Вскоре пришла старая Балма, а за нею Дулсан и Жалма. Девушки понурые, движения у них усталые, глаза тусклые. Сразу видно: поработали много, а поели не досыта.
— Ну-ка, Дулсан и Жалма, садитесь поближе. Вот масло, вот лепешки. Поешьте, пока горячие, — предлагает мать.
Подруги молча принимаются за еду.
Доржи хочется, чтобы и сегодня женщины спели ту задорную песню о Мархансае. Может быть, они еще какую-нибудь знают…
Соседки усаживаются у очага. Доржи видит, что мать успела заготовить целую охапку смолистых сухих лучин.
Женщины развертывают принесенные с собой узелки, развязывают мешочки, достают недошитые безрукавки, унты без подошв, малахаи без кистей, рукавицы. Из мешочков появляются и нитки — зеленые, красные.
Дарима и бабушка Балма не могут вдеть нитку в иглу, им помогают Дулсан и Жалма. Доржи вдевает в иголку матери зеленую нитку.
— Ты посматривай за огнем, — наказывает Поли сыну, — чтобы горел светло и ровно.
Доржи рад угодить матери, соседкам. Огонь горит ярко и весело, жарким спокойным пламенем.
Кто-то тихо затягивает напев старинной песни. Доржи не может уловить ни одного слова. Женщины чуть покачиваются, склоняются над вышивкой.
— Хорошо бы и нам научиться вышивать, — с тихим вздохом говорит Жалма. — Ни разу даже попробовать не пришлось.
— Вот берите эти лоскутки для начала, — мать протягивает девушкам по куску темной материи и красные нитки, — учитесь.
Бабушка Балма дает им по иголке, неторопливо, назидательно поучает:
— Вышивка, девушки, не баловство, она большого старания требует. Не всякие узоры украшают одежду.
Это не заплатку на овчинный тулуп поставить. Каждый стежок надо обдуманно делать. Лишний кружочек или завиток какой могут всю работу испортить. Моя мать была большой мастерицей. Многим ламам сумки для лекарств, унты вышивала. Так сделает — глазам не поверишь, что все это иголкой выведено.
— Я видела сегодня у ламы Попхоя унты. Красиво вышиты, — говорит Дарима. — Не вы ли, бабушка Балма, вышивали?
— Я овечьи шкуры для Мархансая мну. Где уж мне ламам унты украшать! Для него не старушки вышивают.
Женщины засмеялись.
— Это правда, — вставила слово мать. — Попхой к молодым тянется. Помню, попросил он у меня чаю, я подала, а он схватил за руки, еле вырвалась.
— Они все такие. Один лама, когда я была молодая, вздумал со мной обниматься. Я ему чуть жилы на руках зубами не перегрызла, — вставляет Дарима.
— Может быть, грех с ламой грубой быть, — неуверенно говорит Димит.
— Это им грех, — хмурится Цоли. — Божьи слуги не должны к женщинам приставать.
— Не поймешь, почему они такие…
— Чего тут не понять? Едят досыта, работать не надо. От того, что молитвы шепчут, силы не убавляется…
Женщины сдержанно, боязливо смеются.
— Мы приходим к ламам за лекарством, за помощью, а они…
— Если харамжи[28] не принесешь, помощи от них не жди… Пока я Попхою барана не пообещала, он лекарства не дал, — перебивает Дарима.
Доржи вспомнился сегодняшний день. «Хороший нож принесла бабушка Тобшой ламе за лекарство. Зачем Попхою нож? Ведь ламы их не носят. Наверно, отдаст кому-нибудь… Может быть, лама подарил бы мне, если бы я не так громко отвечал ему на вопросы. А я вернул бы Затагархану. Зачем ламе халатик Сэсэгхэн? Наступят холода, ей надеть нечего будет…» Потом Доржи стал думать, почему это он не заметил, какие унты были у Попхоя. Эрдэмтэ-бабай сразу заметил бы красивые узоры. Дарима вот увидела. А Доржи, кроме урмы с черемухой, ничего не увидел… «Вообще-то ламы непонятные люди: ножей не носят, а берут их. Баранов тоже… Зачем ламе баран? В любой юрте его досыта мясом накормят. Последнюю овцу зарежут, а накормят… Странные люди эти ламы».
Женщины работают медленно, чтобы Дулсан и Жалма могли присмотреться. Терпеливо объясняют, показывают с охотой, как надо держать иголку, шитье. Никто не упрекает девушек, что они непонятливы, что получается у них некрасиво. Каждая старается одарить их нитками, хоть и у самих-то запасы скудные: нитки только двух цветов — зеленые да, красные. Лишь у бабушки Балмы нашлось немного синих.
— Для хорошей вышивки нужны не такие нитки. Что можно сделать двумя цветами? Были бы другие цвета, мы бы знали, какой куда положить, — говорит Цоли.
Доржи приятно, что мать знает толк в вышивке.
Вот Жалма не умеет вышивать, а халаты красивые любит. Доржи вспомнил рассказ Шагдыра, как Жалма нарядилась в халат Сумбат-абагай. Конечно, без спросу чужое брать нельзя… Если бы у Доржи было много красивой одежды, он в дни сагалгана нарядил бы всех, у кого ничего нет.
— А как надо? Какой цвет куда подходит? — спрашивает Жалма.
— Рядом с красной ниткой нельзя класть голубую, — отвечает бабушка Балма. — С ярко-красной приятно видеть темно-красную, оранжевую, коричневую нитку. А к голубой хороши будут синие нитки всех оттенков. Помните радугу? Там не бывает, чтобы рядом с зеленой полосой вдруг появилась красная, потом синяя, желтая. В радуге вон как меняются цвета: светло-желтый, желтый, густо-желтый и потом все краснее, краснее… Помните?
