Степан Тимофеевич вспомнил, как недавно к нему приходил дед Мунко. Тоже сидел долго, много раз обдумывал каждое слово перед тем, как сказать. Наконец заговорил: «Живи в дружбе с соседями… Мы рады доброму человеку… Если тебе понадобится шерсть для чулок, овчина для унтов, приходи к нам. Мы не из толстоногих богачей, хорошего человека всегда выручим».
Слова старого Мунко, появление вот этого парня, приветливое отношение соседей — все припомнилось Степану Тимофеевичу. И сегодняшняя ссора с Эрдэмтэ представилась уже пустяковым, незначительным недоразумением.
…Хубита ушел рано утром, когда все еще спали.
СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ
Прошло несколько дней. Доржи и Саша вернулись с речки мокрые, голодные — и сразу за стол. Алена налила им рыбного супа. Называется суп — «уха». Хороший суп, у окрошки название интереснее, а вкус хуже.
G улицы послышался какой-то шум. Мальчики насторожились — не Эрдэмтэ ли опять раскричался из-за коз?
В избу вошли Ухинхэн и Еши. За ними — Степан Тимофеевич. Алена с тревогой взглянула на мужа. Тот не сел, ходит по комнате, возбужденный, красный.
— Ну как, Степа? Зачем зайсан требовал?
Ухинхэн спокойно проговорил:
— Плюнь, тала. Зайсан перед тайшой выслуживается… Хорошо ты ему ответил…
Алена прижала руки к груди:
— Неужто беда какая, Степа?
— Какая беда. Никакой беды нет, — беззаботно ответил Еши. — Этот коротышка Тыкши на всех лает… Захотел показать, что он большой нойон.
Еши вдруг встал, поднял плечи, выпятил живот и прокричал хриплым, лающим голосом:
— Если живешь в улусе, делай все, как другие! Бери коня и ступай в степную думу — нойонов возить! Что? Говоришь, нет коня? А мне какое дело?
Еши заложил руки за спину, важно прошелся по избе и так посмотрел вокруг, что даже Степан Тимофеевич улыбнулся.
У Доржи от смеха в глазах слезы: ну совсем Тыкши Данзанов.
— Нигде спокойно жить не дают. Крепостным был — на волю рвался. Вольным стал — хоть в петлю полезай. — Степан положил на стол свои большие руки. — Только не дождутся этого…
— Ты, тала, разве крепостным был? — удивленно спросил Ухинхэн.
— Был. Все мы были, вся семья. И Алена из крепостных.
— Как это — крепостным? — У Еши от любопытства даже рот приоткрылся.
— А очень просто. — Степан Тимофеевич задумался. — Как бы тебе рассказать попонятнее? Вот сестра у меня была, Фрося, лет шестнадцати. Барин наш, помещик, в карты ее проиграл кому-то. Увезли девку, больше мы ее и не видели. И меня мог проиграть, и отца, и мать…
— Тыкши Данзанов вчера двух коров Бобровскому в карты проиграл, — вспомнил Еши.
— Ну вот, и сестру так же. Отец весь век о воле мечтал. Нас из кабалы вызволил, а сам крепостным помер.
Ухинхэн подвинулся ближе, достал кисет, набил трубку.
— Да-а, тала, — протянул он. — Видно, жизнь у вас там не слаще нашей. Как на волю-то вырвался? Я слышал — выкуп нужен. Дорогой выкуп-то?
— Дорогой. Отец за нашу волюшку жизнью заплатил.
— Жизнью? — Ухинхэн задумался.
Мальчики сидят тихо. Доржи слушает, старается понять каждое слово, иногда шепотом переспрашивает у Саши.
