После венчания, 1927 г.
Мария Валентиновна Петцольд (урожденная Елухен)
Мария Петцольд в 1908 году
С молодой вдовой Марией Петцольд Фёдор Шаляпин познакомился на скачках в 1906 году. У неё уже были дети от первого брака – Эдуард и Стелла, – а через некоторое время родились и три дочери от Фёдора Ивановича. Долгое время Шаляпин жил на две семьи; затем, уже в эмиграции, дети из разных семей начали общаться, а впоследствии, в интервью, рассказывали эту историю с разных точек зрения.
Дочь Марии Петцольд от первого брака, Стелла, так вспоминала о начале нового романа своей матери:
После смерти папы мама приехала в 1904 г. в Москву к своей сестре Терезе Ушковой, муж которой был одним из директоров Московского филармонического общества, большой меценат и хорошо знал Шаляпина. Но когда он заметил взаимную симпатию Шаляпина и Марии Валентиновны, которая по вечерам стала уходить из дома, то, как человек строгих нравов, запирал её комнату на ключ. Однако Мария Валентиновна – её комната была на первом этаже – находила способы выбраться из дома. В один прекрасный день она представила Шаляпина нам и коротко объяснила ситуацию: «У него своя семья, свои дети, но жить он будет у нас»…70
Сын Шаляпина от первого брака Фёдор тоже комментировал эту историю:
– А что вторая жена вашего отца?
– Мария Валентиновна познакомилась с отцом на скачках в 1906 году, через год после нашего с Татьяной рождения; мы ведь с Таней близняшки, знаете? Так вот потом Мария Валентиновна оправдывалась, дескать, влюбилась в него… Какое ж тут оправдание… Вся Россия была в него влюблена. Ну знаете, появились дети, незаконнорождённые. Мать, Иола Игнатьевна, всё знала, он ничего от неё не скрывал. «Если я умру, что будет с этими детьми?» – не раз сокрушался он при маме. А Иола Игнатьевна говорила: «Я буду заботиться о них». Ведь незаконнорождённые были лишены права на наследство, как вы знаете. Тогда решили, что лучше купить доходный дом и поселить эту семью Петцольдов в одну из квартир этого дома. На третьем71 этаже соединили две квартиры в одну большую. И отец стал останавливаться в ней во время своих гастролей в Петербурге. Мать пошла на эту жертву, чтобы создать иллюзию, что те дети законные. Они-то ведь ни в чём не виноваты… А в 1919 году им сказали, что у них есть братья и сёстры в другой семье, московской…
Дочь Шаляпина и Петцольд Марина рассказывала о своих родителях следующее:
Они познакомились в 1906 году в Москве, на скачках. Папе было 33 года, а маме – 26. Оба были очень азартны. Мама сидела как на иголках и не сводила глаз с лошадей – какая придёт первой. Шаляпин, которого она знала ещё по Казани, – она же там родилась, любила музыку, ходила в оперу – тоже рядом болел. Предки мамы из Австрии. Мой дед по матери Гуго-Валентин Фридрихович Елухен был главным лесничим всех Волжских угодий, а до этого служил в Беловежской пуще.
Мамуля вскоре после гимназии вышла замуж за Эдуарда Петцольда из обрусевших немцев со времён Петра I, которые были «пивными королями». Эдуард был немного старше мамы, они росли вместе – вот у них родились Эдя и Стелла. Но случилось несчастье: Эдуард прыгал с трамплина на лыжах, упал, сильно ушибся и вскоре умер от перитонита. И это в 23 года! И мама с двумя детками осталась вдовой. И вот что интересно: незадолго до этого муж подарил маме на день рождения портрет Шаляпина в красивой рамке. Видно, так суждено было! А папа сразу влюбился в маму и стал ухаживать. Мама переехала в Петербург, но часто ездила в Москву к сестре, Терезе Ушковой. В общем, папа целых два года обхаживал маму, и она всё не хотела его к себе подпускать и ничего такого ему не позволяла, хотя тоже влюбилась, как сумасшедшая. Шаляпин ведь не был свободен: в Москве жена Иола Игнатьевна и пятеро детей, младшие близнецы Таня с Федей – им всего 2 года было. В конце концов одна из мамок, – тогда ведь мамки были – Параша, маме сказала: «Знаешь, Маша, если ты Шаляпина не впустишь – я сама ему открою». И папа подтвердил: «Если не откроешь – я влезу в окно!» И тогда мама решилась – будь что будет.
В 1910 году она родила Шаляпину первую дочку – мою сестру Марфу. Марфа и я считались незаконнорождёнными, и папа обратился к Николаю II с просьбой дать девочкам его фамилию. Царь ответил, что это возможно только с разрешения законной жены. Папе пришлось просить Иолу Игнатьевну. Та понимала, что дети ни в чём не виноваты, и в конце концов разрешила. Я через два года после Марфы родилась. В Москве. Папа был там, и мама поехала посмотреть, что он там вытворяет. Его нельзя было оставлять на долгое время без присмотра. Мама остановилась у Оболенских, которые жили рядом с усадьбой Толстого около церкви Св. Николы в Хамовниках. Но как только я появилась на свет божий, мама быстро засобиралась, меня месячную подхватили – и в Петербург. Иначе Иола Игнатьевна подняла бы такой крик! Но… папа понимал, что детей нельзя лишать отца, и жил на два дома, как и пел, то в Москве, то в Петербурге. С Иолой Игнатьевной они долгое время разыгрывали безоблачную семейную жизнь, хорошо, что хоть не ругались. А до этого, как мне рассказывали Ирина и Таня, скандалы у них были очень часты.