«Для бабушки Балмы цветные нитки — то же, что краски для Эрдэмтэ-бабая», — думает Доржи.
— Ну-ка, что у тебя получилось, Жалма?
Девушка застенчиво протягивает матери свой лоскуток. На нем кривые полоски и такие зигзаги, будто птица наследила.
— Тебе никто не показывал, как вышивают?
— Нет… Я просила Сумбат-абагай, но она не стала. Сначала говорила, что я маленькая, пальцы уколю иголкой, а потом, когда подросла, смеяться стала: если, мол, в вышитых халатах буду ходить, богачи меня в жены себе украдут… Она всем говорит, что я бестолковая.
— Сама-то Сумбат-абагай шибко толковая, — усмехнулась бабушка Балма. — Еще в молодости чужие вышивки за свои выдавала. Знаем мы, какая она мастерица…
— Ничего, Жалма, научишься. Еще для Балдана унты вышьешь, — ободрила девушку мать Доржи.
Доржи замечает: услышит Жалма имя Балдана, сразу становится красной и опускает голову. Вот и сейчас она еще ниже склонила над вышивкой свою черную голову, прикрытую старым синим платком.
Доржи подбрасывает в огонь лучину, поправляет угли. Он смотрит на мать, на бабушку Балму, на неумелые, будто одеревеневшие пальцы Жалмы и Дулсан.
Удивительно интересно смотреть, как простые нитки превращаются в узоры! Смотрел бы и смотрел до утра. Он следит за иголкой и ниткой, старается угадать, куда свернет узор. Нет, не туда! Доржи каждый раз ошибается.
Ему самому охота попробовать. Не попросить ли у матери лоскуток и иголку? А вдруг узнают мальчишки и засмеют его…
Жалма и Дулсан не успели еще сделать ни одного правильного кружочка, как прибежали запыхавшиеся Шагдыр и Гунгар.
— Мать ругается. Идите скорее, а то опять палкой попадет от нее!
— Скажи матери, скоро, мол, придут, — заступилась Цоли.
— Нет, пусть сразу пойдут, Сумбат-абагай очень злится, — тихо сказал хилый, обросший волосами Гунгар.
— Надо идти. Так и не придется поучиться.
Девушки отдали Цоли лоскутки и ушли.
— Бедные девушки! Ничего не видят, никуда не ходят, ничему не учатся, — будто про себя проговорила Балма.
— А сами-то мы что видели, что видим? — не то спросила, не то высказала свою думу Димит.
Доржи следит за работой женщин. Не узнать теперь унты, расшитые матерью. Она будет надевать их в дни самых больших праздников — в сагалган, на тайлаганы, на свадьбы. Доржи никак не может решить, чья вышивка лучше. Хорошо бы, если бы у соседок появились нитки всех цветов, какие бывают в горбатой радуге, что при дожде и солнце опоясывает небо!
НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ
Неизвестно, кто первый узнал, но в улусе вдруг все заговорили, что скоро будут переписывать скот.
— Зачем понадобилась новая перепись? — встревожились улусники. — Однако, опять обрежут землю…
Ухинхэн со злостью сказал:
— Добра от больших нойонов ждать не приходится… Не иначе, новые подати преподнесут. Считали бы скот у богачей, а сколько у бедноты — издали видно…
Улусники гадают, тревожатся. Если перепись для того, чтобы подать прибавить, к богатым переписчики не зайдут. Если землю хотят урезывать, считали бы лучше по юртам ребятишек: у кого большая семья, тому и земли надо больше, а считать станут скотину. Что делать — или чужих коров на вечер в свой двор загонять, или свою с глаз подальше отправлять куда-нибудь?..
Вечером к Ухинхэну пришли соседи. Ребятишек в юрту не впускали. Когда мужчины говорят о деле, они не только ребятишек прогоняют, на женщин косо смотрят.
Доржи непонятно, что за перепись, почему люди встревожены. Узнать бы, о чем взрослые говорят в юрте Ухинхэна… У них, наверное, интересно там. А может, просто языки чешут или бранятся… Надо бы проведать, что делается в юрте. Доржи дважды пытался перехитрить взрослых. Сначала пришел будто бы за солью, Дарима так быстро насыпала ему горсть соли, что Доржи и трех слов не успел расслышать. Тогда он пустился на новую хитрость: принес Даржаю лук. Но Дарима опять выпроводила его на улицу: «Даржая нет, приходи завтра…»
Степная дума подослала в улусы Гомбо Цоктоева. Когда его спрашивали, что нового в думе, он отвечал, как учил тайша: «Да ничего нового нет. Дней через десять будет, кажется, перепись». Улусники поняли, что Цоктоев обманывает. На помощь взрослым пришли ребятишки. Они выведали у сына тайши, что перепись назначена на следующий день.
С раннего утра в день переписи старухи забрались в кусты и сидели там, каждая с несколькими баранами или с коровой и теленком на привязи. Кое-кто из мужчин переплыл на своей лошадке Джиду, укрылся на другом берегу. Детей чуть свет послали играть на дорогу. Велели им сложить солому в кучу и, как только завидят издали Бобровского с думцами, поджечь ее…
В юрте Ухинхэна решили: чтобы думцы не застали врасплох, нужно собрать по одной-две коровы с каждого двора и перегнать в укромное место. Так и сделали. Пасли по очереди, скот даже на ночь не возвращался в улус.