– Главного я не знаю, Айдым, – сказал Чагатаев. – Я не думал о нем, некогда было… Раз мы с тобою родились, то в нас тоже есть что-нибудь главное…
Айдым согласилась:
– Немножко только… а неглавного – много.
Айдым собрала ужинать: вынула чурек из мешка, натерла его бараньим салом и разломила пополам – Назару дала кусок побольше, себе взяла поменьше. Они молча прожевали пищу при слабом свете лампы. Тихо, неизвестно и темно было на Усть-Урте и в пустыне»[17].
Время от времени отчаяние входит в жизнь, состоящей из горя. Отчаяние – это эмоция, которая следует за предательством. Надежда вопреки себе рушится; отчаяние заполняет пространство в душе, которое было занято надеждой. Отчаяние не имеет ничего общего с нигилизмом.
Нигилизм в его современном понимании – это отказ верить во что-то, кроме погони за прибылью, рассматриваемой как конечная цель социальной деятельности. Нигилизм – это смирение перед утверждением, что цена есть всё. Это современная форма человеческой трусости. У бедняков она другая.
«Ему жалко стало своего тела и своих костей – их собрала ему некогда мать из бедности своей плоти, – не из любви и страсти, не из наслаждения, а из самой повседневной необходимости»[18].
Несколько пояснений по поводу этих цитат. Они взяты у великого русского писателя Андрея Платонова (1899–1951). Платонов писал о бедности во времена Гражданской войны и насильственной коллективизации в начале 1930-х годов. Эту бедность от предшествовавших отличало присутствие осколков надежды. Она упала на землю в изнеможении, поднялась на ноги, пошатнулась, зашагала дальше среди прочих осколков обещаний и разбитых слов. Платонов часто употреблял термин «душевный бедняк», происходящий из «бедных душ». Он писал о тех, у кого было отнято всё и пустота внутри которых была огромной. Остались лишь души, то есть способность чувствовать и страдать. Однако его рассказы не увеличивают прожитое горе, они спасают. «Из нашего уродства вырастает душа мира», – писал он в начале 1920-х годов.
Сегодняшний мир страдает от другой формы бедности. Нет необходимости приводить цифры; они широко известны, и повторение их лишь возведет очередную стену статистики. Более половины населения земного шара живет менее чем на два доллара в день. Малые культуры с их утешениями – физическими и духовными – от жизненных невзгод систематически подвергаются нападкам или уничтожаются. Новые технологии и средства коммуникации, экономика свободного рынка, изобилие, парламентская демократия – но когда доходит дело до бедных, никто не выполняет обещаний, кроме поставки дешевых товаров, которые бедные могут купить, если что-то украдут.
Платонов понимал бедность глубже, чем любой другой писатель.
Секрет рассказывания историй бедным состоит в убеждении их, что истории могут рассказываться где угодно, даже там, где лучше любых историй знают, что значит жизнь. Сильные мира сего не умеют рассказывать истории: хвастовство – противоположность историям, и любая история, какой бы скромной она ни была, должна быть бесстрашной. Сильные мира сего сегодня живут в страхе.
История выносит жизнь на окончательный суд, который располагается где-то далеко. Он может находиться в будущем, в прошлом или, например, где-то за холмом, где всё зависит от удачи (беднякам часто приходится ссылаться на удачу), и последние становятся первыми.
Внутри истории время нелинейно. Живые и мертвые встречаются как слушатели, и чем большее число слушателей ощущает себя присутствующими, тем более личной становится история для каждого. Истории – это один из способов поделиться верой в то, что справедливость существует. И за такую веру дети, женщины и мужчины будут сражаться с поразительной свирепостью. Вот почему тирании боятся рассказывания историй: все истории заканчиваются их падением.
«Повсюду его за обещанье, что он сказку скажет, ночевать пускали и ужином кормили: сказка-то оказалась сильнее царя. Только бывало, если до ужина он сказку начнет, то ужинать уж некогда было, и люди, кто слушал его, есть не хотели, поэтому отставной солдат прежде сказки всегда щи хлебал»[19].
Главная жестокость жизни – это ее убийственная несправедливость и нарушение всех обещаний. Бедняки не принимают невзгоды пассивно и безропотно. Они смотрят дальше своих несчастий и видят там нечто безымянное. Не обещание, ибо обещания не выполняются; скорее нечто вроде круглой скобки, парантезы в безжалостном потоке истории. И общая сумма этих парантез равна вечности.
Можно сформулировать и по-другому: на земле нет счастья без стремления к справедливости.
