— Может, и в самом деле так, — согласился Холхой.
— Я-то уж знаю. Да и все подтвердят, — уверенно сказал Мархансай.
Холхой посасывал трубочку. Еши с равнодушным видом смотрел по сторонам. Мархансай вытащил свой кисет, полез за табаком. Как бы между прочим спросил:
— Это в ашабагадском роду? А в каком улусе, не слышали? Можно бы съездить, посмотреть…
— Были бы свободные лошади, почему не съездить, я бы съездил, — отозвался Еши.
— Я тебе дам кобылку, съезди, — неуверенно предложил Мархансай. — Сенокос еще не начался… А тебе все одно делать нечего. Только на хуре бренчишь.
В это время к ним подошел ашабагадский зайсан. Мархансай сразу к нему:
— Верно ли, зайсан, что в вашем роду есть необыкновенная корова?
Корова? Какая?
— У нее двенадцать сосков. И все доятся.
— Что? Двенадцать сосков? Вы что — спите или пьяны?
Холхой, Еши и все, кто был вокруг, громко расхохотались. Мархансай побагровел. От волнения рассыпал табак и даже не стал собирать. Посмотрел на Еши и Холхоя с ненавистью: «Бездельники», — и ушел.
…Вот наконец начинается — камлание. Шаман Сандан встает и идет, качаясь во все стороны, прыгает и приседает. У него железная шапка с рогами, увешанная колокольчиками и связками звонких раковин. Из-под шапки торчат нечесаные волосы. Лицо красное, с шапки свисают кусочки красной и синей материи. Они развеваются от ветра. Доржи подумал: «Сандан-шаман здесь так же прыгает и орет, как тогда в юрте у Аюухан».
В руках у шамана бубен.
Зачем он бьет по бубну то локтем, то коленом? А теперь вот держит бубен так, будто спасается от дождя… Какой противный звук! Зачем шаман замахивается бубном? Собирается бросить его? Взрослый человек, а кривляется.
Доржи вслушивается в заклинания, которые хрипло выкрикивает Сандан:
— Эхэ сагаан, тэнгэри, хозяин гор, тэнгэри! С шумом крылатым опустись, с ветром черным и ураганом состязаясь, опустись! Хозяин тайги, тэнгэри! С шумом и треском опустись, хозяев рек и озер опережая, опустись! О-о! О-о! О-о! — Изо рта шамана брызжет пена, глаза блещут безумным огнем. Он кружится на месте, бледнеет и трясется всем телом, точно в припадке, а затем делает прыжок и падает.
Доржи поглядывает на небо — может, и правда сейчас хлынет дождь? Но на жарком небе не то что тучи, не видно и легкого облака…
Доржи с ребятами отошли подальше, туда, где под чахлыми соснами сидят несколько подвыпивших казаков.
Молодой казак жалобным голосом начал песню;
От узды и от бича
Ленивым стал мой конь,
От седла и потника
Злым стал мой конь…
Как только он пропел «от закона белого царя несчастной стала моя судьба», приятели схватили его за руки и зажали рот.
— Что ты поешь?.. Тайша, станичный атаман здесь…
Они пугают парня атаманом и тайшой, которых здесь нет. Угроза действует, и он замолкает.
— Здесь зайсанов много… Они услышат…
— Пусть слышат! — снова кричит пьяный. — Мне наплевать! Я никого не боюсь, пусть они меня боятся!
— Замолчи, худо будет. Вот, видишь, пятидесятник идет, — сказал кто-то и показал на отца Доржи.
Доржи огорчился. Он знал, что многие песни нельзя петь, когда близко тайша, зайсаны, ламы. Теперь выходит, что их нельзя петь и при отце…
Доржи думает: как поступил бы отец, если бы он услышал песню казака, который бранил нойонов и тай-шу? Неужели заявил бы пограничному приставу? Неужели донес бы станичному атаману?
Ему вспомнились слова Даржая: «Все вы из одной овчины скроены… У твоего отца есть нагайка…» Неужели он был прав? Выходит, что не все встречи бывают желанными, не. все разговоры приятными. Есть люди, которых сторонятся, а есть такие, к которым тянутся всей душой. Почему бы таким людям не жить вместе?
Доржи решает: «Вырасту, поставлю в степи большую-большую белую юрту, созову всех лучших людей на свете — маму, дядю Хэшэгтэ, Мунко-бабая — и стану жить с ними.
Дядя Эрдэмтэ разрисует юрту узорами… Дядя Еши будет по вечерам играть на хуре, Борхонок — каждый день рассказывать улигеры».
А еще хотел бы Доржи, чтобы в той юрте жил русский мастер Николай, о котором рассказывал Ухинхэн. Доржи очень хочется увидеть этого мастера.
Взрослым хорошо. Они могут оседлать коня и уехать хоть на край света. А Доржи — кто его отпустит? Иной раз с ребятами в степи заиграется, и то от матери достается. Обидно даже…
Они сели бы с Николаем у очага, налили бы чаю из. медного чайника, разговаривали бы долго-долго… Доржи передал бы ему привет от Ухинхэна, от всего улуса. А Николай дал бы ему на прощанье чудесный камень. Повернешь его на ладони — все желания исполнятся: Мархансай каждый день весь улус саламатом кормить будет, у Эрдэмтэ новая юрта появится… Поднимешь камень над головой — обильные дожди прольются, опустишь его к земле — густые травы зашелестят. С этим камнем он все книги, какие есть, прочитает…
Можег, Мархансай проведал, что у Николая есть такой камень, потому и ненавидит его?
