– А ваш альбом тоже можно посмотреть? – спросил я у Наташи.
Та послушно протянула свой альбом, и на первом же развороте я увидел великолепный пейзаж городской улицы, с домом, как будто слепленным цветными штрихами фломастера.
– Вот чего не получается, когда пытаешься сделать снимок фасада, а фотоаппарат выравнивает все цвета в одну тональность. Вроде все правильно, но убивается главное – игра оттенков и фактуры.
– Да, – кивнула Наташа так, как будто сама мучилась с фотоаппаратом, – глаз у фотоаппарата тупой.
И силуэты людей в альбоме Наташи тоже выразительные. Даже, может, чуть пожестче, чем у Зои. Но уровень профессионализма тот же.
– Но вообще странно, – сказал я, – что вы две художницы, два разных человека, а рисуете как один.
– Так и должно быть, – сказала Зоя. – Мы – группа.
– Какая?
– «Новый Барбизон».
– Барбизон – это кто?
И девушки терпеливо объяснили мне, что были когда-то во Франции такие вот художники-пейзажисты «барбизонцы», рисовавшие с натуры возле деревни Барбизон.
– Ну, раз вы группа, у вас, наверно, есть своя эстетическая программа?
– Мы пока еще формулируем ее.
– Но ведь хоть что-то про то, что вы делаете, можете сказать?
Первой программу начала объяснять Зоя:
– Художник должен рисовать руками.
– Не ногами то есть, – пояснил мне Миша.
– Ага, – сказал я.
У окна стоял Валера Айзенберг, рассказ которого я прочитал накануне, и в рассказе этом упоминался художник-авангардист, закреплявший лист бумаги на солнце, а на лист этот клавший камни и, дождавшись, когда солнце прожарит лист и чуть изменит цвет бумаги, камни снимавший, и лист с невнятной, но, надо полагать, выразительной композицией выгоревших и нетронутых солнцем кусков бумаги, заправлявший в рамку. Короче, рисовал солнцем. Ну да, теперь понимаю, о чем.
– В израильском современном искусстве, – продолжала Зоя, – мы единственные, кто делает это. Мы восстанавливаем прямую связь между рисунком и реальностью, породившей рисунок.
Дальше уже заговорила Наташа:
– На самом деле, мы – плоть от плоти современного элитного искусства, но мы решились на вот такой жест – ушли от канонов бесфигуративного искусства, замкнутого на самом себе. Мы начали рисовать с натуры. Со стороны, может, и непонятно, что это такой эстетический изыск. Но понимающие искусство люди, – таких, конечно, немного, – это чувствуют. Это тоже элитное искусство, но на определенном, новом этапе.
Аня молчала.
Я спросил, как человек, не вовлеченный в этот изыск, отрефлектирован ли в их творчестве факт включенности того, что они делают, в массовое искусство. Ну, скажем, в эстетику рекламного рисунка. Это ведь во многом похоже, скажем, на стилистику шведской рекламной графики. И в Испании я такое видел. Да и потом, рисунки Матисса и Пикассо тиражируются уже и на майках, и на этикетках парфюма.
Тут, услышав слово «массовое», за девушек вступился Айзенберг:
– Массовое бывает массовое и массовое. И что ты понимаешь под массовым искусством?
– Ну, Уорхолл – это массовое искусство или нет? Ведь делалось как эстетический жест, а стало стилем рекламы.
И тут голос подала, наконец, Аня:
– Да, – сказала она кратко, – у нас эта художественная рефлексия присутствует.
– Ну и ладушки, – сказал я и попытался успокоить Айзенберга, кинувшегося оборонять от меня высокое искусство барышень. – Я, Валера, ничего против не имею. Просто мне сказали, группа, значит, там есть какая-то своя эстетическая программа. Как иначе, если разные люди договариваются работать как один человек. О чем-то ведь они договариваются? Даже если не говорят про это. Вот я и пытаюсь понять, о чем. Я ведь не против.
– Да-да, – сказала Зоя, разминая бумажку, скручивая ее и раскладывая на сгибе темно-зеленый табак из пакетика, – мы как раз думаем об этом. Программа у нас, разумеется, есть, но не до конца сформулирована.
Предполагаемое окончание фразы «для таких, как вы» девушка, опять же из деликатности, опустила.
– А это то, что я думаю? – спросил я, кивая на табачную смесь, которую Зоя заворачивала в чинарик.
– Ну да, травка. Только не марихуана. Эта немного полегче.
– А вы сейчас покурите и начнете смеяться без остановки и плеваться?
– Не обязательно. Бывает такое воздействие, но не на меня.
– А дадите попробовать?
– Ради бога, – и протянула мне цыбарочку.
Я затянулся. Вкуса дыма не почувствовал. Немного прислушался к себе, но – ничего такого. Кроме неловкости за проделанный жест. Вернул назад цыбарочку.
– И все? – разочарованно спросила Наташа.
– И все. Это я просто, чтобы иметь право сказать: и я травку курил.
– Для галочки, да? – уточнила Наташа.
– Ага. А выставки у вас были?
– Специальной – нет, мы участвуем в коллективных выставках. В акциях разных. Скажем, на фестивале рисовали портреты с натуры. Рисунки. Народ в очереди стоял.
– И почем продаете рисунок?
– Ну, за сколько покупают.
– А за сколько покупают у вас? – спросил я у Зои.
– Долларов за пятьсот.
О как!
Когда мы в очередной раз вышли с Ирой покурить на балкон, она сказала, что Зоя художник востребованный, то есть хорошо покупаемый здесь.
