— Да, да, — подтвердил Артем Филиппович. — Буряты эту скалу Шаманским камнем зовут. Я в альбом эти места зарисовал.
— Есть у меня еще одна мечта. — Больной воодушевлялся все большие и больше. — Пять или шесть лет назад, когда я еще в Иркутске учился, в одной деревушке увидел молодого беглого каторжника. Никто не знал, кто он, никто не спрашивал, куда он идет. Не ведали даже его имени. Крестьянки кормили его хлебом, парни угощали махоркой. Он ушел не по дороге, а полем — В горы, в тайгу. Так вот, я обязательно напишу о нем. Я покажу его таким, каким он врезался в мою память: измученным, оборванным, исхудалым, но гордым и непокорным. Он рвется из земного ада — с каторги. Все будут помогать ему: и люди, и птицы, и звери… Пусть звезды указывают ему дорогу, пусть его, босого, голодного, скалы защищают от ветра… Пусть ветви кедра укрывают его от холодного дождя… И он идет и идет… Спешит к своей матери, к любимой, к родному очагу. Но путь ему преграждает огромное море — бескрайный седой Байкал… А что, если с неба спустится стая белоснежных лебедей и перенесет его через Байкал? Как вы думаете, друзья?
— Скалы и ветки кедра — хорошо. А вот лебеди, пожалуй, не нужны, — покачал головой Алексей Иванович.
— Но ведь это же легенда…
— В ней действует живой человек — решительный, смелый. Такому Байкал не будет преградой… Он преодолеет его, хоть на бревне переплывет, — с горячностью вставил свое слово Артем Филиппович.
— Зачем на бревне, когда есть омулевая бочка? — подсказал Алексей Иванович.
— Во! — хлопнул себя по колену больной. — И в самом деле — чем не корабль омулевая бочка? Обязательно напишу. У меня уже есть отдельные строчки. Так хочется, чтобы легенда удалась мне и полюбилась людям.
— Еще лучше, если люди будут петь ее.
— Да, друзья, я напишу песню, — мечтательно произнес больной. — Она должна быть широкой, задушевной, сильней. Пусть она пробуждает, в душах прекрасные думы, добрые надежды, развеивает грусть. Пусть эта песня укрепляет в людях веру в свои силы.
— В необходимость борьбы и в возможность торжества добродетели, — договорил с жаром Артем Филиппович.
— Жаль, очень жаль, что вы уезжаете от нас. Ну, да ведь ненадолго… Надо ехать, чтобы вернуться здоровым.
— Да, здоровье мое в печальном состоянии. Если бы не вы, Алексей Иванович, да не супруга ваша — и хуже могло быть… Хочется быстрее подняться на ноги, вернуться в училище. Не знаю только, чем расплачусь за ваше доброе попечение. Вот и сейчас на средства товарищей еду…
— Полно, полно. И не стыдно вам?! — замахал руками Алексей Иванович.
Учитель попросил мальчиков уложить в сундук его книги. Это единственное его богатство. Часть он берет с собой, часть оставляет.
Когда мальчики вышли из дома, Доржи спросил:
— Алеша, как зовут твоего учителя?
— Дмитрий Павлович Давыдов.
…Через два дня ученики уездного училища провожали Дмитрия Павловича. Пришли ученики войсковой школы и многие учителя. У домика Давыдова стояла высокая телега с парой добрых коней. Вот вынесли два сундучка, постель, сзади укрепили коляску Дмитрия Павловича. От крыльца до телеги — живой коридор из ребят.
Потом открылась скрипучая дверь. Алексей Иванович и Адам Адамович вынесли больного на руках.
Дмитрий Павлович улыбнулся мальчикам.
— Хорошо учитесь, милые… — Он отвернулся, маханул рукой.
Телега тронулась. Ученики провожали Дмитрия Павловича до самого леса, кричали вслед, чтобы он быстрей возвращался, махали шапками.
Доржи и Алеша вернулись в школу позже всех. Последний вечер они проводят вместе. Алеша не может ехать в Ичетуй. У него мать заболела.
Первым уезжал Доржи. Отец был занят в карауле, и за ним чуть свет приехал Еши Жамсуев. Доржи не сказал ребятам, что это тот самый Еши Жамсуев, о котором он рассказывал. Еще кто-нибудь вздумает предложить ему поднять тяжелый камень во дворе школы. А если попросят вырезать из дерева фигурки зверей или птиц? Или станут расспрашивать, как он переспорил губернатора…
Как медленно плетется Рыжуха! Вот наконец дом… Доржи целует мать, плачет от радости. Братья тормошат его, разглядывают. Соседи удивляются: какой высокий и стройный стал Доржи! Мать угощает всем, что приготовила к его приезду. Она нарядила сына в новую шубу, новые унты.
Доржи не успевает отвечать на расспросы соседей.
Глава восьмая
ИЛИ В ПУТИ ЗАДЕРЖАЛАСЬ ВЕСНА?
Постепенно происходит смена одного времени года другим. Доржи не раз думал: хорошо бы заприметить тот день, когда на листьях впервые появляются желтые пятна, или тот, когда среди мартовских метелей и буранов вдруг по-весеннему засияет солнце, с крыш зазвенит первая капель.
В начале весны лучи солнца бывают особенно желанными и ласковыми. Раскаты первого майского грома кажутся не грозными, а скорее торжественными и радостными. Первые подснежники, что появляются ранней весной, приносят большую радость, чем самые нарядные летние цветы.