Совсем «недавно Доржи встретил Мархансая на берегу Ичетуя и, чтобы позлить его, спросил:
— Дядя Мархансай, говорят, что скоро к нам в улус Николай приедет. Он всегда у нас жить будет?
— Какой Николай?
— Бестужев. Из Петровского Завода.
— Брешут, брешут, — разозлился Мархансай. — Его сюда не пустят… Их всех надо было бы ссылать не в наш край, а туда, откуда не возвращаются. Там давно для них место заготовлено.
А потом Мархансай улыбнулся и неожиданно ласково спросил:
— А кто тебе про это сказал? Не Ухинхэн ли?
— Нет. Ребята говорят… Ваш Шагдыр тоже…
— Я вам покажу, безобразники! — снова озлился Мархансай.
Да, Мархансай ненавидит всех, кого уважают Ухинхэн, Еши, Сундай, Эрдэмтэ — весь улус.
Когда Доржи увидит Бестужева? И увидит ли когда-нибудь? Кто знает, всякое бывает на свете…
Глава пятая
В СЕНОКОС
Раньше, когда Доржи был совсем маленьким, он спрашивал:
«Мама, мама… Почему у нас дверь плачет, а у других поет?»
«Мама, а мама… Почему у птиц тень голубая, у людей — черная?»
«Мама, а мама… Почему дети родятся без зубов?»
«Мама, а мама…»
Потом Доржи стал задавать другие вопросы.
Мать досадливо отмахивалась: «Поди спроси у летних звезд, почему они мельче зимних».
Не получив ответа, мальчик шел к отцу. Банзар сердился. Сын задавал вопросы, на которые он часто не знал ответа. А вопросов накапливалось все больше и больше. Мать заметила, что один и тот же вопрос Доржи задает нескольким людям. «Или память у него короткая, или мальчишка проверяет, одинаково ли думают. об одном и том же разные люди». Заметила она также, что если взрослый пытался отделаться от вопросов Доржи — вырастешь, мол, узнаешь, — тот сердился. Лицо у него становилось таким, будто он хотел сказать: «Не знаешь, что ответить, вот и говоришь так».
Теперь Доржи больше интересует то, что происходит в улусе. Он вдруг спросил сегодня: «Мама, помнишь, Еши на Рыжухе волка загнал, тогда еще волк зарезал овцу дяди Сундая? Почему волк коров Мархансая не тронул?» Мать удивленно взглянула на него: «С чего ты это вспомнил? Откуда мне знать?»
Доржи пошел к Мунко-бабаю. Может, тот объяснит?
После скачек Доржи частенько бывает в его юрте. Там собираются старики, пьют чай, покуривают, неторопливо беседуют. Доржи забирается в уголок, сидит тихо, слушает. Вопросов не задает, чтобы не прервать интересную беседу, не испортить старикам настроение.
На этот раз Мунко-бабай был один. Он погладил белую бороду, взглянул на Доржи, улыбнулся.
— Все тебе надо знать… Лучше бы грабли дома починил, сено пора косить.
— Расскажите, Мунко-бабай… И у Холхоя весной волк корову зарезал… А у Мархансая все коровы целы…
— А ты приглядись к стаду, Доржи, и сам поймешь… Вот посмотри: скот у богачей сытый, холеный… коровы красивые, сильные, они даже мычат по-особому — громко. По пастбищу ходят важно, перед тем как съесть клочок травы, кажется, каждую травинку обнюхают. Крапиву и полынь есть не станут. Молоко у них густое, жирное. Закормленный скот. У бедноты коровенки тощие, некрасивые. Они с жадностью пожирают корм, весною ищут траву в лесу, бродят по дорогам — собирают клочки сена, упавшие с возов. Голодное брюхо уводит бедняцких коров далеко от стада, там они и достаются волкам, тонут в речках, болотах… А богачи смеются, говорят потом бедняку: «Это тебя боги за грехи наказали». И лошади тоже, — продолжает Мунко-бабай. — Погляди-ка на бедняцких лошадей. Хозяин до последнего клочка срезал им хвосты и гривы, чтобы веревку свить, повод для уздечки… Бедной лошаденке от слепней и комаров отмахнуться нечем… Спина и грудь стерты чужой, неудобной сбруей. Сколько ни бей такого коня, он не побежит…
Мунко собирался еще что-то сказать мальчику, но помешал Эрдэмтэ, принес грабли — исправить зубья. Завтра идет косить.
Старик Мунко занялся работой. Доржи сидит молча. Может показаться, что Доржи дремлет, но это не так: мальчик обдумывает слышанное, отмеривает что-то в уме, отрезает там, где это нужно.
В вечернем воздухе над улусом стоит однообразный ритмичный звон — улусники отбивают косы, а Банзара все нет дома, не вернулся с границы. Мать беспокоится: «Неужели не мог договориться с начальством? Он ведь не простой казак, пятидесятник».
Соседи. уже косят. Косят всюду, где только растет трава на зимниках, на буграх, в кустах, на болотистых кочках Намактуя. Эрдэмтэ на своем зимнике прибрал каждую травинку.
«Как бы не упустить время», — думает Цоли. Ей нездоровится, ребята еще малы. Один выход — просцть. помощи у соседей. Соседи бы и рады помочь, да сами разрываются на части. Почти все должны косить сено Данзанову, Мархансаю, тайше, Бобровскому… Пока те не требуют, улусники спешат управиться со своими покосами.
Мархансай решил переждать еще два-три дня, дать траве подрасти. Он знает: стоит ему дернуть невидимую нить, которую он плел долгие месяцы, и пятнадцать — двадцать человек выйдут на его покосы. Они придут в ичигах