Иола Игнатьевна очень ревновала мужа ко всем, а Шаляпин этого терпеть не мог. Конечно, когда папа уезжал от нас в Москву к детям, мама тоже ревновала его, но понимала, что это ради детей – и скрывала все свои переживания, своей ревности никогда не показывала. Что бы ни случилось, что бы папа ни вытворил, она никогда с ним не скандалила. Никогда… Разговаривала только спокойно, либо говорила: «Феденька, давай сделаем так…» или: «Феденька, поступай, как считаешь нужным…» Мама была очень умная. Ну и, конечно, очень красивая. Папа это ценил. У неё никогда на лице не было никакой косметики, разве что немного пудры… Не то, что сейчас. Посмотришь – все женщины одинаковы, и накрашены, и волосы распущены – не отличишь одну от другой.
Шаляпин и Петцольд прожили в «незаконных» отношениях более 20 лет – только в 1927 году певец смог расторгнуть брак с первой женой и наконец жениться на Марии Валентиновне: долгожданное событие произошло 10 ноября того же года в Праге.
Марфа
Марфа Шаляпина, 1984 г.
Шаляпина (в замужестве Гарднер, Хадсон-Дэвис) Марфа Фёдоровна – профессор славистики Ливерпульского университета, дочь Шаляпина от второго брака, родилась в Москве в Сивцевом Вражке. До Указа Правительствующего Сената от 1 июля 1916 года носила фамилию Петцольд. Вместе с родителями эмигрировала в Париж в 1922 году, с 1928 года жила в Англии. Несколько раз приезжала в Россию – в основном, на мероприятия, посвящённые памяти отца.
Моим друзьям из кисловодского музея «Дача Шаляпина» удалось благодаря архитектору-меценату Мэтью из города Йорка (Англия) посетить Марфу Фёдоровну в Ливерпуле в мае 1995 года, о чём снят превосходный сюжет на видео. Ей было уже 85 лет, и это заметно на плёнке, но она приняла гостей прекрасно, подарила последние фотографии отца. Её чудный старинный двухэтажный особняк в парке у моря был окружён зарослями рододендронов невиданных сортов. Жила она с подругой Марианной Владимировной Рэдвуд, которая и вела её переписку, в том числе и со мной.
Наших гостей потрясло, когда сели за стол: Марфа Фёдоровна попросила «налить ей рюмочку винца обязательно», сама сидела с сигаретой в руке. И это после только что перенесённой операции на сердце, со вставленным стимулятором! Зинаида Иосифовна Сидоренко, старший научный сотрудник музея «Дача Шаляпина» в Кисловодске, спросила, ужасно потрясённая увиденным: «Как Вы себя чувствуете?» – «Теперь уже хорошо. Было похуже, а сейчас прекрасно!»
Прощаясь вскоре, Марфа Фёдоровна попросила никому о ней не говорить, где и что она, не давать адреса – она уже никого не принимает…
Детские годы. Революция. Эмиграция
Марфа отличалась неординарным характером, в три года разговаривала со взрослыми на равных, не терпела сюсюканья. Шаляпин называл её «вятской мужичкой» за её практицизм и находчивость.
Была очень серьёзной и целеустремлённой с детских лет. Своей взрослостью поражала гостей и родителей. Как она сама рассказывала в своей квартире в Ленинграде, она родилась «случайно». Мать не хотела внебрачного ребёнка, хотела сделать аборт, но когда отец узнал об этом, дома был скандал: «”если ты сделаешь это – меня больше не увидишь…”, – сказал отец». Ей было 11 лет, когда в семье появилась последняя сестрёнка, Дассия. Она любила возиться с малышкой, серьёзно занималась её воспитанием, чем заслужила большую любовь сестры. Дассия вспоминала о ней: «Это моя старшая настоящая сестра Марфушка, голубоглазая, курносая и курчавая блондинка».
В 1917 году они с сестрой Мариной почти на год застряли без родителей в Кисловодске. Когда там, на их даче, был открыт в 1989 году музей «Дача Шаляпина», мы часто стали там проводить Шаляпинские сезоны. Зинаида Иосифовна Сидоренко, сотрудница музея, наладила переписку с ними, и однажды ей даже удалось съездить к Марфе Фёдоровне в гости в составе киногруппы Ставропольского телевидения и снять небольшой сюжет. На приглашения приехать дочь Шаляпина отвечала:
…Спасибо за письмо и приглашение. Как знаете, мне 83 года и, к сожалению, путешествовать не в состоянии. Часть моей жизни принадлежит Кисловодску. Ваш чудный заснеженный Эльбрус и дача Обрезовой, где прожила часть революции. Помню, как куры бегали по гостиной, а у меня был маленький барашек, которого мне папа купил. Он ходил за мной повсюду. <…> Папа и мама уехали в Петроград, нас оставили, а через некоторое время границу закрыли, и мы остались жить в Кисловодске. После долгого времени папа устроил, чтобы нас перевезли в дипломатическом вагоне, запечатанном, через воюющие армии в Петроград… Пока существует Ваш чудесный Эльбрус и можно пить Нарзан – всё хорошо!72
Шаляпин с дочками Марфой и Мариной в Крыму, 1915 г.