— Вспоминать тяжело. — Степан Тимофеевич провел широкой ладонью по лбу. — А узнать вам не помешает. Небось думаете, что в русских краях молочные реки текут…
Отец мой конюхом и кучером у барина был. Коней любил — страсть, — медленно заговорил Степан. — И барин тоже, как хорошую лошадь у кого увидит, совсем ума решался. Денег нет, так он сколько хочешь дворовых продаст, семьи разлучит, а коня купит. Рысак у него был знаменитый, Демоном звали. Чтоб его купить, барин чуть не половину имения заложил. Но уж и кони у него были! Барин отца от лошадей ни на шаг не отпускал и спать ему приказывал в конюшне. «Ты, говорит, Тимошка, за коней у меня в ответе. Ежели что — голову снесу, плетьми засеку!» Придет в конюшню, белым платочком по шее лошади проведет — не дай бог; ежели на платке пыль останется! До отца другой кучер был, так барин его повесить хотел. Петлю на шею сам накинул… Как не повесил — не знаю. Опамятовался, наверно. В солдаты сдал.
У отца вся радость в конях была. Он с ними, как с малыми детьми, нянчился, побои от барина сносил, лишь бы он его с конюшни не прогнал…
— Ну да, — прервал Степана Еши. — И Балдан с Мархансаем как теленок тихий. Все делает, чтобы хозяин не выгнал, с Жалмой не разлучил. Я его раньше никак понять не мог. — Еши закурил. — Пошел я, помню, в лес… Люблю побродить. С птицами по-птичьи пересвистываюсь, песню пою… Вышел на опушку — Балдан у кучи жердей сидит. Без рубахи, черный весь от солнца. Веткой оводов отгоняет, жует что-то. Я подошел ближе, вижу — черную лепешку в простоквашу макает. Туесок с простоквашей маленький, меньше кулака. Жалко мне стало Балдана. «Почему, спрашиваю, не просишь хозяина, чтобы мясо давал?» А он как глянул на меня: «Иди, говорит, своей дорогой. Что ты знаешь, кроме своего хура…»
Ухинхэн рассмеялся:
— Ну и правильно ответил Балдан. Ты чго, Мархансая не знаешь? Это только ты сумел у него мяса поесть. А Балдан ночью по чужим котлам не лазает.
Еши смущенно кашлянул. Ухинхэн повернулся к Степану Тимофеевичу и уже совсем по-другому сказал:
— Знаешь, тала, обидно за Балдана. Умелый, сильный, а сидит у этого кривоногого…
— Ведь он же из-за Жал мы, — вмешался Еши.
— Я на его месте взял бы Жалму за руку и пошел с ней куда дорога поведет… Да что говорить! Все мы… — Ухинхэн махнул рукой.
Саша потихоньку дернул Доржи за рукав.
— Пойдем в бабки играть.
Доржи тоже хочется покатать бабки, отыграться, ведь он вчера проиграл Саше, — но как же уйти и не дослушать? Ох, уж эти взрослые, всегда перебивают друг друга.
— Да, — спохватился Ухинхэн, будто угадал нетерпение мальчика. — Так как же отец выкупил тебя?
— Ну, давайте доскажу, — нехотя начал Степан Тимофеевич. — Пожар в конюшне случился. Отца в тот день дома не было, барин его послал за чем-то. Вернулся, а конюшня горит вовсю. Барин как полоумный мечется. Отец кинулся в конюшню, всех лошадей вывел. Рубаха в огне, волосы обгорели. Повалился на землю. Мы подбежали, а он черный весь, изо рта кровь хлещет. Трое суток мучился.
— А барин что же?
— Барин? Я пошел к нему лекаря просить. Он усмехнулся даже: «Тимофей мужик здоровый, так выживет». Помер отец.
— Все они такие, — с негодованием произнес Ухинхэн. — А волю-то как он тебе дал, тала?
— Видно, совесть проснулась… Позвал: «Женись, говорит, Степка. Вольную дам». Я благодарить. А он: «Отцу спасибо скажи. Он для тебя волю выслужил».
Мальчики вылезли из-за стола: теперь можно и в бабки поиграть!
