Эрдэмтэ йоднял голову, с неприязнью посмотрел на Цоктоева.
— Разве эту канаву тайша копал? Или твой Бобровский с Мархансаем здесь руки мозолили? Их ноги здесь не было…
— Ты меньше разговаривай, быстрей закрывай воду! — и Цоктоев замахнулся плеткой.
Ударить он не успел: Эрдэмтэ поднял руку, чтобы защититься, жеребец испугался и отпрянул в сторону.
— Эх, Гомбо, Гомбо, — с обидой сказал Эрдэмтэ, — ты маленький был, за мною бегал. Твой отец с нами в одном хомуте жилы надрывал. Кто Мог подумать, что ты таким плохим человеком станешь? Перед сильными выслуживаешься. Тайше за старый халат совесть продал. Как ты осмелился руку на пожилого человека поднять?
Цоктоев оскалил щербатый рот.
— Поговори еще! Притащу в степную думу, там с тебя, старого дурака, шкуру спустят!
У Эрдэмтэ дрожат руки. Он со слезами на глазах закрывает дерном канаву. Вода прибывает, чтобы повернуть на земли тайши, и без того напоенные живительной влагой.
— Говорим мы с тобой на одном языке, — вздохнул Эрдэмтэ., — а понять друг друга не можем. Я скорее с русским Типаном столкуюсь.
Цоктоев презрительно усмехнулся:
— Вот и иди к нему, к своему Степану. Ты его хвалишь, а он на лучших травах твоего зимника своих козлят пасет.
— Пусть отсохнет у тебя язык… Не верю ни одному твоему слову!
…Тяжело шагает жеребец Цоктоева вдоль канавы. Цоктоев сидит на коне с важным видом. Одной рукой держит повод, второй закручивает вверх усы, чтобы они были, как у тайши, но они тут же свисают вниз. Усы у него жидкие и пегие — в них и черные, и рыжие, и бурые, и даже серые волоски. Зато коса не хуже, чем у любого нойона, — длинная и толстая.
Эрдэмтэ долго смотрит вслед Цоктоеву, потом поворачивается к мальчикам:
— Видали? Сидит на коне тайши. Старается, чтобы сочней росла трава тайши, чтобы жирел его скот. А меня — плеткой…
Эрдэмтэ не может понять, почему Цоктоев, грамотный человек, не догадывается о том, что ясно ребенку: в такое время вода нужна всем, а особенно таким, как он, Эрдэмтэ, бедным. «Что станет со мной, с моими ребятишками, если две наши коровенки останутся без сена? Неужели нет этой мысли в его пустой голове?»
Цоктоев привязал жеребца у хлева Мархансая, подстелил потник[23]. Лежит, любуется синевой неба, следит за каждым движением бабая и мальчиков.
— Эй, Эрдэмтэ! — крикнул он через некоторое время, — Не надейся, я не уйду. Все лето буду следить за тобой.
Эрдэмтэ взвалил на плечо лопаты, и про себя проговорил: «Утонуть бы тебе в этой воде, цепной пес!»
ПОД КУСТОМ ЧЕРЕМУХИ
Солнце нещадно пекло голову, спину. Эрдэмтэ и ребята молча шли. Позади остались пожелтевшие покосы Ухинхэна, Холхоя, Еши. И здесь свирепствует саранча…
На землях Сундая и Бужагара трава еще ниже. На зимнике Дагдая ярким ковром пестреют цветы. «Здесь только девушкам играть, венки плести», — усмехнулся про себя Эрдэмтэ. Вот и зимник Банзара.
— Смотри, Доржи, у вас трава лучше. Сразу видать, что не простого улусника земля. Казачьего начальника и боги побаиваются: обильные росы ему посылают, — грустно пошутил Эрдэмтэ.