При встрече с ней мы уточнили, как всё это было. Об этом, к счастью, хорошо написал один из участников того переезда, знакомый артиста, министр финансов В. Н. Коковцов. Единственный вагон из Кисловодска был организован Шведской миссией ради одного шведского подданного Гута (петербургского коммерсанта) и его жены, пробиравшихся из Владикавказа в Петроград. Путешествие длилось десять дней – с 16 по 26 мая 1918 года. На 18 местах вагона ехало 32 человека и 3 проводника.
Ехали мы в международном спальном вагоне под охраной бумаг швейцарского посольства. Папа нас встречал, меня посадил на плечи и шёл посреди мостовой между трамвайными рельсами73 до самого дома.
Марфа рассказывала при своих приездах в Ленинград, как они уезжали в 1922 году. Оказывается, в день отъезда отец давал днём свой прощальный концерт в Дворянском собрании, а она на лодке с воспитательницей Анной Ивановной Страховой и чемоданами была отправлена из дома в объезд по Малой Невке на корабль «Обербюргермейстер Хаккен», стоявший у причала напротив Морского кадетского корпуса.
Продолжательница рода
Летом 1928 года на даче отца в Сен-Жан-де-Люз Марфа познакомилась с выпускником Лондонского университета, 21-летним магистром химии Даниилом Гарднером и вскоре вышла за него замуж. Он был сыном профессора петербургского университета. Весьма показательно, что перед своим бракосочетанием Марфа написала письмо первой жене отца Иоле Торнаги в Москву:
У меня о Вас сохранились чудные воспоминания. <…> Жених мой чудный, добрый и честный. <…> Мне очень было бы приятно, если бы Вы нас мысленно благословили, чтобы наша жизнь была чистая и счастливая! Я Вам желаю счастья от всей души, чтобы Вас никто не беспокоил, и чтобы Вы прожили еще много счастливых дней. Всегда преданная Вам Марфа.
Иола ответила:
Милая деточка! После нашей встречи у меня также осталось о Вас самое нежное чувство, поэтому я с удовольствием и всей душой благословляю Вас и Вашего будущего супруга. Я очень хочу, чтобы Ваша совместная жизнь была, как Вы говорите, счастливой, а главное, чистой… Любите друг друга по-настоящему. До сих пор… я твердо верю в то, что нет выше этого счастья на земле. 18 ноября я буду с Вами в моих молитвах. Храни Вас Бог74.
18 ноября, в воскресенье, в 4 часа дня состоялось венчание Марфы с Д. Д. Гарднером в Александро-Невском соборе на улице Дарю в Париже.
Церковь была переполнена народом. Толпу у храма сдерживал наряд полиции. Присутствовали члены иностранных миссий, очень много англичан и американцев. По желанию новобрачных двумя шаферами был организован сбор пожертвований в пользу бедных прихода.
…Многочисленная публика с нескрываемым любопытством смотрит как на новобрачных, так и на знаменитого артиста, который на голову выше всех. Он истово крестится, не может скрыть сильного волнения. По совершении таинства о. Г. Спасский с присущим ему красноречием обращается к новобрачным с прочувственным словом. Шаляпин три раза целует о. Спасского, горячо благодарит и просит митрополита Евлогия отслужить благодарственный молебен и благословить новобрачных на новую жизнь. Владыка с полным причтом собора служит молебен и благословляет новобрачных. Хор многократно поёт «Многая лета»75.
В 18:00 у Шаляпина в доме был торжественный приём гостей. Среди массы публики – представители «старой России» и друзья артиста.
Молодые поселились в Англии, их первый дом был в Дареме. В этом браке родились две дочери: Наталия-Джоан-Жанна и Екатерина.
В 1955 году Марфа во второй раз вышла замуж, её избранником стал лорд Аллан Хадсон-Дэвис, основатель музея стекла в St. Helens, один из директоров знаменитой с 1826 года фирмы «Pilkington Brothers».
Все знали, что главным продолжателем рода Шаляпиных по праву считается Марфа: у неё одних внуков 14, а правнуков 8, и когда я рисовал «дерево» шаляпинское, спрашивал её, она всегда отвечала, что уже не помнит всех…
…что интересно, из всех внуков и правнуков самым поразительным образом похожа на моего папу внучка Кристина. Ей 25 лет. И живёт она сейчас в Коста-Рике, где работает в «Университете мира». Высокая блондинка. С папиными глазами и папиным носом. Вообще, если её одеть в мужской костюм, вылитый молодой Фёдор Иванович. Мои близкие разбросаны по всему свету. А дочка Катя, она врач, живёт неподалёку от меня. Катя, Катя Гарднер, баллотировалась, кстати, на последних парламентских выборах. От Компартии Великобритании, по ливерпульскому округу Риверсайд. Она не победила, но за неё было подано вдвое больше голосов, чем на предыдущих выборах. Я спрашивала дочку: кто же голосовал за тебя? Засмеялась: «Мои друзья, – говорит, и мои пациенты». Но вообще всё это было очень серьёзно. Я послала, кстати говоря, плакаты и другие материалы, касающиеся избирательной кампании дочери, в Ленинград Ирине Викторовне Евстигнеевой, директору Музея Шаляпина. Знаю, что её это заинтересует.
Шаляпин с дочерьми Марфой и Дассией (держит в руках фамильную икону) у порога своего дома в Париже после венчания дочери Марфы
Отцовское наследие
Марфа Фёдоровна неоднократно бывала в России, передала в свой дом в Санкт-Петербурге многие реликвии отца.
