердце моё замерло. Отец лежал в кровати длинный, худой, бледный, ни кровинки в лице. Он улыбнулся мне, обнял и поцеловал: «Как я рад видеть тебя», – прошептал он. Это был папа, мой папа, но выражение его лица было совсем особое. Мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы отец не заметил моего волнения. Он не знал, что смертельно болен… Я была постоянно с папой, он часто просил меня писать письма, которые в конце сам дописывал несколько строк – так ему было неудобно, что кто-то заметит его искривлённый почерк. Особенно волновался за Ирину, наверное, понимал, как ей трудно будет выпросить разрешение приехать… Так Вы знаете, её так и не пустили…
Так, 28 марта отец продиктовал мне последнее письмо Ирине в Москву:
«Милая Арина, это Таня под диктовку пишет тебе это письмо. Она случайно, проездом в Рим, приехала три дня назад и живёт у меня пока. Конечно, я сам мог бы тебе тоже писать, но мне это затруднительно, потому что месяц тому назад доктора уложили меня в кровать и приказали не вставать и много не двигаться, так как у меня нашли малокровие. Ты не беспокойся, доктора здесь хорошие, и вот почти уж месяц, как я впрыскиваю «камполон». Однако в моем положении лекарства не приходят быстро на помощь, потому что у меня не есть только одна болезнь, малокровие, а у меня и сахар, и утомление сердца, и малокровие, и 65 лет возрасту. Такой контрапункт осложняет и лечение, и выздоровление. Мне делали также однажды переливание крови, то есть сначала взяли 10 кубических сантиметров у Даси, потом у Марии Валентиновны из вены и впрыснули мне в мускул. Но некоторое время спустя доктор привел ко мне здоровенного француза, и мне уже из его вены в мою вену перелили приблизительно чайный стакан крови, то есть 200 грамм. В настоящее время как будто в смысле малокровия я сдвинулся в лучшую сторону, но главное, что затрудняет мои движения, – это какой-то особенно проклятый кашель. Что-то особенное случилось с моей грудью. Доктора говорят, что это склероз дыхательных путей (видишь, еще болезнь, и, мне кажется, самая главная). <…>
Конечно, доктора и я, мы делаем все, чтобы выздороветь, однако, что будет – неизвестно. В деревне! Да, деревня уже снята, и уже идут приготовления, свозятся стулья, кровати, но ввиду манипуляции впрыскивания и довольно частых посещений докторов двинуться туда пока не могу. Но, думаю, недели через две уехать туда будет возможность. Вот тебе пока и все. <…>
Целую, моя дорогая Аришка. Твой Папуля»67.
Татьяна продолжает:
…Он и мне всё говорил: «Вот поправлюсь, в мае все поедем на дачу…» Сергей Васильевич был очень печален, часто приезжал и говорил с папой, он боялся, что уедет и потеряет его… Так и получилось… И что более жаль, что он собирался всю оставшуюся жизнь о папе книгу написать, но тоже так и не успел…
Из письма С. В. Рахманинова С. А. Сатиной 20 апреля:
«В последний раз видел его 10 апреля. Как и раньше бывало, мне удалось его немного развлечь, и он, как раз перед моим уходом, стал рассказывать, что, после его выздоровления, он хочет написать еще одну книгу для артистов, темой которой будет сценическое искусство. Говорил он, конечно, очень, очень медленно. Задыхаясь! Сердце едва работало! Я дал ему кончить и сказал, вставая, что у меня есть тоже планы: что, как только кончу свои выступления, и я напишу книгу, темой которой будет Шаляпин. Он подарил меня улыбкой и погладил мою руку. На этом мы и расстались. Навсегда!»68
Татьяна с мужем Микасом Черновым в своём кондитерском магазине. Нью-Йорк, 1953 г.
На 15-летии смерти отца Татьяна Фёдоровна, выступая по американскому радио, рассказывала:
Когда я увидела, что отцу совсем плохо, я сказала Марии Валентиновне, что надо немедленно дать телеграмму Борису и Феде. «Не смейте этого делать!» – сорвалась на крик Мария Валентиновна. Я стушевалась, но всё же возразила: «Почему? Они мне этого не простят». Телеграммы я дала, поступив, как подсказывала мне совесть. Предупредила я и сестру Лиду. Она поспешила в Париж. Её приезд не вызвал у отца подозрений, так как Лида постоянно жила во французской столице. А братья, к сожалению, опоздали. Первым получил телеграмму в Нью-Йорке Борис. Самолёты тогда через Атлантику, как сейчас, не летали. Он поехал пароходом. Папа умер во время его поездки. Капитан оказался настолько деликатным человеком, что распорядился выключить на судне радио. Только когда пароход пришёл в порт и Борис взялся за поручни трапа, капитан сказал ему: «Ваш папа умер». Борис успел на похороны. Федя приехал позже. Моя телеграмма нашла его на другом конце Америки – в Калифорнии, и ему, прежде чем сесть на пароход, пришлось пересечь всю страну. Узнав о смерти отца, он прислал телеграмму с одним только словом: «С тобой». Мы положили её отцу на грудь. В Париж приехала и сводная сестра Марфа…69
Перезахоронение Шаляпина
Осенью 1984 года внезапно по звонку друзей из Минкультуры нам в Ленинграде стало известно, что готовится перезахоронение Шаляпина в Москве на Новодевичьем кладбище. В прессе и на радио – ни звука. Когда мы стояли уже в Москве у гроба артиста в Большом театре, газета «Правда» 28 октября сообщила: «В Париже произведена эксгумация останков Шаляпина в присутствии Татьяны и Фёдора-мл. Шаляпиных…» – но это было неправдой.
Как рассказала нам Татьяна Фёдоровна, на самом деле телеграмма с приглашением на перезахоронение им была послана поздно. Из-за забастовки железнодорожников во Франции Татьяна и Фёдор Шаляпины добирались до Парижа через Брюссель. Когда прибыли, гроб отца стоял в советском посольстве.
Всё было обставлено так, чтобы не привлекать «чрезмерное» внимание людей, которые хотели почтить память великого артиста, и не тревожить закрытое Новодевичье кладбище.
Позднее, на 100-летии курорта Суук-Су, внук основателей курорта Георгий Соловьёв показал мне письмо Татьяны Фёдоровны от 17 марта 1985 года, где она с горечью пишет:
…всё, что пишут о перезахоронении, неверно. Это касается решения нашего (тогда ещё живы были Борис и Лида) на его перевоз в Россию, основанного не только на нашем решении, но и на том, что в последнее время говорил отец. А именно, вот его слова: «А всё-таки, мне хотелось бы, чтобы меня похоронили в России». Когда он умер, сделать это было невозможно: «царствовал Сталин». Советское правительство нас «не уламывало», а просто предложило перевезти его прах в Россию. На берегу Волги, к сожалению, похоронить было очень трудно и сложно, но в России – да, так что у нас совесть чиста, и нам удалось исполнить его желание. Вот это, что никто не знает, а пишут всякую отсебятину.