В летние знойные дни Доржи нередко тосковал по зиме. Он закрывал глаза и старался представить свист и стон метелей, скрип полозьев, треск льдин, сухой хруст снега. А среди зимы, когда все вокруг сковано льдом и занесено снегом, Доржи любил вспоминать о первых днях весны, когда только появляются на деревьях листья, слышится плеск, вешних ручейков, звонкая песня жаворонков, разноголосая перекличка кукушек.
…Каникулы кончились, а Доржи еще дома: в Кяхте свирепствует какая-то детская болезнь, школа закрыта.
В первые дни апреля установилась хорошая погода. Весенний ветер старательно слизывал снега, оголяя землю; солнце грело все теплее и теплее. Дружно чирикали воробьи, ребятишки галдели: «Весна пришла, весна пришла!» Да и пора быть теплу: давно миновал сагалган — праздник белого месяца. Значит, конец белым снегам, голубым льдам…
Доржи радовался: пришла долгожданная весна. Он хочет передать это чувство друзьям, всем дорогим ему людям.
— Эрдэмтэ-бабай, весна! — окрикнул Доржи проходившего мимо юрты Эрдэмтэ.
Тот остановился, угрюмый, мрачный.
— Да, весна… сена уже давно нет.
— Зачем вам сено? Скоро все зазеленеет. Ух, и хорошо будет!
— Эх, Доржи, Доржи, — вздохнул Эрдэмтэ. — Бедному человеку никогда не бывает хорошо. Зимой трудно, а весной и того хуже. Коровы-то, погляди, как отощали за зиму; чуть ветер или заморозок — свалятся, и не поднимешь…
— Ну, а летом, — уже огорченно спросил Доржи, — разве летом тоже плохо?
— И легом не легче, Доржи. Волнуешься, как бы засуха траву не погубила… А когда приходит пора косить, надо отрабатывать Мархансаю. Свои коровы опять на зиму без сена остаются. Нет, Доржи, всегда тревоги, заботы, горе. — Он с тоской посмотрел на мальчика. — Мал ты еще, Доржи. Вырастешь — и весна перестанет казаться тебе праздником.
Ночью выпал легкий пушистый снег. Это никого не встревожило. Весенний снег — однодневный гость. В эту пору случается, что утром бывает холодно, как зимой, днем по-летнему' тепло, а вечером свежо, как осенью. «Пусть хорошенько намокнет земля, дружнее и раньше взойдут травы».
Но на следующий день опять выпал снег. На этот раз утром приморозило, и снег не растаял. Голодная, озябшая скотина подняла рев. Горы окутал густой молочный туман. На небе негреющее солнце — красное, как начищенный медный чайник. Кажется, что снег и холод льются из этого чайника…
Те семьи, у которых есть еще сено, не выгнали скотину в степь. У кого же сена мало, дали слабым коровам и овцам по клочку, а остальной скот погнали пастись в кусты, по руслам Ичетуя и Джиды.
Погнал скот и Мархансай, хотя сена у него вдосталь. «Пусть, — прогнусавил он, — скотина сама кормится. Не так уж холодно, а ветоши в степи много». Его одномастные темные коровы растянулись вереницей до подножия Сарабды, спустились в низины Намактуя.
Жалме трудно одной управиться со стадом. Солнце еще высоко, а девушка совсем обессилела. Сесть бы, спрятаться за большим камнем от этого леденящего ветра. Но садиться нельзя. И Жалма, спотыкаясь и прихрамывая, пытается догнать упрямую черную корову. А та не слушается окрика, то подпускает Жалму, то убегает, щипля на ходу торчащие из-под снега высокие травинки.
Не успела Жалма загнать эту упрямицу в стадо, как другая корова отделилась и прямиком побежала к каменистому крутому уступу. Надо перехватить ее, перерезать путь, а то чего доброго сорвется с уступа.
Еще три коровы с жалобным мычанием подошли к далеким кустам. Жалма теперь беспокоится за них — там ведь притаились волки… А тем временем безрогая Чернуха решила возвращаться домой. Разорваться бы надвое, чтобы поспеть всюду! Новая беда: почуявшие прелый запах сена коровы ломают жерди, которыми огорожены прошлогодние стога и копны. Коровы просовывают головы в загородку, пытаются перебросить через себя тяжелые жерди.
Подножие горы каменисто, пересечено оврагами. Бегать тяжело. Может, это от пронизывающего ветра режет в груди?
Жалма собрала наконец стадо. Все было бы хорошо, если бы не те две безрогие коровы. Они сами не едят ветошь и другим не дают — мотают головами, мычат. И все стадо настораживается, поглядывает на гору. Будто эти безрогие манят туда: «Махнем через ту горку, там наверняка есть незагороженные стога».
И коровы побежали. Догоняй, Жалма! Бурхан-багша, видно, нарочно создал коров злыми и прожорливыми, чтобы они мучили бедную Жалму.
Старые унты совсем развалились. Камни ранят уставшие ноги. Жалма прислонилась к дуплистой лиственнице, села на обледеневшую кочку. Здесь меньше ветра, тише. Она подула на озябшие руки, стащила с ног унты, Снег внутри подтаял, и в унтах образовалась ледяная корка. Жалма спрятала руку за пазуху, чтобы потом теплой рукой потереть ноги. Но ноги уже ничего не чувствуют, будто чужие. Хоть в костер их положи, хоть в прорубь опусти… Даже снежинки на ногах не тают.
Зеленая, теплая весна не торопится или задержалась где-то в пути. Жалма натянула дырявые, короткие чулки. Как их ни крути, все одно кругом дыры. Она оторвала от подола кусок овчины, постлала в унты. Теплее не стало, даже пальцами не пошевелить.