Мальчики обмерли. Смотритель снял фуражку, стряхнул воду, решительно подошел к Гытылу, схватил его за ухо и, как дикого коня на поводу, повел к кровати. Гытыл понял. Он стал собирать свои пожитки.
— Это ты бросил дохлую кошку в ящик с чаем в магазине Собенникова? Это ты связал хвостами коров у Соднома Хайдаповича?..
— Господин смотритель, он сам рассказывал, что и бурхан-багша в юности любил чудить…
— Замолчи, дурень. Ты из школы исключен. Если покажешься здесь, в полицию отправлю.
Гытыл вернул деньги Цыдыпу и Цокто. Сказал по-бурятски:
— На прощанье обмыл смотрителя святым аршаном. Будет дольше жить, вас мучить…
Мальчики долго вспоминали проделки Бадаева. На память о нем остались клички, которые он щедро раздавал каждому: «Желтый генерал» Шагдыр, «Синий мальчик» — Цокто, «Алый теленок» — Ганжур. Гытыл не успел одарить кличкой Доржи, но в школе его прозвали «Красива ли Москва?»
Доржи все больше тоскует по дому. Не нравится ему этот шумный город, сердитые учителя, пшенная каша, щи и рисовый суп, которыми кормят в столовой. Мать и соседки никогда не готовят такой противной еды.
Дома захотел играть — играй, захотелось спать — ложись, вздумал искупаться — беги к речке. А здесь ты будто на цепи, как бурхан-в божнице, — ни повернуться, ни поболтать. Спать загоняют рано, будят чуть свет, поваляться в постели не дают. Надоела и эта военная экзерциция. Как только Доржи встает в строй, ноги перестают слушаться его. Какой интерес топтаться на одном месте, махать руками? Может быть, Микушкин просто смеется над ребятами? Писать буквы, слова, добавлять и отнимать числа — это дело, а ходить Доржи умеет и без учителей.
Нет, не нравится ему здесь. В улусе все не так. Если чего не знаешь, спроси у взрослых. Разве мало узнал Доржи от Мунко-бабая, Эрдэмтэ-бабая, от дяди Еши? А ведь они не кричали на него, не били линейкой, не смотрели злыми глазами.
Трудно столько уроков высиживать за столом — ноет спина. Нет, Доржи не привыкнет к этим чужим порядкам.
Наверное, у Доржи в груди поселился хитрый зверек. Когда тот спит, Доржи спокойно. Но вот зверек просыпается, начинает потягиваться, поворачиваться с боку на бок. И тогда мальчику хочется порвать учебники, вылить чернила и бежать в родную степь. Ведь убежал же Ганжур…
Доржи представляет себе, как он убегает. Вот юрта, где они с отцом ночевали. На пороге сидит противный старикашка. Он увидел Доржи и обрадовался: «Ага, убежал? Значит, не сладко в школе-то? Поедешь в Кяхту учиться? Бедняга… Накормите его, а то он умрет с голоду…»
Доржи уже давно Лежит в постели. Все мальчики спят За окном темная ночь. Доржи тоже хочет уснуть, он закрывает глаза, считает до ста, но сон, видно, рассердился на Доржи — обходит его. Как весело было в эту пору в прошлом году!
…Отец вернулся с жатвы. На телеге были постелены кожи, сложены снопы — колосьями друг к дружке.
Отец помог матери взобраться на воз. Та осторожно, как родных детей, стала подавать с телеги снопы. Отец укладывал их, пузатых, подпоясанных золотистыми кушаками, на деревянной площадке… Под ногами шуршала помятая трава, бесцветная сухая солома. В соломе тонко пищали пугливые мыши, прыгали взъерошенные воробьи. Бестолково тыкалась Хоройшо, всем мешала… Откуда-то пришла пестрая бездомная кошка.
А когда наступили заморозки, отец на небольшой площадке срубил лопаткой всю траву, выровнял землю, полил ее водой. Потом он уехал в караул. Доржи с матерью разостлали па этой площадке овчинные одеяла — шерстью вниз. Доржи взобрался на самую верхушку стога, стал — сбрасывать тяжелые снопы. Мать перетаскивала снопы на площадку, на одеяла, трясла их, била палками. Потом она стала веять зерно. Мать не. умеет свистеть — приглашать ветер, — свистел Доржи: ветер услышал и заторопился, прибежал из-за семидесяти гор играть и свистеть вместе с ним.
Доржи любил смотреть, как мать веет зерно. Будто стоит она перед очагом, из которого поднимается живое веселое пламя; пыль, мелкая рыжая мякина — вроде сизого дыма. Крупные зерна прыгают внизу и потрескивают, как горячие угольки. А по краям очага скапливается седой пепел — мелкие семена сорных трав.
Лучшие, крупные зерна, падают вниз. С ними — мелкие камешки, сухие ягодки шиповника, зубчатые колечки мертвых червяков. Мать долго, с женским терпением, выбирает из зерен сор. Около нее прыгают довольные воробьи, выхватывают из-под рук зерна.
— Мама, поймай воробья, — просит Доржи.
— Суп, что ли, из него варить?
— Они зерна растаскивают..
— Ничего, тебе останется… А их ждут голодные птенчики…
Любил Доржи вместе с братьями молоть зерно на ручной мельнице. Она стоит возле сарая — большая, тяжелая. Еще дед Боргон положил круглый камень с дыркой в середине на другой камень. С тех пор мельница не знает покоя. На ней мелют зерно все соседи. Доржи знал, у кого какое зерно, кто мелет чаще других. У Ухинхэна зерно тощее, синеватое, с головней; у Холхоя — набухшее в воде, рыхлое…
У Мархансая своей мельницы нет. «Зачем тратиться на покупку мельницы, когда у соседей можно молоть?» — рассудил Жарбаев. От него чаще всех приносили зерно: через каждые три дня. Доржи любил, когда приходил Балдан. Тяжелый камень легко слушался его… Балдан приноровился насыпать зерно, не останавливая мельницу. Казалось, что камень вот-вот соскочит и разобьется о стенку. Приходила и слепая Тобшой. Она чисто собирала после себя муку — зрячий так не сумеет.