Я попросил Зою написать их имена в мою записную книжку. Чтоб на Фейсбуке задружиться. Ну и вообще, автограф на память. Зоя аккуратно вывела у меня в книжке: Zoya Cherkassky, Наталия Зурабова, Anna Lukashevsky.
Ну и чтобы не томить барышень дальше своим присутствием, я оставил их в обществе эстетически близких – Гробмана и Айзенберга.
На прощанье попросил показать еще раз, чего они с нас нарисовали. Единственной, кто решился показать свой рисунок с меня, была Аня. С огромным носом, маленькими глазками и висящими под ними мешками. В принципе, то, что вижу каждый день в зеркале. Но такое типа – мужественное. И вообще – глаз притягивает. Рука у Ани хорошая. Но попросить лист побоялся – даже если рисунок Ани в пять раз дешевле, чем у Зои, для меня и сто долларов – в напряг.
Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.
5 ноября
(22.14, в мастерской)
Холодное утро. Облака.
Смотрел почту. Заглянул в Фейсбук и обнаружил, что уже принят во френды и Зоей, и Аней. Когда же они вообще спят?
Когда спускался по лестнице, на площадку второго этажа как раз выходил Валера Айзенберг. Тоже – на море.
Вышли на улицу. Пасмурно. Разговор про литературу. Я упомянул про «Новый мир».
– А это что это за журнал? – спросил Валера. – Это там, где редактором был этот… как его?
Я перечислил ему всех редакторов журнала в обратном порядке, начав с Василевского. На имени Твардовского он меня остановил:
– Да-да, этот вот… Твардовский. Тогда это был главный журнал для интеллигентов, если я не путаю. Этот тот «Новый мир»?
Нормально. То есть я впервые вижу, так сказать, модерниста самородного. Валера, действительно, человек талантливый. Рисует, снимает видеокомпозиции. И пишет прозу. Хорошую прозу, неожиданную, в основном про художников. Иногда даже как бы изощренную, но с неожиданными проколами в использовании слов. Может, это потому, что живет он то дома, то в Штатах, то в Израиле? И при этом все, что за пределами авангардного дискурса образца 1990—2000-х, для него, похоже, не существует.
В воду не хотелось, прохладно. Но все-таки пошел. Типа куда денешься – уплочено. Оказалось, в воде хорошо, даже лучше чем на берегу.
Читал корректуру «Зеркала».
Вернулся домой. Снова читал «Зеркало». Варил суп. Дочитывал корректуру. Спустился к Гробманам, показал Ире свою правку – несколько очевидных стилистических ляпов и всякого рода исторические неточности быта восьмидесятых и девяностых в тексте Воробьева, – почему-то очень быстро забывается атрибутика совсем недавних времен.
Немного поспорили с Мишей насчет маргинальной литературы. Это по поводу одесских авангардистов и их крутой прозы с сюрреалистическими образами наркоманов, дурдома, секса, по большей степени полузверского, с их демонстративной отвязностью: автор в пейзажной зарисовочке, например, сравнивает обрезанные столбики вдоль дороги с остриженными волосками вдоль вагины – типа о, какие мы!
Миша:
– Они маргиналы. Это их художественная позиция. А такие всегда одиноки. Такие всегда противостоят общему оцепенению и мертвечине. Противостоят мейнстриму.
– Миша, ну о каком мейнстриме ты говоришь. В России после публикации ерофеевских «Москва – Петушки» и «Голого завтрака» Берроуза мейнстримом для молодых стала как раз вот эта артистическая маргинальность и поза прóклятого поэта. Кто только в нее не становился. Более того, как-то даже неприлична стала нормальность. Все скопом пытаются эпатировать. Ну а если под мейнстримом понимать самое читаемое в нынешней России, так это, это извини, вообще не литература будет, это будет – про уринотерапию или детективы Дарьи Донцовой. Для массового читателя самый высоколобый писатель сегодня – Акунин. Пелевин ему уже не по силам.
Похоже, у Миши осталось почти нетронутым представление о существовании в России официальной литературы, за которой послушно идет читатель, и литературы неофициальной. И уже не объяснишь, что по нынешнем временам трудно представить нечто более маргинальное, нежели стихи нелюбимого Мишей Кушнера.
С Мишей понятно, он уехал из СССР в 1971 году, молодость потратив на противостояние советскому ханжеству. Не могло не остаться. Но откуда вот эта романтическая подростковая закомплексованность у молодых, казалось бы лишенных советских комплексов молодых художниц? Они ведь действительно хороши, раскованны и при этом ничего «винзаводского» вроде бы. Я листал фотографии на их фейсбучных страницах и нашел привет из конца 80-х в России – групповой снимок на фоне плаката с огромным словом из трех букв. И у Миши внизу висит большая работа Зои маслом – ночной городской пейзаж с металлической сеткой на первом плане, с застрявшими в ней листьями, что-то по цветовой насыщенности отсылающее к мирискусникам, но если приглядеться – а пригляделся я не сразу, – за сеткой на втором плане стоит машинка и две сношающиеся фигурки. Именно – сношающиеся. То есть вместе с художником «возмущают спокойствие», «эпатируют». И как бы ни гордились своей крутизной и продвинутостью «Пусси», мученицы вроде, но там внутри те же самые закомплексованные советские школьницы, если судить по их участию в скандальном акте «[Поимей] медвежонка», где, как им, наверное, казалось, что публичным, под объективами фотоаппаратов, половым актом они опускают некое политическое движение в России. Во всем этом – младенческое, дворовое неведение, тупое и агрессивное, того, что именно может выражать этот акт. Им кажется, что они действием своим дискредитируют политику, тогда как все наоборот – политическим жестом опускают великое. То есть стопроцентным советским быдлом выступают.