В разную пору живут разные цветы. Одни зацветают раньше всех, но они тусклые, неприятные. Их и скот не ест, и бабочка на них не сядет, я пчела к ним не подлетит. Живут они долго, до глубокой осени. А другие начинают цвести позже, но зато они яркие, цветут пышно. Растут они в тенистых местах, куда редко попадают солнечные лучи. Эти цветы недолговечны: чуть прикоснись к ним — и сразу опадут еще не успевшие распуститься бутоны. В середине сенокоса этих цветов уже не увидишь, будто и не было их… И трудно поверить, что пройдет зима, весна и следующим летом они снова зацветут в этих местах еще ярче и краше прежнего.
Почему это так? Ведь могли бы все цветы, какие только есть на свете, распуститься рано-рано, вместе с первыми подснежниками — ургуями, — и жить долго-долго, до самых холодов. Нет, пожалуй, неинтересно было бы увидеть сразу все цветы — надоело бы. Лучше пускай сегодня будут одни цветы, а через несколько дней совсем другие.
Доржи вспоминает слова Эрдэмтэ-бабая о цветах. Хорошо он тогда сказал! Сколько их всегда вокруг! Одни распускаются, другие увядают, а Доржи раньше такой глупый был — пробегал мимо, не, замечал.
Вокруг нераспустившихся, еще зеленых шариков собрались в хоровод пышные, крупные цветы. Они, как большие свечи, горят тихо и ярко под лучами солнца. Ветра нет, не шевелится ни одна травинка, цветы не кивают головками. С легким шуршанием падает на траву маленький увядший листочек. И вдруг один цветок, самый ближний к Доржи, начинает качаться и звенеть, как живой бубенец. Доржи догадывается, что в круглой чашечке цветка запутался шмель.
Но вот шмель освободился и полетел ввысь, растаял в густой синеве неба. Шмеля уже давно не видно, а в ушах все еще слышится его звонкое, радостное гудение.
Саша лежит молча, то ли думает о чем-то, то ли дремлет. Поблизости шумит вода. Вдруг послышалась песня. Доржи знает, что это поет Жалма. Вот и она — босая, в одной рубашке. За время сенокоса Жалма стала совсем черной от солнца. Девушка снимает с плеча грабли, присаживается у ручья.
Доржи смотрит на Жалму сквозь ветви кустов, как через узорчатую решетку.
Девушка поет свою песню, умывает руки, лицо, утирается свежим сеном, а потом синим старым платком. Она черпает загорелой рукой воду и пьет. Пьет долго — с раннего утра, видно, не уходила с покосов хозяина.
Вымыв до колен ноги, Жалма села на траву, сорвала какой-то цветок, понюхала и бросила прочь — видно, горький, неприятный у него запах. Сорвала другой, держит его в губах, мнет стебелек в сильных загорелых пальцах. Она смотрит куда-то вдаль, снова начинает петь — звонким, нетерпеливо радостным голосом:
Слышен топот горячего коня —
Не Балдан ли любимый скачет?
На каком же рысаке он прискачет —
На саврасом или черномастном?
Чуть помолчала, послушала, будто и в самом деле ожидает — не раздастся ли топот горячего коня.
Хорошему своему Балдану
Халат сошью шелковый.
Из синего ли шелка сшить
Или лучше выбрать зеленый?
Хорошо поет Жалма; никто в улусе не поет лучше нее. Мальчика удивляет другое: почему Жалма поет о Балдане с такой радостью и вместе с грустью? О каких рысаках Балдана она поет? Разве были когда-нибудь кони у Балдана? Почему Жалма поет о том, чего нет и не может быть? Она ведь не сказки рассказывает…
Жалма теперь молча сидит на бережку, нюхает все тот же цветок, мнет его в пальцах. А когда от цветка почти ничего не остается, бросает его на землю. Затем встает, поправляет косу, потягивается, стряхивает с рубашки сухие травинки, берет грабли и торопливо уходит.
Жалма идет все быстрее и быстрее, все дальше мелькают в траве ее загорелые ноги, и зубчатые грабли то появляются, то исчезают за ветвями кустов.
Саша что-то говорит, но Доржи не хочется отвечать. Его тревожит одна загадка: почему Жалма пела о том, чего нет, что и представить почти невозможно? Он пытается вообразить: по степи мчится черный рысак, летит быстрее Рыжухи, а на нем — Балдан в синем шелковом халате, сшитом Жалмой. Доржи улыбается Ему даже намного неловко — будто он обидел Балдана, посадив его на коня, которого у того нет, нарядив в халат, который только в песне сшила для него Жалма.
Много, очень много на свете непонятного. Может быть, он; Доржи, поймет потом, когда станет большим, когда у него вырастут усы, когда примет казачью клятву?
Долго еще лежит Доржи с закрытыми глазами. Каждый день приносит ему что-нибудь новое. Как хорошо, что он приехал сюда с отцом, подружился с Сашей, учится говорить по-русски! Как хорошо в Инзагатуе, на зимнике.
В сердце Доржи звенит песня Жалмы.
КЛОЧОК СЕНА
Бывали годы, когда Эрдэмтэ собирал до тридцати копен сена. А один раз накосил даже около ста. Он запомнил это лето на всю жизнь… Нынче же едва набралось десять копен — даже теленку не хватит на зиму. А он дни и ночи ходил с косой по кустам, собирал каждый клочок травы..
Теперь уже девятый, день косит он сено для коров Мархансая. В полдень он пошел к Мархансаевым и сказал, что отработал свой долг — выкосил десять десятин.