Счастье – это не то, к чему нужно стремиться, счастье можно лишь повстречать, это встреча. Однако у большинства встреч есть продолжение – в этом их обещание. Встреча же со счастьем не имеет продолжения. Всё появляется мгновенно. Счастье пронзает горе.
«Мы думали, одни мы остались – к чему ж тогда и нам жить? – Мы проверить пошли, – сказал Аллах. – Нам интересно стало, где есть другие люди.
Чагатаев понял их и спросил, что, значит, они теперь убедились в жизни и больше умирать не будут?
– Умирать не надо, – произнес Черкезов. – Один раз умрешь – может быть, нужно бывает и полезно. Но ведь за один раз человек своего счастья не понимает, а второй раз разумереть не успеешь. Поэтому тут нету удовольствия»[20].
«Была в то время зима, богатые пили чай и ели баранину, а бедные ждали тепла и роста растений»[21].
Разница между временами года, как и разница между ночью и днем, солнечным светом и дождем, жизненно важна. Течение времени неспокойно. Турбулентность сокращает время жизни – фактически и субъективно. Продолжительность непродолжительна. Ничто не длится вечно. Это и молитва, и плач.
«[Мать] горевала, что она умерла и заставила своих детей тосковать по ней; если б она могла, она бы осталась жить постоянно, чтоб никто не мучился по ней, не тратил бы на нее своего сердца и тела, которое она родила… Но мать не вытерпела жить долго»[22].
Смерть наступает, когда у жизни не остается ничего, что можно было бы защитить.
«Она точно одна на всем свете, свободная от счастья и печали, и ей сразу же захотелось потанцевать, послушать музыку, подержаться за руки с другими людьми»[23].
Они привыкли жить в непосредственной близости друг от друга, и это создает особое пространственное ощущение; пространство – это не столько пустота, сколько обмен. Когда люди живут плотно, любое действие, предпринятое одним, имеет последствия для других. Немедленные физические последствия. Каждый ребенок учится этому.
Существуют непрерывное пространственное взаимодействие, которое может быть деликатным или жестоким, примиряющим или доминирующим, бездумным или расчетливым, но которое признаёт, что обмен – это не абстрактное, а физическое приспособление. Сложные языки жестов и рукопожатий являются выражением такого физического обмена. За пределами стен сотрудничество так же естественно, как и борьба; мошенничеству остается место, но интриги, которым нужны дистанции, редки.
Слово «частный» может иметь совершенно разные смыслы по обе стороны стены. С одной стороны – это собственность; с другой – потребность побыть будто бы в одиночестве некоторое время.
Пространство выбора тоже ограничено. Бедные выбирают столько же, сколько и богатые, а может быть, и больше, ибо выбор более суров. Это не выбор между ста семьюдесятью различными оттенками цвета. У их выбора более крупный план – между тем или иным. Часто он делается яростно, ибо влечет за собой отказ от того, что не было выбрано. Каждый выбор похож на жертву. И сумма этих выборов и есть судьба человека.
Никакого развития (по ту сторону стены это слово всегда с заглавной Р, это своего рода символ веры), никакой страховки. Не существует ни открытого, ни гарантированного будущего. Будущее не ждут. Но есть преемственность; поколение связано с поколением. Отсюда уважение к возрасту, поскольку старики являют собой доказательство преемственности, точнее доказательство того, что когда-то существовало будущее. Дети – это будущее. Будущее – это непрерывная борьба за еду, а иногда и шанс получить образование, который не выпал родителям.
«Наговорившись, они обнимались – они хотели быть счастливыми немедленно, теперь же, раньше, чем их будущий усердный труд даст результаты для личного и всеобщего счастья. Ни одно сердце не терпит отлагательства, оно болит, оно точно ничему не верит»[24].
Здесь будущим является желание. Будущее вызывает желание по отношению к себе. Молодежь здесь вопиюще молода. Это дар природы. Религиозные и общинные законы по-прежнему действуют. Действительно, среди хаоса, который скорее кажущийся, чем реальный, эти законы работают. И желание продолжения рода неоспоримо и непреодолимо. Это то желание, которое будет добывать пищу для детей, а затем рано или поздно снова искать утешения в занятиях любовью. Это подарок будущего.
У множества людей есть ответы на вопросы, которые еще не заданы, а также способность жить дольше стен.
Вопросы не заданы, потому что требуются слова и понятия, которые звучат правдиво, а не те, которые остаются сегодня бессмысленными: Демократия, Свобода, Производительность и т. д.
С появлением новых концепций будут поставлены и вопросы, поскольку история предполагает именно такой процесс вопрошания. Скоро? В течение одного поколения.