На пути все чаще и чаще стали встречаться кусты. У нижней покатой части канавы появились луговые цветы — свечки; пышные кобыльи соски. А на другой стороне канавы степные цветы: мелкие колокольчики, щенячьи лапки, сарана, низкий мангир — дикий лук. Розовыми маками развернулись цветы шиповника. Среди цветов гудят пчелы, мелькают яркокрылые бездельницы бабочки. Эрдэмтэ сказал:
— Бабочки — как Янжима Тыкшиева — одеты нарядно, а пользы от них нет. Другое дело — пчела. Она зря гулять не будет. Труженица…
— Эй! Эрдэмтэ-бабай! — крикнул кто-то совсем близко.
Эрдэмтэ и ребятишки вздрогнули, обернулись и увидели Рыжуху Еши Жамсуева, привязанную у куста черемухи. Рядом — маленький серый конь Сундая. А в прохладной тени куста — Сундай, Ухинхэн, Холхой, Дагдай и Еши Жамсуев. Возле них — мешки из телячьих шкур, набитые листьями шиповника, заменяющими чай.
— Что это вы бездельничаете? — спросил Эрдэмтэ, поздоровавшись.
— Да вот пришли свои покосы полить…
— Копать канаву — первыми были Эрдэмтэ и Сундай… А поливать землю — первыми оказались тайша и Мархансай, — с досадой проговорил Сундай.
— Этот пес еще здесь? — спросил Холхой.
— Как же, уедет он! Обещался все лето здесь торчать, — сердито ответил Эрдэмтэ.
— Интересно, за что он так полюбился тайше?
— Голос у него сладкий.
— Ноги быстрые. Бежит-летит, куда тайша прикажет…
— С зайсаном породниться задумал. За беспутной Янжимой бегает…
— Эх, поймать бы его да намять бока, — со злобой сказал Сундай.
— Думаешь, он от этого умнее станет? Сколько ни тряси старую шубу, теплее она не будет. Сколько ни колоти дурака, ума у него не появится, — отозвался Ухинхэн.
Еши Жамсуев нарезал длинных тонких прутьев, вернулся к друзьям и стал зубами сдирать с прутьев горькую красноватую кору.
— Что ты, Жамсуев, собираешься делать?
— Да вот решил сито сплести, может купит у меня кто-нибудь. И польза будет, и время сейчас быстрее пройдет….
— Слушай, Еши, — проговорил Дагдай. — Расскажи, как ты в тот раз Мархансая перехитрил…
— Да я же рассказывал.
— Ну, расскажи еще, что тебе стоит!
Еши проворно работает пальцами и начинает рассказ:
— Я тогда пахал землю Бобровского. Вернулся домой поздно. Дома есть нечего, воды ни капли и дров ни полена. А в желудке у меня бурлит, будто мельница работает. Вот тут-то и пришла мне мысль… — Еши замолчал, оглядел друзей.
— Ну? — заторопил Холхой.
— Так вот. К тому времени стемнело, и я пошел к юрте Мархансая. Гляжу, гнедого жеребца нет, седла поблизости тоже не видно… Я — ближе. Перед тем как войти, громко закашлялся и смачно плюнул, как это делает Мархансай. Ступаю так же тяжело, захожу… делаю вид, будто скинул халат… В юрте темно. Сумбат заворочалась на постели. «Вы где это пропадали?» — спрашивает. Я вроде Мархансая гнусаво буркнул: «Тебе какое дело…» А сам думаю: вдруг узнает? Она помолчала и говорит: «Хоть бы огонь зажгли». Ну, думаю, все в порядке: не узнала. «Не нужно, говорю, я свой рот и в темноте найду». А она мне: «Там, на печке, мясо в чугуне. Жир застыл, однако. Подогреть, что ли?» — «Лежи, говорю, не надо».
Еши замолчал. Друзья смеются: очень ловко подражает Еши гнусавому Мархансаю. Который раз слышат они этот рассказ, не верят Еши, а все же интересно.
— В прошлый раз ты рассказал, что а чугуне саламат был.