Во время своего первого визита в родной город в 1966 году она с сестрой Мариной была в Театральном музее. Они ознакомились с сохранившимися архивами, увидели большой портрет матери работы Б. Кустодиева и пообещали прислать портрет отца его же кисти. 6 февраля 1968 года портрет «Шаляпин на ярмарке» был доставлен в Ленинград. Узнав, что в их доме на Пермской создаётся музей, дочери певца обрадовались, стали подбирать вещи и документы отца и переписываться с директором музея И. К. Клих.
Марфа писала нам, как прошли юбилейные мероприятия в честь 100-летия рождения Ф. И. Шаляпина:
…Мы провели чудесное Рождение и Столетие здесь. ВВС сделала очень хорошую программу на радио о папе. Они решили справлять 11, я сказала, что очень хорошо, так как рождение моего отца занимало весь февраль! Шли несколько программ, но я участвовала только в одной. Сделал муж снимок (вытяжку) из этой программы. И когда пластинка будет готова, Вам пошлю. В газетах ничего интересного нету. Моя сестра Марина приезжала из Рима ко мне на рождение. Она виделась с советским послом в Париже, и когда она сюда приехала, мы ходили с ней к «нотеру залеголетировать» перевоз папиного праха в С.С.С.Р. Так что факт, что папа будет перевезён в скором времени в Россию. Я не знаю, как будет дальше, но думаю, что, может быть, приеду весной в Москву и, конечно, заеду в Ленинград, если дела здесь позволят…76
Накануне открытия музея в Ленинграде 12 апреля 1975 года в письме Ю. Ф. Котлярову, который прислал ей фото реконструкции их дома на Пермской, Марфа Фёдоровна сообщала:
…обязательно приеду на открытие музея; вижу, походит на наш давно забытый дом – узнаю стулья столовые и лампу. Помню, девочкой со скуки за столом считала медные гвоздики… Насчёт оружия я думаю, что ваш художник прав. Это нужно, чтобы было собрано всё вместе… У меня до сих пор шрам в ноге, от кинжала, я раз его стянула со стены и куда-то побежала, и воткнула себе в ногу… Милый Юрий Фёдорович, теперь у меня к вам просьба. Когда я была в Театральном музее, то среди разных папиных вещей в стеклянной шифоньерке был один папин рисунок в полстраницы, рисунок с меня лет 6 и Булька, чёрный наш бульдог. Я бы очень хотела снять хорошую профессиональную фотографию с этого рисунка. И заплатить фотографу за это дело… Можно ли как-нибудь это устроить?.. Мне уже исполнилось 65 лет 14-го февраля… Я живу рядом с рекой Mersey и с пристанью Гарстон. Часто вижу наши русские теплоходы проезжают – их пристань рядом. И иногда капитаны и моряки приходят к нам в гости и мы на их пароходы. Встречи всегда уютные. Иногда они из Ленинграда, иногда из Риги или из Архангельска… Адрес Эди: E. O. Petzold P. O. Box 95 Plainfield N.J. 07061 U.S.A. Его жена умерла в декабре, он только что у меня гостил и посылает мне портрет мамы, написанный Борисом. Я думаю, у него найдутся интересные фото Фёдора Ивановича, он обещал мне прислать, что у него есть. Писать письма, как знаете, я ненавижу…
Воспоминания об отце
В день столетия со дня рождения отца Марфу Фёдоровну попросили выступить с воспоминаниями по английскому радио.
Выступление по английскому радио ВВС (Радио-4) 11 февраля 1973 года:
Благодарю Вас за любезную просьбу сказать несколько слов о моём отце. С моей стороны было бы не очень благоразумно, если б я попыталась описать его как артиста, но я надеюсь доставить вам удовольствие своими впечатлениями об отце в семейном кругу.
Западный мир по-настоящему узнал его в 1908 году, когда Дягилев привёз в Париж русскую оперу. Артисты, работавшие у Дягилева, – мой отец, Римский-Корсаков, Павлова, Рахманинов – были друзьями. Отцу было тогда 35 лет. Пройдя долгий путь от своего бедного домика в Казани на Волге, он был уже национальным кумиром. Отец рассказывал нам, что в Казани, когда ему было 12 лет, он услышал однажды, что некая труппа бродячих актёров даёт театральное представление. Он и один его приятель наскребли денег на два места на галёрке. Ребята были страшно возбуждены, ведь раньше они никогда не бывали в театрах. Всё здесь было для них таинственно и загадочно. Стояла тишина. Когда поднялся занавес, великолепие сцены приковало отца к месту. Он сидел как зачарованный, каждое движение этих великолепных артистов буквально завораживало его. Он пришёл в себя только, когда приятель подтолкнул его локтем: «Федька, закрой рот, ты капаешь слюной на людей внизу. Нас отсюда выгонят!» Бедного папу бросило в жар от стыда, и весь остаток представления он просидел, подперев подбородок рукой – на всякий случай, чтобы не забыться снова. По пути домой он всё время повторял самому себе: «Если жизнь может быть так прекрасна, то я не могу оставаться здесь, я должен уйти с ними». В конце концов он так и сделал.
