корости, чтобы преодолеть звуковой барьер и потрепать нервы ютящимся внизу неспящим своей аксиомой. И это не работает.
Такое превосходство в огневой мощи препятствует разумной стратегии; чтобы мыслить стратегически, нужно уметь представлять себя на месте противника, а чувство превосходства препятствует этому.
Заберитесь на один из выступов и посмотрите вниз на Стену, изгибающуюся своими плитами к южному горизонту. Напоминает удода? В долгосрочной перспективе стена выглядит временной.
В израильских тюрьмах содержится восемь тысяч политических заключенных, триста пятьдесят из них моложе восемнадцати лет. Тюремное заключение стало обычным этапом, по которому человек проходит один или несколько раз в жизни. Бросание камней может привести к сроку от двух с половиной лет.
Тюрьма для нас – это своего рода образование, университет, говорит мужчина в очках, ему около пятидесяти, на нем деловой костюм. Там вы учитесь учиться. Он младший из пяти братьев и занимается импортом кофемашин. Вы учитесь бороться вместе. Кое-что улучшилось за последние сорок лет. Улучшилось благодаря нашим голодовкам. Самый большой мой срок – двадцать дней. Каждый день мы выбивали себе лишние четверть часа для упражнений. У заключенных с длительными сроками заключений окна обычно закрыты, чтобы в камеры не попадал солнечный свет. Мы отвоевали им немного света. Мы добились отмены ежедневного личного досмотра. В остальное время мы читали, обсуждали прочитанное, учили языки. Я познакомился с некоторыми солдатами и охранниками. На улицах между нами язык пуль и камней. Внутри по-другому. Они тоже в тюрьме, как и мы. Разница в том, что мы верим в то, что привело нас туда, а они, по большей части, нет, потому что они там просто зарабатывают на жизнь. Я знаю о нескольких дружеских отношениях, которые начинались так.
Позиция непобедимого отчаяния работает так.
Иудейская пустыня между Иерусалимом и Иерихоном из песчаника, а не из песка; обрывистая, а не плоская. Весной кое-где она покрывается дикой травой, и козы бедуинов питаются ею. Позже будут одни кусты лиция.
Если созерцать пустыню, то быстро обнаруживается, что это пейзаж, взгляд которого устремлен в небо. Это вопрос геологии, а не библейской истории. Она висит под небом, как гамак. А когда дует ветер, она скручивается, как мокрая простыня. В результате небо кажется более важным, более существенным, чем земля. Игла дикобраза, унесенная ветром, падает к вашим ногам. Неудивительно, что сотни пророков, включая величайших, получали здесь свои виде́ния.
Светает, и стадо из двухсот коз, сопровождаемое пастухом-бедуином на муле и собакой, совершает вечерний зигзагообразный спуск к лагерю, где есть вода и немного зерна. В это время года чертополох и корневища плохо кормят.
Трудность с пророками и их пророчествами заключается в том, что они игнорируют то, что непосредственно следует за действием, игнорируют последствия. Действия для них не инструмент, а символ. Случается, что пророчества заставляют людей не видеть, что содержит в себе время.
Семья бедуинов живет в двух заброшенных домах, недалеко от римского акведука. В это время дня мать печет лепешки, хлеб насущный, на разогретом камне. Семеро ее сыновей, родившиеся здесь, пастухи. Недавно Армия обороны Израиля предупредила семью, что они должны уехать до весны. Руки над головой и идите назад! Все козы беременны. Срок беременности пять месяцев. Мы столкнемся с проблемой, когда двинемся в путь, говорит один из сыновей. Позиция непобедимого отчаяния работает так.
Отказ видеть немедленные последствия. Например, Стена и аннексия еще большего количества палестинских земель не могут обещать безопасность государству Израиль; они лишь вербуют мучеников.
Например, если бы смертник-мученик мог увидеть, прежде чем умрет, последствия взрыва, его решимость вполне могла бы исчезнуть.
Проклятые пророчества, игнорирующие всё, кроме последнего мгновения!
Отношение к жизни, на которое я ссылаюсь, обладает особым качеством, для него ни в одном постмодернистском или политическом лексиконе не подобрать слова. Это способность делиться, снимающая главный вопрос: зачем человек рожден?
Эта способность обезоруживает и отвечает на вопрос не обещанием, не утешением и не клятвой мести – такая риторика предназначена для лидеров, которые творят историю, а этот ответ возникает вопреки истории. Человек приходит в эту жизнь, чтобы разделить время, существующее между мгновениями: разделить время Становления, прежде чем Бытие рискует снова столкнуться с непобедимым отчаянием.