— Ни одного зернышка не уронили, — удивлялась мать.
— Зачем ронять? Моя бабушка тоже была слепой, так она даже шубу себе сама кроила, другим не доверяла.
Берестяные туески делала, на продукты меняла, нас кормила, — отвечала Тобшой.
Многое вспоминается Доржи: переезд на зимники, дни сагалгана, песни Жалмы, веселые рассказы Еши…
АЛЕША АНОСОВ
В воскресенье ребята не сидели дома. У каждого в городе есть знакомые. Только Доржи идти было некуда. Он стоял у окна, смотрел на улицу. Мимо проходили нарядные горожане, в обнимку брели, покачиваясь, пьяные. Усатый полицейский прохаживался возле питейного заведения. На пролетке важно восседала женщина — вся в черном, с пером на большой шляпе. У ее ног — маленькая лохматая собачонка.
За спиной раздался голос:
— «Приветствую тебя, пустынный уголок!»
Доржи обернулся. У дверей стоял худощавый мальчик. На нем поношенная рубаха, на плече — мешок. В руке — перевязанные веревкой книги. У мальчика большие зеленоватые глаза, по лицу рассыпаны веснушки. «Как у Саши», — подумал Доржи.
Мальчик пристроил книги на краешек стола, вытащил из мешка одеяло, сшитое из цветных лоскутков, положил его на свободную кровать. Сдернул фуражку, стал оглядывать стены и неожиданно проговорил по-бурятски:
— Неужели не могли вбить лишнего гвоздика?.. Ты новичок? Я Алексей Аносов.
— А я Доржи, Банзара сын.
Доржи понравилось, что Алексей держится просто, дружелюбно.
— Где ты научился говорить по-нашему?
— Мы живем в бурятском улусе, казаки. Все песни, все загадки бурятские знаю. Ты погоди, я сейчас…
Алексей куда-то убежал, принес ведро воды, щепок, поставил самовар.
— Будем пить чай. Доставай свою кружку, — по-хозяйски распоряжался Алеша. — Я гостинцы из дому привез.
Он развязал мешок, стал выкладывать на стол белый хлеб, свежие огурцы, вареные яйца.
— На, попробуй, — Алеша протянул Доржи румяную лепешку. — Мама пекла.
Доржи взял. Она оказалась с творогом. Сладкая, вкусная.
— Хорошая лепешка, — похвалил Доржи.
— Это, брат, не лепешка. Шанежка.
Самовар вскипел. Мальчики уселись за стол.
— Ну, как тебе школа? Нравится? Гытыл не пристает?
— Гытыла уже нет, исключили, — с грустью ответил Доржи. — Веселый был…
И Доржи с увлечением стал вспоминать о проделках Гытыла. Когда он рассказал, как Гытыл облил водой смотрителя, Алеша рассмеялся.
— Вот за это молодец! А вообще-то не люблю я его. Обижает тех, кто послабее.
— Он же сильнее всех. Что ж, ему никого и не трогать?
— Сильнее… В прошлом году я ему так наподдавал, смирным потом ходил… Хочешь, я покажу, как любого можно с ног сбить? А ну, встань.
Доржи вылез из-за стола. Алеша подскочил к нему, подставил ногу и изо всех сил толкнул в грудь. Доржи упал, Алеша придавил ему лопатки к полу.
— Все. На лопатках. Отпустить?
— Отпусти, — чуть не плача, проговорил Доржи. — Прыгаешь, как дикий козел.
— Да ты никак обиделся? Я же показываю, как надо.
Доржи надулся, стал смотреть в окно. Алеша тряхнул головой.
— Я ведь охотник, а на охоте ловкость нужна. Ты думаешь, почему я в школу опоздал? На охоте был.
— Ну?
— А что, не веришь? У нас в степи дрофы водятся. Знаешь, степные курицы… Больше барана. Хитрые… Близко не подпускают. Вот мне и захотелось добыть такую.
Доржи сел на скамейку. Он уже забыл про свою обиду.
— Поймал?
— Какой ты быстрый! Взял я потихоньку у отца ружье — и в степь. Темно еще было. Я спрятался за камнем. Солнце взошло, смотрю — тут они. Три штуки. Стал подкрадываться, они заметили, побежали. Знаешь, как они бегают, ого! Ну, я за ними, а они дальше. Подпустят немного и опять убегут. Один раз совсем близко были.
— Чего ж ты не стрелял?
Алеша смутился.
— Боязно было? — понимающе спросил Доржи.
— Ага. — Но Алеша сразу же спохватился. — Не то что боязно, я живьем хотел поймать.
— Ну и как, удалось?
— Да не перебивай же ты! Подкрался я к одной дрофе, схватил ее за ногу…
— А она и взлетела, — подсказал Доржи.
— И вовсе не взлетела. Кричать стала. Тут со всей степи набежали дрофы и ну бить меня крыльями, долбить клювами. Я — бегом, они — за мной, целое стадо. Ей-богу. Вижу — гора. Я и спрятался за камнями, ружье высунул да как бабахну!
— Попал?
— Попал. Трех сразу убил.
— Как же ты их домой донес? Они ведь тяжелые.
Алексей, видно, растерялся, потом быстро проговорил:
— Я их бросил… Стало темнеть. А я далеко зашел, дороги не знаю. На второй день только домой попал — пастухи дорогу показали, хлеба дали.