Я была слишком мала и плохо помню «добрые старые времена», поэтому воспоминания мои начинаются с революции. В суматохе тех лет отец стал вспыльчивым и раздражительным. В политике он совершенно не разбирался. Он надеялся, что революция принесёт всем счастье и процветание, а вместо этого увидел вокруг себя только страдания людей, нищету и разруху. Как артист, он был в расцвете своих сил, и с ним обращались сравнительно хорошо, но он ненавидел тиранию и бюрократию, которыми обрастала революция, и не мог спокойно на всё это смотреть. Он стал беспокоить правительство, да и многих своих друзей, понимавших, что новый режим не подходит для отца. С их помощью, или, вернее, при их тайном посредничестве, летним днём 1922 года мы отплыли из Ленинграда77 в Штеттин, навсегда покинув родину. С собой у нас не было ничего, кроме поношенной одежды да пары сундуков с театральными костюмами отца.
В конце концов мы обосновались в Париже. В целом, отец был счастлив: он пел по всему свету, пользовался успехом, хорошо зарабатывал. Только иногда его охватывала ностальгия: он чувствовал, что никогда больше не увидит родную страну.
Немало написано о сенсационных сторонах жизни отца. Для одних он был великим Артистом, для других – человеком, обуреваемым сильными страстями, для третьих – отчаянным перфекционистом, т. е. человеком, во всём добивающимся совершенства.
Я хорошо помню его представление об идеальной семье как о некоем клане. Он обожал большие семьи. Нас было девять человек детей! Несмотря на это, какая-нибудь фотография в журнале, на которой, выстроившись в ряд, стояли мать, отец и человек 12 детей, могла полностью захватить его внимание. И он разглядывал её с выражением восхищения и зависти.
Отец жил в мире, где всё имело свою цель, а каждый человек – своё место. Мужчинам полагалось быть мужественными и дозволялась определённая свобода в отношениях с женщинами – конечно, в пределах разумной благопристойности. По-моему, отец был убеждён в том, что Бог создал женщину в самый последний момент для того, чтобы она стала спутницей мужчины. Ему нравились женщины полнотелые, статные и обязательно длинноволосые – чтобы, как он говорил, согревать своих мужей зимой.
Стоик по натуре, мама была строга с нами, детьми, так что организация прогулок и развлечений лежала на отце. Развлечения эти были трёх видов: цирк, зоопарк или хорошее представление негритянского джаза. Он выбирал именно эти развлечения, потому что сам их очень любил. А в оперу, на концерт или драматический спектакль отец редко нас водил: я догадывалась, что театр к тому времени потерял для него какую-то часть своего обаяния. Кино он не одобрял, не считая его искусством, но очень высоко ценил Чарли Чаплина как актёра.
Однажды, в один из очень редких наших походов в кино, мы с отцом смотрели «Бунт на корабле» с Чарли Лаутоном. Как только отец увидел на экране невольников, он тут же покинул зал, сказав, что для него просто невыносимо, когда мучения людей преподносятся так отвратительно открыто. А я осталась и в одиночестве наслаждалась всеми этими ужасами.
Отец считал варварством любое представление, где было насилие над человеком. Сюда входили футбол и бокс. Такая позиция была бы понятна, если б он сам был мягким по характеру человеком, но это было далеко не так.
Чтобы восполнить пробел в нашем образовании, когда мы уехали из России, мама наняла для нас гувернёра-англичанина. Это было свирепое существо, заставлявшее нас заниматься каждый день с утра до вечера. Отец жалел нас: он не был сторонником эмансипации женщин и скорее предпочёл бы, чтобы мы учились стряпать и шить.
Часто, поздним утром, наш слух улавливал доносившееся из коридора лёгкое шуршание отцовского халата. Мы с трепетом замирали, слыша, как звук его шагов приближается к нашему порогу. В подобных случаях он был благосклонен, нежен и полон интереса к происходящему, хотя сам не разбирался в «хитростях» геометрии или латыни. Он был великолепен, когда входил к нам в своём халате, умытый, чисто выбритый и слегка надушенный, заполняя комнату своей огромной фигурой. Было что-то наполовину робкое, наполовину любознательное в выражении его глаз, они будто говорили: «Мне хочется узнать, но, может быть, лучше не надо?» Атмосфера этих визитов очень напоминала ту сцену из «Бориса Годунова», когда царь неожиданно заходит в детскую и царившее в ней оживление внезапно прекращается. Возможно, отца смущала неизвестность: он не знал, чего можно ожидать от растущих детей и был немного сбит с толку своими отцовскими обязанностями. Как бы то ни было, в наших отношениях с ним была какая-то скованность. Нам было хорошо известно, как много он ждал от всех других: он считал, что повар только тогда повар, когда он хорошо готовит, а великий князь только тогда великий князь, когда он элегантен и полон достоинства. А поскольку мы для всех были просто «дети», то никто из нас не знал, как сделать так, чтобы он был нами доволен.
Социальные гарантии, по законам которых живёт английское общество, в России были совершенно неизвестны. По неписаному российскому закону, удачливый человек заботится о своих менее удачливых товарищах. Так поступал и мой отец, давая приют и кормя многочисленных приятелей и иждивенцев. Они естественным образом вливались в семью. После нашего отъезда из России у нас в Париже каждый день к обеду собиралось от 15 до 20 человек. Приём пищи был для отца священнодействием. Он знавал настоящий голод, и к обеденному времени относился с большим уважением. Обед поэтому был почти ритуальным действом. Отец, ещё в халате, занимал место во главе стола. Манеры его за столом были ужасны: он набрасывался на еду, словно лев. Ел, правда, аккуратно. Часто бывало так, что кто-нибудь из нас, страдавший отсутствием аппетита, начинал чувствовать его появление просто при виде того, с каким восторгом набрасывался на еду отец! Между блюдами отец разговаривал, он удивительно владел словом и был превосходным рассказчиком. Даже если в рассказе было много персонажей, он сам исполнял все роли. Мы слушали его как зачарованные. Мы были для него публикой, которую он развлекал.