Еши не растерялся:
— Так то в прошлый раз было, а нынче — мясо…
— Ну, что же дальше?
— Я — к печке. Схватил чугун. Мясо резать некогда, вот-вот может вернуться Мархансай. Как волк, зубами рву. А Сумбат беспокоится: «Так подавиться можно. Кто вас торопит?»
Что мне ей отвечать? Наелся досыта, прошелся по юрте — и к выходу: «Я пойду табуны обходить». Сумбат даже привскочила: «Лучше правду скажите: не табуны обходить, Янжиму обхаживать».
Опять дружный хохот прервал рассказчика.
— И мне хотелось смеяться, едва сдержался, — продолжал Еши. — Выскочил я из юрты и бежать. Но это еще не все. На следующий день, когда Мархансай вернулся Домой, Сумбат встретила его с обидой. «Что это такое! — ворчит. — Вы домой только обедать приходите…»
Если бы я второпях не забыл там свой нож, Сумбат не поверила бы, что Мархансай накануне не приезжал домой.
— Может, не нож, а штаны забыла.
Мужчины снова расхохотались — весело, от души.
— Ой, сколько лет так не смеялся!
— Молодец, здорово провел Мархансаевых!
— Да он на том свете самого эрлика[24] обманет!
— Раз заговорили о том свете, послушайте, какой я недавно сон видел, — снова начал Еши. — Будто я умер, а душа моя голая у весов стоит, там грехи и добродетели взвешивают. Стоит моя душа и в руке хур со смычком держит. Эрлик увидел и говорит: «Это же Еши Жамсуев. Его за язык повесить нужно. Он скверные истории про богдо-ламу и нойонов рассказывал». Страшный он, эрлик, пламень у него изо рта пышет… Я ему толкую, что нельзя меня сразу в ад. Прошусь хоть ненадолго в рай, пусть, говорю, там мои песни послушают. Если буду плохо играть —.на любые адские муки согласен. Он меня слушать не хочет, а я свое: «В раю, может, и знакомые встретятся, не все же в Ичетуе грешники. Пусть они хорошую песню услышат».
В это время мимо меня другой эрлик тащит в ад Гомбо Цоктоева, а тот кричит, сопротивляется: «Не имеете права меня в ад! У меня бумага от тайши Ломбоцыре-нова! Вот и печать, посмотрите!» Вокруг собралось много душ. Одна душа жалуется: «Он меня нагайкой избил, отправьте его в ад, где плетями бьют!» «Он меня в амбаре два дня продержал, отправьте его в ад тьмы», — требует вторая душа. «Цоктоев не дал нам покосы полить в засуху, отправьте его в пустыню. Пусть мучается без воды», — со всех сторон просят эрлика.
Налетела сухая горячая струя и унесла Цоктоева. Я вижу: то он удаляется, то опять приближается, а со всех сторон так и хлещут его. На моих глазах он становится сухим, будто вяленым. Я кричу: «Цоктоев! Ори громче, может, тайша услышит и выручит!» А эрлик и говорит: «И тайшу такие же муки ждут!» Ну, думаю, это хорошо. Оглянулся, вижу — одного старичка тоже в ад ведут. Он при жизни взял у богача без спросу немного арсы для ребятишек. Старичок так спокойно идет в ад, что даже эрлик удивился. А старик объясняет: «Я еще на земле все муки ада пережил, мне теперь ничего не страшно». — «Правду ли он говорит?» — спрашивает эрлик. Все огвечают: «Правду!» Тогда эрлик сказал: «В рай его!» Старик и в рай не торопится. Остановился у дверей рая, интересуется, есть ли там крепкий табак, густой чай и коса-литовка.
Под кустом черемухи веселый смех.
— Ну?
— Не идет старик в рай, да и только. «Если, говорит, нет табаку и чаю, нет косы-литовки, чтобы поработать, я там все равно долго не пробуду».