— Ты что, насмехаешься надо мной, что ли? Почему десять, когда должен одиннадцать десятин?
— Как одиннадцать? — опешил Эрдэмтэ. — Вы же сами говорили — десять.
— Не спорь, Эрдэмтэ, у меня все сосчитано.
— Как же так, Мархансай-бабай? Вы же сами…
— Что — сами? — закричал Мархансай. — Ты, брат, хитер, как я посмотрю. Когда приходишь с пустой кадушкой, кукуешь, вроде кукушки, а как отдавать долг, так каркаешь, как ворона.
— Кричите на свою жену, — рассердился Эрдэмтэ. — Если совесть ваша будет спокойна — выкошу еще десятину.
Эрдэмтэ вернулся домой, стал отбивать косу. Его трясло точно от лихорадки. Молоток не попадал по блестящей полоске косы. Крепко его обидел Мархансай.
И вот… этого только не хватало: на его копне стоит коза, жует сено, как будто для нее Эрдэмтэ лазил по канавам и болотам. Другая коза тянет клок сена со второй копны. К ней бежит козленок. Эрдэмтэ сразу вспомнил, что говорил Мархансай: «Появятся русские со свиньями и козами — не будем тогда косить травы с росами, носить шубы с полосами»[43]. Эти слова, как тяжелые холодные градины, ударили по сердцу Эрдэмтэ. Что же получается в самом деле? Он бьется из последних сил, кое-как накосил десять копен. Каждый клочок сена ему дороже, чем богачу все его состояние. А сено у него растаскивают! Он, Эрдэмтэ, уже с середины зимы будет ходить по улусу с пустым мешком под мышкой… Разве русский Степан не видит, что он жилы надорвал, работая на других?.. Эрдэмтэ вскочил, на ходу схватил толстую палку, побежал к козам… Навстречу ему уже бежит Степан — увидел своих коз у чужого сена, торопится прогнать.
— Убери, убери их, не то мясо из них сделаю! — кричит разбушевавшийся Эрдэмтэ.
Степан что-то объясняет ему, извиняется, но тот не слушает, кидает в коз камнями и палками. Коз уже нет, а Эрдэмтэ все еще кричит:
— Ёсли держите коз, караулить надо! Еще увижу коз у своих копен — ей-богу, мясо сделаю. И ничего с меня не возьмете. Пусть скотина самого тайши придет, и той ноги переломаю.
Димит стоит у костра, зовет мужа, ей стыдно за него перед соседом.
— За что вы обидели хорошего человека? За клочок сена? В прошлом году коровы Мархансая растаскали не одну копну, а вы смолчали.
— Тогда не было засухи.
— Это про вас, однако, говорят: «Сколько ни вари сухое мясо, жирного бульона не будет. Сколько ни жди, глупый не поумнеет».
Эрдэмтэ сосет погасшую трубку. «Замолчит ли когда-нибудь эта языкастая баба?!»
— Вот и табак у вас из огорода Алены.
— Перестань, наконец! Бывает, что соседи ссорятся. Даже дерутся.
Эти слова еще больше рассердили Димит.
— Ссорьтесь с улусниками, хоть косы друг другу выдергивайте. А Степана не трогайте. Он же один здесь живет среди нас. Ну-ка, если бы мы жили в русской деревне и на нас бы так кричали!.. За помощью — так вы к Степану, а из-за клочка сена — на него с палкой.
Эрдэмтэ ничего не отвечает жене, берет грабли и идет к копне, чтобы подровнять сено. Но оказалось, Степан Тимофеевич сделал это до него — все копны в порядке.
«Эх, наверное, обиделся на меня сосед», — подумал Эрдэмтэ.
А Степан Тимофеевич не то что обиделся. Он понимал, что не Со зла на него накричал Эрдэмтэ. Но все Же брань соседа тяжестью легла на сердце. Он запер коз в сарай и, ни слова не сказав мальчикам, игравшим у сарая, пошел к дому.
У дома его ожидал незнакомый молодой бурят.
По одежде, по загорелому лицу видно было, что пришел он издалека: ичиги разорвались, из них вылезли портянки. Он положил косу, завернутую в тряпку, разулся. Прежде чем зайти в дом, попросил воды и умылся.
«Наверно, пришел, чтобы я ему косу склепал», — с раздражением подумал Степан Тимофеевич и спросил:
— Коса поломалась, что ли?
— Нет… — ответил парень и опять замолчал, потом проговорил: — Я из Большого Луга, хочу наняться к кому-нибудь сено косить. Своего-то скота у меня нет.
— Как зовут?
— Меня зовут Хубита, а отца моего звали Табитой.
Гость огляделся, спросил:
— Вас-то Степаном зовут? Тимофеевичем?
— Ну да. Я Степан Тимофеевич.
Парень вздохнул с облегчением.
— Я много слышал про вас… За советом к вам пришел… Добрые люди дорогу указали. Помогите нам, от всех наших улусников прошу: зайсан над нами издевается… Из-за покоса нас четверых засудить хотят. Вот дело в чем… — Гость взглянул на Алену. Та догадалась и вышла, чтобы мужчины могли поговорить наедине.
Алена долго работала на огороде. Когда же вернулась, парень бережно прятал за пазуху несколько листов бумаги, муж убирал со стола чернильницу.
— Я тоже богатеньким не по нутру пришелся, — проговорил Степан. — Того и гляди со света сживут.
Алена поставила самовар, сварила яиц.