Марфа с отцом, 1924 г.
Самые яркие мои воспоминания связаны с теми днями, когда бывали выступления отца. За завтраком все разговаривали приглушённо, а потом ходили на цыпочках, чтобы не разбудить его. Все знали, что сейчас будет. Звонил звонок – сигнал, чтобы ему несли кофе. С этого момента начинались неприятности: вдруг оказывалось, что к утру он лишился голоса и теперь может говорить только шепотом. Немедленно отменить спектакль! Что-то ужасное выросло на его голосовых связках. Мама бродит вокруг с докторским зеркальцем, с помощью которого она то и дело осматривает горло отца. Она в растерянности: признать ли, что она не видит на голосовых связках ничего страшного, или согласиться, что состояние гортани безнадёжное? В первом случае отец рассердится и скажет, что она ничего не смыслит в медицине, во втором – впадёт в уныние и будет без конца повторять: «Я лишился голоса! Это конец!» Не поможет никакая дипломатия, хитрость или такт. Импресарио собираются по углам, обсуждая, как выйти из положения. Отец обвиняет их в том, что они, такие-сякие обманщики, хотят надуть публику, подсунув ей безголосого Шаляпина. Потом он, рассерженный, садится за стол, требует карты и раскладывает пасьянс, никого вокруг не замечая и думая только о приближающемся провале вечернего спектакля.
К вечеру нервы у всех на пределе, а тут ещё задёрганный камердинер укрепил не те запонки в манжетах отцовской рубашки! Разумеется, всё в конце концов налаживается: автомобиль подан, отец готов, и все отправляются в театр. О, это были ужасные дни! А всё дело в страхе перед публикой – он так никогда и не смог от него избавиться!
Я встречала воспоминания об отце, где он изображается «физическим гигантом». Это неправда, хотя он действительно обладал внушительной внешностью. Отец был человеком сильным и выносливым, и я была удивлена, когда весной 1937 года получила от мамы письмо, в котором она писала, что у него появилось навязчивое желание поехать обратно в Россию. Мама говорила нам, что, подобно старому псу, его тянет домой, умирать. Доктора ничего у него не находили, но мамино предчувствие не обмануло её: следующей весной злокачественное малокровие истощило его, и в апреле нас вызвали к его постели. Перед нами лежал человек с очень аристократической внешностью: его обыкновенный, слегка округлый нос принял орлиную форму, а обычно румяное лицо было теперь бледным. Мы все и несколько докторов сгрудились у его постели. Отец попросил пить, а когда ему принесли, он настоял на том, чтобы самому держать стакан. Затем он сказал маме: «Почему так темно в этом театре? Маша, вели зажечь свет!» Это были его последние слова.
Я всегда буду помнить руки отца – прямоугольные, соразмерные, ловкие. Их движения всегда были неспешны, но очень красноречивы, так что лёгкий поворот руки мог передать смену настроения. Его руки могли ободрить человека, внушить ему уверенность или, наоборот, могли дать почувствовать нерасположение. Руки превращали его в монарха или в скрягу. Помимо всего прочего, это были руки работающего человека. В ранней юности он зарабатывал на жизнь, работая плотником, переплётчиком и сапожником. Он очень хорошо рисовал: у него был удивительный талант карикатуриста – достаточно вспомнить его известную карикатуру на Дягилева.
У отца было много талантов, помимо актёрского и певческого, и он пользовался ими с удовольствием. У него была необыкновенная жизнь, в которой он сделал всё, на что был способен78.
Ленинградское телевидение в 1988 году снимало сюжет к 115-й годовщине со дня рождения артиста; ведущая напирала на долгие страдания Шаляпина, тоскующего вдали от родины, на что Марфа Фёдоровна заметила скромно:
Нет, папа не страдал, он просто слабел от своей болезни… Хотя за две недели до смерти он мог сам принимать ванну и ходить. У него был маленький чайник, он часто пил просто воду… Он был нетерпелив, так как в жизни ему всё удавалось, и маме было трудно во время его болезни. А я была весёлой, и он любил, когда я была около него. Я приехала из Ливерпуля и была с ним рядом.
Интересные воспоминания о встрече с Марфой Фёдоровной оставила замечательная народная певица Людмила Зыкина. Во время одного из концертов в Англии (в Ливерпуле) она получила из зала записку: «Вы прекрасно высказываете в песне чувства. Спасибо Вам. Марфа Хадсон-Дэвис». Людмила Зыкина не знала, что записка от дочери Шаляпина, но её переводчица ей сказала, что это Марфа Шаляпина, по мужу Дэвис, сидела на её концерте в первом ряду. Раздобыв её телефон, позвонила, поблагодарила за тёплые слова и была приглашена на следующий день в гости: «Приезжайте, буду рада вас видеть…»
Семья Марфы – дочь Наташа, муж Аллан, Марфа, сын мужа Джон. Ливерпуль, 4 февраля 1975 г.