Я бы тихо рассказал о своей любви(январь 2002)
Назым, я хочу разделить с тобой траур, поскольку ты разделял со мной так много надежд и так много горестей.
Телеграмма пришла ночью,
всего два слога:
«Он мертв»[1].
Я скорблю по своему другу Хуану Муньосу, замечательному художнику, создававшему скульптуры и инсталляции, который умер вчера на пляже в Испании в возрасте сорока восьми лет.
Я спрошу о том, что меня озадачивает. После внезапной естественной смерти – в отличие от смерти в результате репрессий, убийства или голода, – сначала возникает шок, затем чувство чудовищной потери, особенно если человек был молод.
Светает,
но моя комната
соткана из долгой ночи[2].
Затем следует боль, которая, кажется, никогда не закончится. Вместе с ней незаметно приходит что-то еще, похожее на трюк (Хуан был в этом ловкач). Нечто галлюцинаторное, немного похожее на взмах носовым платком чародея, своего рода легкость, полностью противоположная тому, что человек чувствует на самом деле. Понимаете, что я имею в виду? Эта легкость – легкомыслие или какое-то новое состояние?
Через пять минут после этого вопроса я получил факс от моего сына Ива с несколькими строками, которые он написал для Хуана:
Ты всегда появлялся
со смехом
и новым трюком.
Ты всегда исчезал,
оставляя руки
на нашем столе.
Ты исчез,
оставив карты
в наших руках.
Ты появишься снова
со смехом,
который и будет трюком.
Не уверен, видел ли я когда-нибудь Назыма Хикмета. Я бы поклялся, что да, но у меня нет доказательств. Допустим, это было в Лондоне в 1954 году. Через четыре года после его освобождения из тюрьмы и за девять лет до смерти. Он выступал на политическом митинге, проходившем на Ред Лайон сквер. Он сказал пару слов и прочел несколько стихотворений. Часть на английском, часть на турецком. Его голос был сильным, спокойным, очень личным и музыкальным. Казалось, звук исходил не из его горла. Будто на груди висело радио, которое он включал и выключал своими большими, слегка дрожащими руками. Мое описание не передает его харизмы и искренности. В одном из своих стихотворений он описывает как шесть человек в Турции в начале 1940-х слушали симфонию Шостаковича по радио. Трое из шести (в том числе и он) в тюрьме. Трансляция велась в прямом эфире; симфония звучала в Москве, за несколько тысяч километров от них. Слушая его стихи на Ред Лайон сквер, у меня сложилось впечатление, что они тоже доносились с другого конца света. Не потому, что их было трудно понять (это было не так), не потому, что они были туманными или утомительными (они обладали какой-то крепостью), а потому, что побеждали расстояния и преодолевали разлуки. Все его стихотворения из другого конца света.
В Праге телега
с одной запряженной лошадью
проезжает мимо Старого
еврейского кладбища.
Телега полна тоски по другому городу,
И я управляю ей[3].
Даже когда он сидел перед выступлением, было видно, что он необычайно крупный и высокий мужчина. Не зря его прозвали «Деревом с синими глазами». Когда же он встал, создалось впечатление, что он в то же время очень легкий, настолько легкий, что способен подняться в воздух.
Возможно, я никогда его не видел, поскольку маловероятно, что на митинге, организованном в Лондоне Международным движением за мир, Хикмет был привязан тросами, чтобы не улететь. И всё же это яркое воспоминание. Его слова и тело взмывали в небо и поднимались выше и выше над площадью, над искрами трамваев, которые были остановлены три или четыре года назад на Теобальдс-роуд.
Ты горная деревня
в Анатолии,
ты мой город,
самый красивый и самый несчастный.
Ты крик о помощи – ты моя страна;
шаги к тебе – мои[4].
Большинство современных поэтов, которые что-то значили для меня за долгую жизнь, я читал в переводах, редко на языке оригинала. Думаю, никто не мог написать это до ХХ века. Споры о том, переводима поэзия или нет, продолжались веками, но это были камерные споры, подобные камерной музыке. В течение ХХ века камерность стала руиной. Новые средства коммуникации, глобализация, империализм, мировые рынки и т. д. объединили и разлучили миллионы людей совершенно беспорядочно и беспрецедентно. В результате от поэзии стали ожидать другого; лучшие стихи обращались к читателям, которые удалялись всё дальше и дальше от них.
Наши стихи,
как вехи,
должны стоять вдоль дорог.
В течение ХХ века множество обнаженных поэтических строк было протянуто между континентами, между заброшенными деревнями и далекими столицами. Вы их знаете: Хикмет, Брехт, Вальехо, Аттила Йожеф, Адонис, Хуан Хельман…