— Что, сосед, Банзаров сынишка у тебя живет, что ли? — спросил Еши, ласково посмотрев вслед мальчикам.
— Гостит, — улыбнулся Степан. — Хороший мальчуган. Послушали бы, как он с моим Сашуткой по-русски разговаривает! Запомнит новое слово и торопится связать его с другими. И уже не забудет. То и дело прибегает: «Дядя Степан, можно сказать по-русски, что трава растет?» — «Можно», — отвечаю. А он: «У вас говорят — «мальчик растет»?» И ну хохотать: по-бурятски, мол, так нельзя. Трава-то растет, а мальчик не растет, а становится большим. Вчера, слышу, с Сашей рассуждает: «Зачем столько названий — чушка, свинья, хряк, боров, поросенок, хрюшка? Надо бы назвать хрюшкой — и все, А капуста? Почему вдруг «кочан»? Надо не «кочан», а «пузан»… То ко мне пристает с вопросами, то к Алене. Писать и читать учу его.
— Совсем русским парнишка становится, — добро-: душно проговорил Еши.
— А сам ты как грамоте научился? — поинтересовался Ухинхэн. — Или у вас там все грамотные?
— Грамотные? Во всей деревне только поп да дьячок читать и писать могут. А меня учитель нашего барчука грамоте выучил. Хороший был человек — разговаривал со мной, книги давал читать. А потом его куда-то вызвали, больше он не вернулся. Я его часто добром вспоминаю. Говорили, его в солдаты забрили, а может, где-нибудь здесь, в рудниках.
— Почему это с хорошими людьми всегда так получается? Нет им счастья в жизни. Кого засекут до смерти, кто сам от жизни откажется, а кто мучается весь свой век, — задумчиво проговорил Ухинхэн, ни к кому не обращаясь.
Еши встал, прошелся по избе, громко вздохнул.
— Ты о чем это? — спросил Степан.
— Да вот, на дворе жара… косить все равно нельзя… Хорошо бы холодной араки чашечку. — Еши повел носом и подмигнул: — Однако, кто-то в Ичетуе сегодня пить будет, я за двенадцать верст запах чую.
Алена рассмеялась:
— От Еши ничего не спрячешь. Пойдем-ка, Степан. Я к празднику наварила, завтра ведь успенье.
— И от меня скрыла? Вот так жена, — шутливо сказал Степан Тимофеевич. — Сейчас попробуем.
Он выбрался из-за стола и вместе с Аленой вышел. Еши погладил голову, негромко сказал:
— Хорошие люди. Жалко, что я свой хур дома оставил.
Степан Тимофеевич и Алена скоро вернулись. Они поставили на стол деревянную бадейку, сняли белый платок, которым она была завязана.
Брага была прозрачная, как весной желтая смола на деревьях, холодная, как вода в роднике.
Степан Тимофеевич налил всем по чашке, раздвинул на столе тарелки. Алена поставила на середину большую сковородку жареной картошки.
— Ну, давайте чокнемся по русскому обычаю.
— Хорошая араки. Крепкая. Даже в голову ударила, — причмокнул Еши.
Ухинхэн сидел молча, подперев голову. Видимо, какая-то дума не давала ему покоя.
— Те, которые в Петровском Заводе, хотели, чтобы всем крестьянам воля была, — медленно начал он. — Мне это мастер Николай говорил… Редко такие баре бывают. Ну, их и заклевали. А что ты на воле делал?
— Поженились мы с Аленой. Барин обещание сдержал и дал ей вольную. На своей земле полоску выделил: пашите, мол. Ну, мы с Аленой и взялись за землю. С хлебом всегда были, с картошкой. Думал, весь век так проживу… Ан нет. Проиграл наш барин в карты все имение, всех крестьян, всю землю и куда-то пропал. Даже не простился. Новый барин приехал и говорит: «Уходите, чтобы духу вашего не было». А у нас уже Сашутка был.