Жила Марфа Фёдоровна на окраине Ливерпуля недалеко от реки Мерей в большом двухэтажном доме. Стройная, высокая, с живыми, несмотря на возраст, молодыми глазами и открытой девичьей улыбкой. Она гостеприимно открыла двери просторной гостиной, усадила меня в глубокое старинное кресло и потчевала всякими яствами с типично русским хлебосольством. Я, конечно, интересовалась прежде всего личностью самого Шаляпина, его последними годами жизни на чужбине.
– Что Вам сказать? Я помню отца от корней волос до кончиков пальцев русским человеком, беспредельно любившим Родину, бесконечно тосковавшим по ней. Он не уставал говорить: «Я не понимаю, почему я, русский артист, русский человек, должен жить и петь здесь, на чужой стороне? Ведь как бы тонок француз ни был, он до конца меня никогда не поймёт. Только там, в России, была моя настоящая публика». На старости лет ему страстно хотелось купить имение, такое, как в средней полосе России: чтобы речка была, в которой можно было удить ершей да окуньков, и лесок, чтобы белые грибы в нём росли, и большое поле с ромашками и васильками в колосьях хлебов… Долго ездили мы всей семьёй по Франции, да и в Германии тоже искали, но не нашли ничего, что бы соответствовало представлению отца о родной стороне.
Незадолго до смерти, за какие-то считаные дни, ему часто снились московские улицы, друзья, русские дали, дом на берегу Волги около Плёса, корзины, полные грибов. «Ты знаешь, Маша, – говорил он маме, – сегодня я опять во сне ел солёные грузди и клюкву, пил чай из самовара с душистым-предушистым вареньем. Но вот какое было варенье – не запомнил». Врачи лишили его сладкого – отец страдал диабетом, – и, возможно, поэтому, испытывая потребность в сахаре, во сне «пил чай с вареньем». Он любил сладости, предпочитая икре шоколад.
В канун кончины, как это ни покажется странным, он больше всего тосковал о днях своего детства, полного нищеты и лишений. «Я был так беден, что вымаливал деньги на покупку гроба моей матери, – вспоминал отец, – она была так ласкова ко мне и так нужна… Боже мой! Как всё это далеко! Говорят, что давние воспоминания воскресают с особой яркостью с приближением смерти… Быть может, так оно и есть…»
Кротость, смиренность были самыми характерными чертами последних дней отца. Несмотря на мучившие его боли, он находил в себе силы шутить, просил жену почаще быть рядом: «Что бы я делал без тебя, Маша?» Сколько нежности и ласки было в его голосе, сколько мягкости во взгляде внимательных серо-голубых глаз! Где-то дня за три до смерти он попробовал голос и выдал такую руладу, что все окружавшие его и знавшие, что дни сочтены, были поражены мощью и красотой звука.
В памяти остались и грандиозные похороны, которые устроил Париж отцу, и аромат надгробных венков и цветов, перемешанный со сладковатым запахом ладана, долго стоявший в опустевших комнатах нашего дома на тихой авеню Эйлау, что напротив Эйфелевой башни, и огромный стол, заваленный телеграммами и письмами со всего света. Не верилось, что не стало человека, всего за год до погребения выглядевшего здоровым, переполненным планами и надеждами. В большой гостиной нижнего этажа отец частенько подолгу засиживался с друзьями за чашкой дымящегося свежезаваренного чая или за рюмкой старого «арманьяка», обсуждая разные вопросы.
Помню, как интересно, в мельчайших подробностях, он рассказывал какому-то театральному деятелю о Ермаке, образ которого мечтал воплотить на оперной сцене. Да мало ли в его голове рождалось всевозможных идей и замыслов!79
Говоря о портрете отца работы Б. Кустодиева, который недавно передала в дар Ленинграду, Марфа Фёдоровна сказала:
Когда художник писал этот портрет, я была ребёнком. И всё же одна деталь врезалась в память: в Петрограде было трудно с красками, и их разводили. Потом картину пришлось реставрировать. А вот недавний подарок: в Москву для музея Ф. И. Шаляпина, который сейчас создаётся, из Ливерпуля было отправлено письмо И. Е. Репина Шаляпину. В нём Илья Ефимович высоко оценил талант художника Бориса Шаляпина.
Она рассказывала об отце:
О Шаляпине написано много, но более ходят всякие легенды. Я не музыкальный критик, но если скажу, что Мусоргский его любимый композитор, а самая симпатичная ему роль – Борис Годунов, то никакой тайны не открою. Зная отца столько лет, я пришла к выводу: главная черта его характера и как артиста, и как человека – это стремление к совершенству. Что бы он ни делал – всё должно было быть первого класса. А если кто-нибудь мешал достичь вершины, он становился нетерпим, не щадил ни начальство, ни импресарио. Кстати, из импресарио, помню, любил одного Церетели. С другими часто конфликтовал…
К концу жизни папа погрустнел, стал более раздражительным, понимал, что его голос уже не тот, что был в молодости… Когда сердился, лицо его становилось прямо-таки страшным. Мама его так изучила, что, входя в комнату, по затылку могла определить, в каком он сейчас настроении. Обожал нас, детей, всегда рассказывал всякие выдуманные им на ходу сказки, рассказы и напевал мелодии, которые были в ходу тогда у нас, молодёжи.
Она показала открытку-письмо отца ей, трёхлетней «Марфуше Федюшиной», от 8.02.1912 года. На открытке яхта М. И. Терещенко, на которой Шаляпин и плыл тогда к М. Горькому на Капри, а на ней стишок:
«Здравствуй милая, хорошая моя, Скажи скоро ли ты влюбишься в меня… Знаешь что, Марфушка? На горе увёртыш, а тебя крепко целует твой Федюрочка».
Папа был как магнит, к нему все тянулись, его друзьями были все великие деятели искусства. А он более всех любил Горького, и когда их дружба оборвалась – это было для папы началом его конца. Это была великая трагедия его жизни. У меня есть письма Горького, написанные в Италии, они в основном касаются финансовых вопросов, и мы с братом Федей считаем, что время для их публикации ещё не наступило. <…>
Письма Горького пусть остаются пока ещё тайной. Скажу вам одно, что из них мой Папа выходит очень щедрым человеком. Сами поймёте!80
Встреча Марфы Фёдоровны у дома Шаляпина в Ленинграде 1 ноября 1984 г. Ю. Пономаренко, Марк Строганов, Марфа Фёдоровна, Юрий Котляров
1 ноября 1984 года с утра мы (Юрий Котляров, Виктор Гармаш и я) стояли у дома Шаляпина в Ленинграде, где должны были наконец установить памятную доску на собственном доме артиста, откуда он уехал в 1922 году.
Когда официальные речи окончились, все стоявшие окружили дочерей, я оказался ближе к Марфе и стал расспрашивать её, меняя плёнку в своём ФЭДе…
Рассказ Марфы Фёдоровны
Это в Париже дело было. Значит, нас повели на оперу в Париже – «Князь Игорь». И в одной сцене папа не участвует, так что он (а мы сидели в ложе) сидел сзади нас. И вот в этой сцене, как я помню, по-моему, он не пел князя, я не помню, кого он пел, пел Хана, наверное. Иногда он пел и князя, и Хана… А здесь он пел только Кончака, поэтому он мог сидеть с нами и смотреть, как дело шло с князем и с принцессой там на сцене… Такая сцена, что этот князь81 влюбился в эту несказанную красоту, а она на тахте лежит и… О, ужас! Сцена «True explice», такой скандал вдруг! Потому, что артисты в азарт вошли, и князь, и принцесса. И это было череcчур “explicit”, как у нас говорят в Англии, чересчур откровенно… Папа в такой злости был, побежал туда на сцену спускать на этих «влюблённых» занавес… А я была молодая, я ничего не поняла… Мама засуетилась, значит, там скандал за кулисами идёт, я ничего не понимаю… А когда приехали домой, я спрашиваю, так что же это было? Я ничего не понимаю. А папа говорит, это такое свинство, это люди, которые забываются в театре, они не актёры, они просто… им нужна только большая постель… И кто тогда пел князя и принцессу, я не помню… Помню только, что был большой скандал, как папа-Кончак побежал опускать занавес. Никто этого не знает. Это мама мне потом по секрету рассказала… Я вам никогда эту историю не рассказывала… А я до сих пор помню эту сцену в Париже. В газеты это не попало, так как публика ничего не заметила, как и я ничего тогда не поняла. Только папа решил, что это неприлично…
Он был человек старого закала. И у него были старомодные мораль и правила. Я должна вам сказать, например, он просто не любил интеллектуальных женщин. Вот моя Катя, которая страшный интеллектуал, коммунистка, политика у неё на первом плане, она член партии – этого он бы никогда не вынес… Она доктор, он бы этого не понял, он бы её пожалел… Это его идеи были такие, понимаете, старинного уклада человек, он бы совсем потерялся в жизни, теперешней жизни. Конечно, в политику он тоже не верил, и сам ничего в ней не понимал. Он был только артистом, и только у него были такие великие идеи. Вот у нас за границей говорят, что мой отец был какой-то Дон Жуан. Он никогда Доном Жуаном не был, нет. Когда я вижу теперешних Дон Жуанов, он бы просто удивился, откуда что берётся? У него такого донжуанства никогда не было. Он женщин любил, только не интеллектуалок, только не худых, а красивых, здоровых – таких он любил! Но с ними он всегда обращался, знаете, элегантно, с уважением… Это был такой человек, в общем, очень моральный, очень, и был благородный, потому что…
Я вам сейчас расскажу такую историю. У нас, при нашем государстве, в Англии, был один очень крупный «politishen», как это называется… Он организовал «фэчури», всё её делал, чтоб ему быть президентом. И вот, он был красавец, такое несчастье. Вышел против него скандал. Что у него оказалась жена, двое взрослых дочерей, но его секретарша оказалась его любовницей, которая была беременная и которой нужно было уже дитё рожать. Вот какое положение, значит, у нас в Англии – это большой скандал! Потому что это «политическое дело». И этот человек, называясь «политишен», то хотел выходить за неё замуж82, то не хотел… Одним словом, он отказался от своей любовницы, беременной любовницы, сказал, что теперь это не моё дело, но я буду платить за ребёнка, когда он родится… И я сказала тогда моим друзьям:
– Вот разница между артистом и политиком. Этот политик от своей любви, оставив ребёнка, отказывается. Мой отец этого бы никогда не сделал и не делал. Он сказал моей маме: «Если ты не родишь, то больше ты меня никогда не увидишь!» Вы видите разницу между политиком и артистом! Совершенно другая мораль! Тот говорит: «Я заплачу, только, пожалуйста, я с этим делом ничего иметь не хочу…» Видите, какая разница! И я нахожу, что у моего отца было колоссальное благородство и колоссальная мораль, а у этого «политишена» – бог знает что…83